Генрика

– Что, сейчас?

– Нет, пожалуй… потом, как скажу.

«Антонов огонь»* (*Сепсис) – вот что пугало Аленку. Дрожь, сквозняком, как выстрел, хватала от пят до затылка. Не только в холодные, первые дни, но и после, когда засветило солнце.

– Выпей Алеша, так надо! – просила она.

Он слушался, выпивал и забывался, убитый выпитым. А она, в самогоне же, вымочив палочку, обожженную лампой, становилась глухой и слепой, ко всему.

Он был горячим, сброшенным в сон самогонкой. Она в это время снимала повязки.

Лучинкой, почерневшей от крови, огня, самогона и боли, влезала в раны. А если они, по ее недосмотру, за ночь зарастали синей, с прожилками гноя, кожей – лучинкой и пальцами, эту кожу Аленка рвала, вручную. Давила, ложась иногда, на ладони, всем телом.

От этого он просыпался. Кричал. Аленка сто лет не забудет – как! Прятал руки, боясь причинить ей боль. И никогда он, ни разу, не разомкнул своих губ. Связки рвались и гудели огнем, как в глухой паровозной топке. Беззвучно кричал! И руки – он прятал их от Аленки!

Сто лет, на всю жизнь, до последнего дня, не забыть ей такого, безмолвного крика!

Пала духом Аленка. Ну что же такого: смотрел со спины на нее, Осип Палыч… И что? Ничего, только ноги, домой не несли. Она отступила в крапиву, наткнулась на колесо от разбитой машины. Присела, вжимая пальцы в резину, нагретую солнцем. Страх подкатил тошнотой невесомой, пугливой – как в детстве, когда это было впервые. Тогда успокоила мама, смеясь и жалея: «Аленочка, ты не волнуйся, теперь так и будет. Всегда, каждый месяц – растешь ты, Аленушка, все хорошо. Становишься женщиной. Это, девочка, после поймешь – это счастье!»

Тяжелым пятном лег на плечи и сердце, чужой, нездоровый взгляд. Внизу, на железном скелете колесного обода, Аленка увидела следы пересохшей крови, вперемешку с землей и кровавыми сгустками. Страшно: Аленка боится счастья…

В этот день и узнал Алеша, сколь солоны, сколь горячи и отчаянны губы Аленки.

– Аленка, ты что? – удивился он.

Но руки тянулись, как солнцу – к ней. «Ох!» – затихла, боясь шелохнуться, Аленка. Не обжигающи – просто теплы у Алёши ладони. Всего лишь! Но это значит: «Антонов огонь», в котором вот-вот бы вскипела Алешина кровь, отступал. Она целовалась, впервые в жизни. «Не умею…» – смущалась, видя искорки благодарности в близких, раскрытых глазах Алеши.

Она устыдилась, всплакнула, на кухне. Оба привыкли, что над его головой, перед ним, в неподвижных глазах – потолок и куски серых стен. И боль. Боль разбитого тела, «Антонов огонь», вся боль, у которой короткое имя – Война. Аленку щадя, он держал это всё под закрытыми веками. «Я же, – хотела иной раз, признаться, Аленка, – цвет глаз твоих позабуду… Открой, посмотри на меня, Алеша!»

А теперь она видела их. И не только цвет глаз: даже солнечный зайчик в них…

***

– Аленушка!

– Что?

Он звал. Глаза говорили – ждал её. Легкий озноб пробежал у Аленки по телу – могла б не увидеть глаз! Поцелуй, первый, случайный и жаркий – осилил, убил в его теле «Антонов огонь». Волшебный, как в сказках о принцах, принцессах, высокой любви – поцелуй Аленки…

Замерло солнце, теперь будет жизнь. Тени, которых боялась Аленка, повернули вспять…

Он притянул ее руку, прошелся раскрытой ладонью, и мягко пожал у предплечия, в ямке,

– Алена!

Она наклонилась, и солнечный зайчик, и робость, чарующей каруселью подхватили и увлекли Аленку. В сердце вонзилась стрела – не его, а её, Аленку ранило!

– Эй, ты слышишь! – очнулась она.

В окно тарабанили с улицы резной рукоятью ногайки. Аленка метнулась к окну. Под окном, деловито, как сваи, расставив ноги, стоял полицай. «Хорошо, – спохватилась она, – что окна высоко, и больше никто не живет во всем доме…»

– Аленка, давай ноги в руки и живо на площадь! Комендант объявление делать будет, ясно? Живей, я сказал!

– Я… конечно, сейчас!

«Без коня, а с ногайкой ходит…» – мелькнула нелепая мысль. Аленка летела на площадь, уводя от Алеши, от дома, врага и нечистую силу.

Людей сгоняли на зрелище, к эшафоту. Извилистым жалом гадюки, качалась в безветренном воздухе, черная на голубом фоне неба, петля…

На сваях-ногах, точно так же, как тот полицай, под окном, стояли спиной к эшафоту немцы. Руки за спину: как циркуль в нелепо высокой фуражке, на помосте ходил офицер. Внизу, по земле, почти точно так же, гулял, взад-вперед, полицай Осип Палыч. Грузный, в картузе и хромовых сапогах.

– Ведут! – встрепенулась толпа. И последнее слово, последний шорох, вспыхнув спичкой, исчезли.

– Партизан! – закричал офицер. – Кто увидеть в лесу партизан, кто увидеть домой партизан, кто увидеть – рукой без шарнира, как палкой, назад, и направо-налево, качнул офицер, – Что есть партизан, дольжен быстро сказать полицай, или кто-то, любой, из германский армия. Мне говориль! Им говориль – указал он на шеренгу солдат, – Всем поняль? Я сказал, всем поняль? Кто не поняль, – таким будет вторая веревка! – он прорычал, не зная, как еще можно сказать по-русски, и махнул рукой на эшафот.

Отпрянули, как по команде, конвойные немцы, «Семеныч!» – узнали в толпе.

Тот пошатнулся, но тут же воспрянул, поднимаясь над всеми в последний миг жизни. Жгучим, как стыд, сожалением, выжгло слезу. Ничего, с высоты своей последней ступени, Семеныч сделать уже не мог…

Расторопные руки толкнули к петле.

– Товарищи, под Сталинградом их триста тысяч, и всех генералов пленили! Наши в Харькове были! Оставили, но вернутся и выметут эту сволочь. Будут и здесь, обязательно, будут! Мы победим, това…

Приклад автоматчика без размаха ударил Семеныча в зубы.

«У товарища Щорса служил! – бросил окурок и усмехнулся начальник полиции, помня предмет гордости старого партизана. – Волчара старинный! Вот щас и подаст тебе ручку товарищ Щорс!»

***

– Что там было, Аленка?

– Всё хорошо, я же здесь.

Как покинутый воин, которому не было шанса оставить последний патрон, или сломанный штык, ждал он её возвращения. Страшно быть безоружным, когда возвращается жизнь и начинаешь ей дорожить…

– Ну, зачем так? – упредила она, не дав приподняться. «Рана на животе, не дай бог, разойдется!» – страшит Аленку. – Не надо, – остановила она.

Припав на колени, склонилась, притянула ладонь Алеша, прикоснулась губами.

– Да, так, – обманула она, – объявление дали.

– Какое?

– В Германию, в Рейх, на работы вербуют…

– Опять! – простонал Алеша.

Ладонь – ощутила Аленка – замерла, как человек, уловивший хорошую музыку. Ладонь – как полянка, согретая солнцем…