Генрика

Вру! – огорчилась Аленка…

«Вру! – огорчилась Аленка. – Про объявление «в Рейх на работы», и вот теперь придется… Вру Алеше. А про Семеныча?» Как слепой Алеша в ее руках. Но что будет, скажи она правду? В тот день, например, самый памятный в жизни. Был бы это день первой любви? Был бы, скажи она правду: «Алеша, не в Рейх на работы… Семеныча на эшафоте казнили!»? Правда – Алешу слабого, безоружного, просто убила бы. Не признался бы ей, не успел, что не сок чистотела – любовь Аленки вернула к жизни! И он полюбил, и старухе с косой рядом с ним стало нечего делать. А стоило правду сказать: «Семеныча, знаешь…»?

Счастье пришло, вопреки, или вместо правды. Но, лег на спину и плечи тяжким пятном, чужой, нездоровый взгляд. Под ним прогорала живая ткань. Тягучий, липкий огонь подбирался к сердцу.

А в мире – чужая, гортанная речь, и чужие солдаты. Солнце одно не казалось чужим – потому что настолько оно далеко, что не может быть никому, ни своим, ни чужим. И для чужого солдата с голубыми глазами, который выстрелив первым, убьет Алешу, или будет Алешей убит – оно тоже свое. Но, Палыч, в сравнении с тем солдатом – ублюдок!

Тяжким грузом ложилась на плечи Аленки правда, которую надо скрывать.

Войну отменить бы во имя любви! Это она ведь – война, а не ложь, кривит душу Аленки!

Не бросив подаренной немцем, цветущей ветви, Аленка поднялась со скамейки.

***

– Нам надо, Алена, любимый мой человек… – незнакомым, надтреснутым голосом, заговорил Алеша, дождавшись ее.

«Он что, догадался?! – упало сердце Аленки, – Как? Он что-то понял… Что понял?» – безжалостным, черным вихрем метались мысли.

– …надо серьезно поговорить, Алена.

– Алеш, – поспешила она, – все нормально, Алеша! Не будут, вообще ничего здесь не будут делать. Никакой стекольни!

– Не будут?

– Ну, да. Никого тут не будет. Не надо бояться.

– А дальше? Алена, ты думала – что будет дальше?

– Я же сказала, никто не тронет…

– А жить как: бояться каждого дня, Алена? Бояться… – взвесил Алеша, – Мне лучше уйти, Алена.

– Как уйти? Куда? Да ты что? Ты не можешь уйти, Алеш…

– Сейчас да. Но, скоро смогу…

– Куда? – горячий воздух обжег дуновением губы Аленки, – Куда?

– В ту же обойму, из которой случайно выпал.

– В партизаны?

– До фронта не дотяну…

– Леш? – прошептала Алена.

Такой же горячий воздух, колючий, пек его губы.

– Ален… – протянул он ладони. С лица, утонувшего в них, через пальцы, на плечи, на грудь, прокатились Аленкины слезы.

– Ален, а ну как узнают, кого ты спасла?! Понимаешь? Любимая. Ты понимаешь? Мне больно, Алена, сказать тебе это… Но, должен. Я больше всего дорожу тобой! И поэтому должен уйти… Я рискую тобой! Не по нашей вине, но у нас с тобой нет…

– Чего нет, Алеша?

– Будущего.

– Нет? Зачем же тогда, – возразила Аленка, – любят? Ты думал? Ты – мой любимый!

– Война отменяет любовь! Я погублю тебя! Человека – лучшего в мире! Жизнь дороже всего, и ты, как никто – должна, обязательно, быть счастливой!

– Ты сказал… что я… – рыдания били Аленку, – что я же… любимая, Леш… А зачем, без тебя, это все?

Умел бы – сейчас бы, пожалуй, заплакал и сам. Он ее понимал.

– Алеша, – отстранилась она, отжала его руки, – любимых бросают? Скажи мне, бросают? Алеша?

– Нет! – признал он, но ничего не мог обещать Аленке.

***

– Ну, Аленка, так ты готова? Свидание делаем, да? – встретил Аленку в полицейском участке Палыч. Спохватился и уточнил: – Ну, конечно, не здесь. А я все приготовил…

В Управе ему говорить было легче. Он ждал ее. Две недели, по-честному выждал. Она не пришла. Пришлось посылать Никиту. Теперь пришла.

«Заразка!» – расстроился Палыч, вновь, как и тогда на лавочке, ощутив, как по краешку темного леса, мелькнувший испуг. «Потух, как петух! Вот еще не хватало!» Но взял себя в руки: проверено – нет, не потух! Все в порядке… С женой, в конце концов, спит. И Аленку – тогда еще мог бы… Побоялся чего-то, дурак…

«Дурак!» – повторил он, чувствуя мягкость, податливость юного тела Аленки под платьем. Тепло ее гладенькой кожи с запахом солнца. Вспомнил, что все-таки, плюнуть хотела в него Алевтина. Рыкнул: бывает, стрелять человеку нечем – плюет, а потом – покойник. Аленка: дурак бы не понял – сможет плюнуть – не побоится. Размазал бы Палыч за это любую из баб!

– Ален, – не бойся, никто не узнает. Клянусь! Ну, давай… Ну, Алена, давай, ты ведь мне обещала. Ты помнишь?

– Я помню.

– Так, ну?

– Не могу.

– А чего обещала?

– Сейчас не могу…

– М-мм… – промычал Осип Палыч, – По-женски приспичило, да? – прикинув, орел он сейчас, или нет, еще раз промычал, и спросил: – Ну, а вообще-то, как же? Когда?

– Я же помню…

– Гм-м, – Осип Палыч сердился, – послушай, я ждать научился. Я выжду!

Он сел перед нею на стол и, беря за плечо, придавил ее голосом сверху, в упор: – Ну, когда?