Генрика

– Вы.

– Найн. Фройлен, найн, не надо мне Вас. Не вызываль!

– Ну, давно…

– Не надо Вас, фройлен.

– Ну… – растерялась Аленка.

– Просьб у Вас есть?

– Да, есть?

– Я слушайт.

– Тулин. Это мой муж, Тулин, в депо. Он работал в депо. Ремонт. Напильник. Вот, – стала жестом показывать герру, Аленка, – Напильник…

Обозначив одной рукой верх напильника, а другой – рукоять, она стала показывать, как им водят туда-сюда.

– О, – посмотрел комендант и улыбнулся, – Вы сказаль, напиник?

– Напильник. Вот я хочу напильник, не машинист. Он теперь – машинист.

– Машинист, я, я…

– Вот, а я не хочу машинист. Он больной. Очень больной. Нога, – показала бедро Аленка, – короткая. И живот… – показала ладонью.

– Вы хотель как?

– Я хотель, хотела «напиник». Вот так, – она показала опять, напильник. Одна ладонь обхватила сзади, другая спереди. Туда-сюда, туда-сюда…

– Гут… – наблюдая за ней, сказал герр.

Она отвлеклась. Ладошка в обхвате, осталась у живота, а другая все так же: туда-сюда, туда-сюда…

– О-о! – оживился герр. И присмотрелся, как она, кулачком, в обхвате на толщину рукоятки напильника, водит рукой: от себя и к себе, от себя и к себе. И смотрит, при этом в глаза коменданта. Он осмотрел Аленку, неторопливо, всю, сверху донизу. – Напиник?

– Да, я хочу «напиник». Нога, – показала она, – и живот, – ещё раз показала, – плохо…

– Фройлен, я тоже, хочу напиник. И, – Вы, фройлен, – напиник… Вы понимайт?

– Понимайт! – закивала Аленка.

– Гут – комендант улыбнулся и уточнил: – Туль-ин?

– Да, да, Тулин. Чтобы в депо.

Комендант наклонился к столу. Записал: – Туль-ин. Не машинист – депо!

– Да, да, – радостно закивала Аленка.

– Гут, – сказал комендант, – фройлен. Депо. Завтра.

– Нет. Завтра, сегодня, и послезавтра, он на паровозе, в дороге. Паровоз! Он, – жестом вдаль показала Аленка, – там! Через три дня – здесь.

– Еще просьб?

– Нет, нет. Больше нет. Спасибо!

Комендант по-немецки кому-то скомандовал в коридор. Появился солдат. Показав на Аленку, комендант дал ему распоряжение. Солдат повернулся к Аленке и пригласил идти.

Домой она прибыла на легковой машине комендатуры. Солдат ничего не сказал: ни слова не знал по-русски. Улыбался, пока её вез, сказал: «Ганс». «Ну а я, – показала ладошкой на грудь, улыбнулась она, – Аленка». Он пристально глянул, куда показала ладонь. Улыбнулся. Добавил, может, что-нибудь, так, про себя; на своем… Он был очень любезен и проводил до двери.

Аленка считала себя счастливой.

Цена связке в военное время

«Кочегар – машинист» – цена этой связке в военное время, особая – жизнь. Жив напарник – жив ты. Он умер – значит, и тебя уже нет. Нет, кажется жив? Ерунда – ты догонишь его! Связка, в которой нельзя умереть в одиночку. Многотонный кипящий котёл и горящая топка не оставляют шансов ни одному, в кабине. А паровоз при подрыве первым уходит с рельсов в бездну.

– Что-то с Гнатышиным ты не поладил?

– Я? – удивился Алеша.

– Ты. Хотя он – человек мутноватый. Однако, к начальству близок, и от него, по большому счету, мы все зависим.

– Мы говорили с ним один раз.

– И что ты сказал?

– Сказал: «Нет»

– И всё?

– Да. Он спросил: знаю ли я, что обо мне говорили, когда делали мне аусвайс. Я сказал: «Нет»

– А ты и не знал?

– И не знаю. Знал, что найдут – прикончат. Жалел об одном: никого прихватить не смогу: ни ствола, ни гранаты, ни даже, штыка – ничего при себе. Вот об этом жалел…

– Он, видишь ли, намекал, что всех уничтожили. Семеныча – на эшафот, а тебя – в депо. Прямо не говорит – начальство само на твой счет решало. Но мысль, как видишь, имеет. И не молчит. Капает. А капли стекаются в ямки.

– Вот как… – лицом потемнел Алеша.

– Гнатышин – подлец, но в твоих делах он ни при чем. Получилось, как в сказке… Хорошей сказке – ты злейшим врагом новой власти считался, так ведь? А тебе вон и жизнь сохранили, и на работу пристроили, чтобы кушать мог… Не сказка? Одно, Леха, знаю: взрослые сказки плохо кончаются – больно хитры!

– Даже не думал об этом… – оторопел Алеша.

– Я старше, думал об этом, и понимаю. Но в дураках не хочу оставаться, и в те намеки: мол, Тулин устал воевать, покалечился, предал своих – не верю. Но как другие? Плохое уж так легко видится, Лешка – особенно в непонятных вещах…