Генрика
– Но я о себе, и своих ублюдках, – сбавил тон Шарки. – Не избавлением для корабля и команды, будет мой уход – потерей. Они потеряют власть над собой. Я с любым поспорю: матросом; лакеем; полковником, и королем – и останусь прав. Власть – понятие ни для одного из них не постороннее. Ни для кого! Только одни в ней владельцы, другие – потребители. Сытые и голодные, довольные, недовольные, потребители. Но, не будь хозяйки, которая рубит головы курам – не будет корыта. Вот почему они не хотят, – взмахнул рукой капитан, – чтобы я им сказал: «Гуд бай!» – а как же корыто?
Глоток в пол-бокала виски. завязывал следующий узел беседы.
– Куры – не тема, если б я думал только о них и своем курятнике, ты был бы мне нужен не больше, чем все остальные. Довольствуясь ими, я бы тебя без раздумий убил. Но я хочу быть выше. Вот, пример… Покажи мне поляну, где плоды созревают золотом. Зерна, ягоды – чистое золото. Я там буду первым! Но, там же окажутся: пекарь и лекарь, священник, полковник – все, кто узнал о золоте! И пекари, лекари, и священники – вмиг станут другими! Их не узнать. Они жить перестали, потому что золото – это не жизнь. Это гонка и головная боль. Его надо делать, и прятать. Делать и прятать! Мигрень, которую лечат две вещи: нищета, или вечный покой.
Но, я не единственный, Бэнкс, среди тех, кто любит чужой урожай, потому, что не любит работать. Обязательно, шайка таких, как мои, ублюдков, найдется и заберет урожай – чужим, но тяжким трудом добытый. А это, ты знаешь – море крови, за каплю золота…
Пусть не всех, и не сразу, я уничтожу их: я ведь первый из тех, кто копать не хочет, иметь желает. Даже если они – мои люди. Оставлю такого, как ты и скажу владельцам: «Соседа, который вторгся на вашу межу, я поставлю на место! Вырву руки ворюге Билли! Сломаю нос Берну – за то, что сует его не в свои дела; выколю глаз старой бестии Шаров, которая любит подглядывать! И ухо отрежу, на всякий случай… Появится Брэдли, который грозит забрать землю, – я отрублю ему голову! Я вам нужен, как крыша над полем, над которым летают камни!» И золото этих людей потечет в мой сундук, в наш– чтобы мы оставались крышей. И если же где-нибудь ручеек обмелеет, мы выжмем недостающее. А где золото – камни над головой летать будут всегда. Там нужны мы с тобой, Бэнкс!
– «Разделяй и властвуй» – прокомментировал Бэнкс.
– Книги читал?! – вскинул брови Джон Шарки, – Но ты правильно понял! Неразумно я поступаю: жгу, шлю на дно хорошие корабли. А у меня один корабль. Только один! Разве лишним будет второй? Эскадра?! Тебе по плечу капитанский мостик! Нам равных не будет, когда заиграем в четыре руки! За это! – налил, и с восторгом выпил Джон Шарки.
Поставил бокал, присмотрелся, заметил:
– Однако, в тебе я восторга не вижу…
– Проявится в деле, – ответил Бэнкс, – а не на словах.
– Давай о деле! Я просил, ты разведал город? Что знаешь о нем?
– Всё. Даже знаю, где библиотека.
– Библиотека? Зачем? Книги горят хорошо, конечно… Но я знаю больше, где, что лежит в этом городе, и как это взять.
– Бывает, достаточно просто вспомнить.
– О, нет, что ты, нет, я свои города не считаю! Даже если и был здесь, не помню. Они все похожи. Их потом, после меня их приходится строить заново… Всё просто Бэнкс: пришел доброволец из этого города и всё рассказал.
– Считаешь, правду он рассказал?
– Знаю: правду! Он пришел сам. А такие не врут, я их знаю. Руками пиратов они выгребают свой город, и получают от нас свою долю. В каждом городе есть гражданин, желающий этот город продать.
– Великой должна быть такая доля?
– Не важно. Он в долю вступил, я купил город. Хорошая сделка, а доли он не получит. Он – там! – показал на дно Шарки, – Потому, что я велел Крэду дать надлежащий расчет. Мы уже не в долгу – человек получил ровно столько, сколько он заслужил. Справедливо, а сделка осталась в силе!
– Крэд проводил его в надлежащее место! – согласился Бэнкс.
– Завтра спалю этот город дотла, за то, что в нем были такие граждане!
