Генрика

– Как сказал?

– Сказал, что на воле ей думать плохо, значит, думать научим здесь. Что это первый урок, для начала.

– Ну, дай бог!

***

Аленка тихо вошла в дом…

– Стой! – крикнул из глубины Алеша, – Стой там, пожалуйста, я к тебе сам подойду.

«Ждал, и хотел удивить меня!..» – поняла Аленка.

Высоко поднимая тело на здоровой ноге, волоча покалеченную, он сам шел к Аленке.

Увидев улыбку в знак изумления и поддержки, смутился, ойкнул, но зашагал неожиданно ровно, быстрее и легче.

– Спасибо, Аленка! – взял он ее ладони и притянул к губам, – Ты знаешь, как я этого ждал!

– И я…

– Ну вот, я пришел… И ты знаешь, зачем я пришел? – он старался шутить, он таким был до войны. – Пришел сказать: ты права – не бросают любимых, Алена! Я твой. Твоим остаюсь и останусь здесь.

– Ты… – не поверила, даже не зная, чему, Аленка: неверно дрожащим слезам у себя в глазах, или словам Алеши, – Ты не уйдешь от меня, Алеша?

– Нет, Ален, не уйду!

– Никогда?

– Никогда. Мы – вечность. Одна, небольшая звездочка в небе – Судьба. Или… – он улыбнулся, – мы будем спорить?

– Что ты?! – с дыхания сбилась Аленка, – Я так ждала этих слов…

***

За окном, туманностью звездного неба, прошла, поравнявшись орбитой с Аленкиным домом, тень холодной дождливой ночи. Он таким был легким, Алеша, в ту ночь, на тележке стекольщика… И босые, худые ступни наружу, из-под дерюжки. Хитрость двух женщин: придать вид покойника… И ветер: бивший струями злого дождя, солонеющего в глазах его мамы, одиноко бредущей назад. Давно всё это стихло – в далекой туманности звездного неба…

– Не удивляйся, Алена, – смущенно признался Алеша, – тут были гости. Я спал, не услышал: стучали. Поэтому сбили дверь. Свои, деповские… Завтра пойду к ним на работу.

– Как, Алеш, да ты что?

– Ты же видела, я хожу. А депо – вариант хороший. Получу аусвайс, и не надо прятаться, прятать меня. И я просто могу быть с тобой, и твоим. Это ведь хорошо, Алена?..

– Но, как же ты сможешь, Алеш? Они что, не видели, что ты болен?

– Смогу! Ради нас, смогу! У меня теперь камень с души: я тобой рисковал, Алена. А напильником грюкать, я точно смогу.

– Только не на паровоз!

– Какой паровоз, я в него не заберусь…

– Умоляю, Алеш, только не на паровоз! Хорошо?

– Ну… – пожал он плечами, – конечно.

– Алеш, обещай, ты не сядешь на паровоз!

– Не сяду…

***

– А-а, Тулин? Ждали тебя мы, ждали! Ох, е-мое, да какой же с тебя работяга? А ведь машинист?

– Был.

– Ну, машину знаешь, учить не надо. Ремонт, стало быть, по зубам.

А зубы нужны были крепкие, и силы рабочей – много. Вагоны, и паровозы-калеки, шли в депо каждый день. Война разрывала на части, калечила, жгла их за то, что они могли двигаться, значит, как люди, служили войне. Воевали тоже…

Поняв, что Тулин перехватил его наблюдающий взгляд, мастер Гнатышин, спросил

– А ты знаешь, что коменданту сказали, когда аусвайс тебе делали?

– Нет.

– Наврали, что ты на железной дороге, под Ершей работал. Попал на подрыв, стал калекой, а теперь переехал к родне.

И добавил:

– Забавно: ведь к нам – не на площадь отправили. Ангел-хранитель? Судьба?

Испуг предвкушал он увидеть в глазах изможденного, покалеченного человека, но всмотревшись в них, обеспокоился. «Зачем ты сказал об этом?!» – прочел он в холодных зрачках Алексея Тулина.

– Ты очень молод, – примирительно согласился Гнатышин, – все может быть: и судьба, и баловство с ее стороны. Просто, случайностям не доверяю. Причина всему есть…

– И цена слову есть, а не только причина! – сухо заметил Алеша Тулин.

Он не угрожал. Смешно угрожать Гнатышину, только Гнатышин опять пожалел: «И черт меня дернул сказать!..»

***

В дверь к Аленке вежливо постучали.

– Осип Палыч?! – удивилась Аленка. Опешила, отступая, не зная, что делать, что говорить…

– Что-то с дверью, Ален, – Осип Палыч вошел уверенно. Обернулся, ощупал косяк и шарниры, – непорядок, а?

И улыбнулся, отряхнув одна об другую, ладони.