Генрика

– Осип Палыч, да ты ж…

– Я спросил, не забыла?

– Да нет, ну…

– Какой тебе ну? Какой ну!

– На фронте он, Осип Павлович, как и у всех.

– Вот! – пригнул первый палец начальник полиции, – А сынок? – второй палец пригнул Осип Палыч. – И до каких это пор, Алевтина? – еще один палец готов был залечь, – До каких, говорю, я терпеть это буду?

– Осип Павлович, Вы же… О, господи, Палыч, так что же? А как нам? У всех, ты же знаешь, все там – мужики! Осип Палыч…

– Я, Алевтина, всё знаю!

– Ну, вот! А мы что…

– А Рейху, башка твоя дурья, ущерб от твоих мужиков. Они морды им квасят на фронте!

– Все же им квасят…

– Что? Чего ты грубишь? – передернулся Палыч.

И через стол, тяжело, залепил Алевтине пощечину.

– Что? – подождав, спросил снова, – Повторишь, может, что они там, мужики твои с немцами делают, а?

– Да, но немцы, за это не трогают баб… – пряча лицо и слезу на щеках, – не заткнулась, – сказала своё, Алевтина…

«Упрямая, знает, что все одно обломаю! Чего добивается, курьи мозги? Чего лезет?» – зверел Осип Палыч.

– Не трогают, дура, пока я не велю. А велю, Алевтина! Слухи дошли, что стучали в окошко к тебе, молочка партизаны просили. Просили, змеиные дети! Да ты вон, еще им яичек вынесла. А?

– Господи! – шепотом отозвалась Алевтина.

«Душа, может, в пятки, а злится: глянь-ка… Размазать ее… А злится!»

– Вот так, партизанский пособник! Ну, может, пойду я? Да пусть тебя немцы не тронут теперь? Дай-то бог им, сердечным, здоровья. Мне-то что? На все воля божья!

Глазами, над битой щекой, прошла Алевтина по кругу, в себя заглянула, подумала:

– Ты, Осип Палыч, ведь знаешь. В окно постучат, кто такие – не скажут. Вам вот не дай – вы убьете! Да так и они. Куда мне деваться? Дала молока им, давала… Но, ведь не враги же мы с Ниной для Рейха! Тебе не враги…

– Вот то и болит голова, за вас, баб непутевых. Жалей вас, – да чего ради? Что мне с этого? Холодно, горячо?

Алевтина вытерла слезы, сложила руки на стол. Бледная, темень в глазах; молчит – ненавидит Палыча!

– Ну, по-доброму, вижу, не хочешь. Даже не понимаешь! Пойду я, а сказкам твоим: «дай – не дай» – комендант пусть поверит! А я посмотрю.

Это был приговор.

– Чего тебе? – глухо спросила она.

– Мне? Ничего! Тебя вздернуть – у немца рука не отсохнет. А дочка?

– Что, дочка? – ужаснулась Алевтина.

– А что? Да каюк без тебя ей! Сама должна думать.

Осип Палыч сложил ногу на ногу и покачал, не спеша до блеска начищенным сапогом. Мыкнул, и сипло поинтересовался:

– Н, вот и где же она? – показал головой и глазами в комнату: – А?

– Да… – как неживая, ответила Алевтина.

– Пусть там и сидит. Значит, пусть… А вот там, – кивнул он на улицу, – Юрка мается, сын мой. А чего он мается – пусть идет к ней. Развеют тоску, вместе с Нинкой. Не вразумела? А ты вразумей, вразумей, Алевтина! Выйдет Юрка довольный – забуду. Тогда все забуду. А Нинке твоей не убудет! Ты поняла?

– Скотина! – услышал он шип змеиный сквозь зубы, – А я? Ты меня уж давай, слышишь? Меня! А её-то – ребенка… Не тронь! Это мне все равно! А ребенок? Ребенок же, изверг ты, Палыч!

– Вот именно, что всё равно! Ну а мне-то, какой же цимус? На тебя, извини, и не встанет.

Осип Палыч поднялся, готовый еще раз ударить – и даже прикладом, если та вдруг полезет в защиту ребенка.

Но та не могла: «отплыла». «И то хорошо, – вздохнул Осип Палыч, – что под рукой ничего у ней нет! А плюнет – убью! Немцам обоих отдам!»

– Эй! – слышит с улицы Юрка, – Кому говорят? Давай, быстро, сюда!

Аленка вот, жаль…

Да Аленка вот, жаль – «партизанской молочницей» не была. Ни родных, ни коровы: никак, ни с какого боку не подкатить к ней – сирота…

Чего-то же Юрка в ней видел? Козочьи ножки, и плечи – как плечики для пиджака. Детского, лучше сказать, пиджачка… Спинка – не дай бог, руку положишь, – прогнется. И щечечки пыхнут. А шейка высокая, с ямочкой между ключиц. Мягенькой, теплой ямочкой…

Рукой бы потрогать, губами коснуться – блажь…

«Старый бес! – усмехнулся Палыч. Ведь ямочки между ключиц, не видел… – Шельма! Бес!» – тряс головой Осип Палыч.

***

Волны достигли высокой вершины, застыли на миг в ощущении счастья, и тихо пошли на спад. Обессилев, застыла Аленка на утомленном теле любимого. Ускользала из пальцев, как тающий воск, утомленная страстью, Алешина плоть. «Может, что-то не так?» – едва не всплакнула Аленка, чувствуя, что не решается глянуть в глаза, как ни в чём ни бывало. Стыдливость прохладным дыханием щекотала ресницы.

«Всё теперь…» – всхлипнула тихо Аленка. Назад, вглубь, где привычно стучало всегда, возвращалось сердце. Тело Алеши ослабло, и не тянулось на встречу…

Где-то реки текли точно так же – обычно, как до того. Солнце светило, и рожь колосилась, продолжалась война, где горели свои и чужие танки. Так же, обычно, одни убивают других; летят под откос паровозы… Ничем эти двое: Алена, Алешка, сделав такое, кажется, не изменили мир…

– Алена, – позвал он чуть слышно, – тебе хорошо? Это счастье, Аленка! Счастье. Ты знала, что оно есть?

Весь мир обойдя глазами, Алена вернулась к нему.