Судьба Генрики ставит последнюю точку в судьбе Копли Бэнкса
Привычки думать о будущем, не отнимает возраст. Не могла заснуть в эту ночь Шарлотта. Человек исчезает – жизнь, нет. О тех, кому до небес, в силу возраста, далеко, переживает Шарлотта. О таких, как Генрика.
Начинающим свойственно делать ошибки. Мудрость таких как Шарлотта, не убеждает их. Большой недостаток у слова – его можно оспорить, и молодым это нравится делать. А жизнь не выберет спорщика – она посчитается с истиной, которую лучше Генрики знает Шарлотта…
Очень жаль Генрику… Жизнь катится к краешку поля, к последней меже – катится в бездну, влекомая Копли Бэнксом. Шарлотта, одну за другой, зажгла две свечи. Она хочет спасти бедолажку Генрику…
Вынула к свету и осмотрела заряженный пистолет. Оружие долго молчит, и умеет слушать, но способно в момент отменить все споры, стереть сомнения, поставить последнюю точку.
Судьба Генрики ставит последнюю точку в судьбе Копли Бэнкса. Завтра, защищая себя, свои книги и дом, Шарлотта, выстрелом из пистолета, убьет Копли Бэнкса. Пусть сама будет тут же убита – но, Генрика… Ей надо жить!
Шарлотта на уровень глаз подняла пистолет, протянула к невидимой цели. Грозная тяжесть была послушна. Что ж, такова судьба: Шарлотте и Бэнксу быть жертвами на алтаре судьбы Генрики.
Небеса тебе делают честь!
– Небеса тебе делают честь! – сказал Джон Шарки. – Клянусь, ты не ожидал, но ты именно тот! Я это понял там, когда ты дерзнул отбить мою женщину; оценил, и не стал тебя убивать.
– Стоила б свечка игры… – отозвался Шарки.
– Ты отважный и дерзкий, но есть недостаток – мало вкушал настоящих побед. Ты не познал своего превосходства. Разве что с женщиной, которую я тебе подарил? Это мало! Я дам тебе больше. Дьявол жмет твою руку, Бэнкс!
С плеском, торжественно, встретились и разошлись бокалы Джона Шарки и Копли Бэнкса.
– Дьявол жмет руку? – уточнил Копли Бэнкс. И, не спеша осушив бокал, без размаха, коротким ударом в голову, оглушил капитана.
Время покаяться, вспомнить, и помолиться
Шарки пришел в себя в орудийном трюме. Бэнкс, обрубив канаты, перекатывал пушку. Грохот колес этой адовой колесницы, привел капитана в чувство. Бэнкс устанавливал жерло в упор, в лицо капитана. Распятый канатами, спиной к орудийному портику, Шарки нелепо сидел на полу.
– Это что? – разлепил он губы.
– Это дьявол пожал мою руку, Шарки!
– Ты дьявольски шутишь?
– А я не шучу!
Черным, громадным зрачком, в глаза заглянула пушка. Ужас был в том, что не признает ничьей власти эта холодная, смертоносная тварь. Плевать ей на всех, и на Шарки! Она служит только тому, в чьей руке факел. А в руках капитана Шарки уже не могло быть факела!
– Как и все, ты ошибся сегодня, Шарки! Гроза не исчезла, и не была шуткой морского дьявола. «Лентяй или трус» – ты обидел ее. Она затаилась, послушала нас, и готова сказать свое слово.
– Ошибся, конечно, Бэнкс… и обидел, возможно. Но, развяжи, я буду просить прощения.
– Прощения просит совесть, а ей не мешают веревки.
– Хорошо. Я проиграл. Развяжи, и отдам тебе половину золота. Половину всего состояния, Бэнкс. Это немало!
– Ты забыл, что однажды спалил половину этого города; и мой дом. Тобою убиты моя жена и две маленьких дочки.
– О боже! Откуда я знал… Возьми всё! Всё, что есть у меня. Никакая семья не потянет на столько золота! Ничего нет дороже золота! Тем более – столько золота!
– Есть. И недавно я это понял.
– Поэтому я оказался здесь?
– Именно так!
– Мы же пираты, Бэнкс! Мы дьяволу служим, оба.
– Тебе он руки не подал бы, Шарки! Ты любишь смотреть в глаза тех, кого убиваешь. Что ты хотел там увидел? В глазах мальчишки, которому подарил надежду? Кто умирает раньше: он, или его надежда? Ты это рассматривал, Шарки? А в глазах женщины, которую я у тебя отбил? Ты прав, я могу быть равным тебе. Даже могу потеснить тебя на твоем королевском троне. Но справедливость не в этом. Я скромен в амбициях, Джон. Я хочу от тебя не много. Просто хочу, чтобы пушка, так же как ты в глаза жертвам – посмотрела в твои глаза! Посмотрела в глаза, как ты – так же близко. Ну, разве я много хочу, а, Шарки?
