Генрика

Придут туда немцы – пугало Аленку. Кто-то из тех, кто окликнул голубоглазого, может, и он, вместе с ними… И вместо улыбки, грянет как гром: «Партизан?!»

Осип Палыч, поправив ремень винтовки, слегка приподнялся, и – Аленка и так уж сидела на самом краешке – присел еще ближе. Неловко достал сигарету. Вздохнул, а рука, опускаясь локтем и краем ладошки, легонько легла чуть выше колена Аленки.

– Ты, вот что, – пыхнув дымком, сказал он, – я похлопочу за тебя. Я могу коменданту сказать, чтоб стекольню вообще там не открывали, и чтобы тебя, стало быть, не трогали. Пойти и сказать, Алена?

Ладонь, ненароком припавшая чуточку выше колена Аленки, была невесомой, почти не мешала, он её, кажется, просто не замечал. Он ждал, что ответит Алена. Ладонь была теплой, и неприятной Алене.

– Сказать? – переспросил он, – Смотри, а то будет, знаешь ли, поздно!

Ладонь поднялась, и теплым, чужим покрывалом, накрыла колено Аленки. Обернувшись, вторую руку Палыч положил на плечо Аленки.

– Да… – оторопела Аленка.

Ладонь на плече притянулась, потяжелела, а большой, оттопыренный палец, завис возле самой груди, дрожа, едва не касаясь ее…

– Что ж ты, Аленка, не поняла? Мне, чтоб пойти к коменданту, чего-нибудь надо взамен, в благодарность, Ален…

– Дядь Осип, – Аленка сжалась, отстранилась, стараясь уйти от дрожащего пальца над грудью.

– А может, – заметив это, спросил Осип Палыч, – не надо ходить? А, Ален? И будь что будет! Смотри, я же ведь не пойду! – не торопясь, убрал руку с плеча Аленки.

Окурок, едва лишь запаленный, тлел под ногами.

– Нет, дядь Осип… Надо! – Аленка не отстранилась. Она приходила в себя, как будто ее только что, душили. Глаз ее Осип Палыч не видел: не открывала.

– Ну, вот, говоришь, что надо. Пойду. Это значит – пойду! Ты боишься меня, да, Аленка?

Аленка открыла глаза и кивнула.

– Пойду! – заглянув в них, сказал Осип Палыч.

Уже, отшагнув, обернулся и тоном человека, который сделал что-то не так, попросил:

– Ален, ты не бойся. Не сделаю дурно. Увидишь…

***

«Аленка и те, – сравнивал Осип Палыч, – «молочницы» – как небо и бездна земная!» А Тулин – конечно же, ранен. Днем – сказал Юрка, – в кровати лежал, головы не поднять. Тяжко ранен, иначе и не был бы здесь. Не тот человек!»

«Юрка…» – он шумно, в голос вздохнул, представляя их рядом с Аленкой. Она, в этом легеньком платьице, и он рядом с ней – малословный, да расторопный. Не сильно бы, кажется он, на месте отца, церемонился. «Ох, я тебе!» – возмутился Палыч, представляя, как сбросил бы Юркину руку с Аленкиных плеч. Но устыдился: сын все-же. Захочет Аленку – придется её уступить…

Прищурился, глядя на солнце, поправил картуз и прибавил шагу.

Одиннадцатая граната

« – Вот тебе десять запалов, – отсчитав, выдал взводный.

– Но гранат у меня одиннадцать.

Леша знает: одиннадцать, но одна из гранат сильно повреждена, покорежена даже в резьбовой части.

– Согласен, что лишней граната бывает «до» или «после» войны. Но эту в расчет не беру – безнадежна.

Спорили взводный и командир отделения.

– Но, покуда жива, есть шанс…

– Шанс – это взрыватель! Мозги не кружи мне, не дам. И вот что скажу: безнадежность солдата – хуже измены. Считают живым, но места в строю за таким не числят. Вот и она, – гранату имел в виду взводный, – понадеешься, а она разорвётся в руке! Или вообще не рванет – когда её в немца бросишь. Чем не измена с её стороны – или немец прикончит, или сам взлетишь на своей гранате. В общем, запал про запас оставляю себе, а эту гранату – на фиг! В кармане – обуза; выкидывать – грех. Значит – сдай старшине…

Улыбка, – дай бог, не могла её видеть Алена, не светом, а тенью печальной, отразилась в глазах Алеши. «Я и есть – одиннадцатая граната! Её – старшине, меня – маме. Её без запала. Меня – безоружным!» – печалился он.

Войдут, в любой миг, полицаи, немцы. «Пистолет да один патрон, хотя бы… – до стона жалел Алеша, – Маленький шанс уйти на тот свет с чистой совестью, непобежденным…»

«Уйти? – к свету, из тени обиды, вернулся в сегодняшний день, Алеша, – А что бы сказал Алене? «Прости, это мой долг, а то, что у нас с тобой было —…» Он простонал, не стесняясь: а как? Каким словом назвать то, что было у них с Аленкой?

***

Нежность, какую зубами, мягенько пожимая хозяйкину руку, выражает собака, напоминала ладонь Осип Палыча. Краешком, боком, притиралась к бедру Аленки… Вздохнул Осип Палыч, и осторожно, тихо накрыл всей ладонью, потискал коленку Алены.

Натянулась Алена как струнка, теплом ее тела ударило в руку Палыча. И грудь заходила высоко и нервно, и губки раскрылись, тая легкий стон. Замерла, не отстраняясь, смежила веки Алена…

– Значит, Аленка, поговорил я, похлопотал за тебя. Не тронут. Ты поняла?

– Да, – едва слышно сказала Аленка.

– Под мою, скажем так, ответственность. Ясно, да?

– Да… – легчайшее дуновение на губах Аленки, уловил Осип Палыч.

– Ален, – позвал он, несмело, желая, чтобы открылись ее глаза, – мы же будем ответственны, а? – заглядывал он в глаза Аленки.

Видя в них, что, конечно же, «будет она ответственной», да! – а куда ей деваться, он вдруг и сам ощутил, что не сможет сегодня – выдохся. «Всё! – признался он сам себе, – Потух, как петух…»

Удивляясь себе и жалея о том, что потух, он, сердясь на Аленку, убрал с ее круглой коленки ладонь:

– Всё. Давай-ка домой! Вот, как сказал, так и будет. Давай. Я потом, тебя сам позову. Поняла?

– Да…

«Точно, – поглядев ей в глаза, думал он, – как будто ее душили… Хватит, готова, кажется!» – решил он и поднялся первым.

– Постой! – отступив, обернулся – Ты девочка умная, все понимаешь! Ты, вот что, обдумай всё, и сама подойди. Вот как захочешь, так и подойдешь ко мне ответственно. Так лучше. Понятно?

Не слыша ответа, расклеил улыбку и строго напомнил

– Смотри, а то я всё обратно сделаю! Могу ведь раздумать, – он взял на ремень винтовку, и двинулся прочь. «Я ей устрою, если вдруг что!» А перед глазами пошла вереница женщин, доступных и должных ему. Надо было узнать и проверить: была ли слабость на самом деле, или так показалось? И силу вернуть, если уж так действительно сталось…

«Мария!» – решил он. И направился к женщине, которая отказать ему не посмеет…