Дрожь непослушно вкралась через пятки и охватила всё тело Шарки.
– Тебе же невыгодно убивать меня, Бэнкс…
– Убивать нельзя! Но я не достоин любви, потому что ты жив. А я хочу быть любимым, Джон!
– О-о… – дрожь выжимает холодный пот во лбу Шарки. Пот сливается вниз и печет глаза. – Любимым… – щурится Шарки, – а я? А со мной?
– Мне, – присел на корточки и заглянул в глаза Копли Бэнкс, – мне трудно. Мне надо жить, потому что любим. А не могу, потому что не бьется – хлюпает сердце. В нём камень…
– Камень? – дрожь капитана Шарки замерла в холоде понятой мысли, – То есть, я?!
– Конечно, – Бэнкс взял свечу. Зажег и установил ее в горку пороха.
Теперь всё правильно. В глаза Шарки смотрит пушка, а в казенной части ее, на запальной полке, горит свеча.
Пройдет, может быть, около часа и фитиль догорающей свечки, спадет в горку пороха. Это мгновение Шарки увидит во все глаза. Выстрел! Четыре тяжелых ядра, которые Бэнкс закатил в орудийное жерло, полетят в лицо Джона Шарки.
– Зачем так! – кричал Шарки.
– Всё справедливо, Шарки, взаимно. Ты смотрел в их глаза, пусть теперь поглядит в твои глаза пушка. Есть время покаяться, вспомнить всех, и помолиться…
В тяжелых, канатных путах, прогнулось, забилось в истерике тело. Не в силах выкрикнуть имя, взвыл, понимая, что все уже кончено, Шарки.
Бэнкс поднял капитанскую шляпу, скомкал и, не отряхнув, сунул в рот капитана.
– Ты все сказал в этом мире, Джон! – отвернулся, и ушел Копли Бэнкс.
***
Гроза, затаенная в небе вчерашнего дня, прогремела утром, из трюма пиратского корабля. Нагнала, и взметнула на гребень волны шлюпку Бэнкса. Прокатилась в город, шурша освежающим ветром в окна домов.
В небо, на смену Авроре, всходило солнце. Кровавые руки пирата Шарки, покинули мир. Не знает еще о спасении город; начинается новый, совсем другой день – без дьявола на горизонте.
Ты победила, Генрика!
Человеком, который вернул себе право на счастье, переступал порог своего жилища, Бэнкс.
– Я знала, что ты вернешься, Бэнкс. В тысячах мыслей жила одной – вернешься! Ты здесь. Значит, уже навсегда?
– Да. Генрика! Навсегда!
После яркого солнца, в доме взгляд потерял остроту на какое-то время. Бэнкс подбирал хорошие, лучшие в мире слова – пришло время сказать их открыто, в глаза. Но в сердце скользнула тревога, сумерки, которых не ожидал Копли Бэнкс…
– Ты сделал всё. Небо, я – никто в тебе не сомневался. Но я, прости… Я больна, и, кажется, ухожу…
– Что ты! – приник он к ее постели, – Силы вернутся! Генрика, многие здесь болеют, придя новичками, как ты. Это легко лечит время.
– Прости. Это я виновата. Нельзя было так, а я на тебя рассердилась… Подумала, что ты не вернешься, ты же не обещал. Я не сердилась, только на миг подумала…
– И забудь об этом!
– Только на миг подумала, и в этот миг укусила змея. Я в океан смотрела, с камня, где карта Англии. А под камнем была змея… Я виновата, нельзя было так думать, Бэнкс…
Олененком прошла неуверенно, припала к твердой руке Копли Бэнкса ладонь ослабевшей Генрики. Жар, изнутри выгорающей амфоры, ощутил в ее теле Бэнкс.
На запястье он видел «Дельту» – двугранный, с разлетом, след ядовитого зуба змеи Аконхо.
– Я люблю тебя… Мне не страшно, Бэнкс. Страшно было тогда, на палубе – я могла умереть, не коснувшись, и даже не зная тебя…
– Мы любимы, Генрика, и никогда не расстанемся! Мы так хотели. Я знаю это, и обещаю любимая!
– Шарлотта сказала, что ты… Я… я не знала, что ты очень скоро вернешься.
– Ты была одинока со мной, прости!
– Нет. Я не верила в это, и оказалась права… Я за тебя боролась, Бэнкс, постарайся жить долго.
– Ты победила, Генрика! – в глаза – как в два чистых озера, два океана, как в бездну, скользил благодарный взгляд Копли Бэнкса, – Подожди меня, Генрика. Я скоро вернусь. Подожди, любимая.
– Я подожду.
***
Он видел, что удивил Шарлотту.
– Что с тобой, Бэнкс? Ты болен?
– Нет, – покачал он головой.
– А когда же, – помедлив, спросила она, – я увижу ублюдков, и самого капитана Шарки? Хочу поквитаться…
Бэнкс улыбнулся, кивая на пистолет:
– Снимите, Шарлотта. Тяжелая штука, ей больше не место на Вашем поясе. Шарки не будет здесь! Их – тоже.
Шарлотта тронула рукоять. Посмотрела на Бэнкса.
– Что ты делаешь, Бэнкс, глядя в глаза, – говорила она, – Зачем тебе эта девочка? Тебе мало душ загубленных на корабле?!
Бэнкс опустил голову.
– Шарки убит! – сказал он, – А корабль потоплен.
– Господи! – опустились руки. Шарлотта пристально, посмотрела на небо. Она давно знала Бэнкса. Ему надо было верить.
Покачав головой, Шарлотта долго смотрела в вслед Копли Бэнксу. И вновь опустила ладонь на тяжелую рукоять пистолета. Она верила Бэнксу.
– Две беды, – проворчала она, – у нас было: пираты и змеи…
И пошла в дом, чтобы снять пистолет.
***
«Что она, – грустно подумал Бэнкс, придя к камню, – могла видеть сверху, отсюда? Что хотела увидеть? Взгляд мечтателя побуждает подняться выше. Это взгляд к горизонту, за горизонт – к линии, за которой таится будущее. Взгляд тянется, чтобы увидеть завтра – потому что мы боремся за него сегодня.
Неподвижно и долго, коленями к подбородку – в позе мечтателя, старалась увидеть Генрика завтрашний день. «Я нашла свою половинку, Бэнкс». «И я, – отвечает он, – Теперь мы едины» «Навсегда?» «Навсегда!» – отвечает Бэнкс и не прячет взгляда»…
Шорох, и легкое, едва уловимое в траве и листьях движение, выдало, что за Бэнксом давно наблюдали. Он увидел гибкий, чешуйчатый ствол поднимавшейся перед ним змеи. Он понял: Аконхо! И протянул ей руку.
Не сразу: по-человечески, пережив короткое изумление, холодным, упругим шлейфом змея обвила руку Бэнкса. В запястье впился кривой, дельтавидный, с разлетом, зуб Аконхо.
***
– Я здесь, любимая! Генрика, я вернулся к тебе, навсегда!
Сплелись, узнавая друг друга, их руки. Сомкнулись губы.
Рано он обретал покой. Без дрожи, без горечи, без сожаления. Счастье – глубинная мера, и познать его по-настоящему можно только достигнув такой глубины. В судьбе Генрики, случайно попавшей в руки пирата Бэнкса, и оказалась мера.
Что ж, жизнь оставалась небесполезной: немного, но изменили мир они с Генрикой, к лучшему. «Дьявол, подозревал ли ты? – усмехнулся печально Бэнкс, – Что захватив в плен Генрику, приговорил себя? Что рухнет на чашу весов твоя жизнь – чтобы сохранить сотни жизней в городе, чтобы не остывал он в пепле, политым кровью невинных».
Но Бэнкс терял Генрику. «Тот, на кого молятся люди – подумал он, – взял на себя грехи, а Генрика приняла на себя нашу боль. Как тот же великий мученик – приняла на себя, чтоб избавить других».
Солнце, высветив мир на закате, остановилось. Угасающий мир, опустевший без Генрики… «Зачем такой мир? – думал Бэнкс, – Зачем он мне?!»
Металл, вчера еще обыкновенный, стал неразменным золотом. Жизнь была наивысшей ценностью. Она оставалась ею, но у неё было только одно, настоящее имя: «Генрика»!
В теле Бэнкса, вскипал тот же самый огонь. Вместо боли, легла на лицо светлой тенью улыбка. Такую же точно, улыбку увидел он на лице у Генрики, и понял, что можно закрыть глаза.
АЛЕНКА
Роман
Солнце
Не смеясь, не любя, не слыша нас, бродит солнце над нами. Видит всё, и молчит, не спросив: а всегда ли желанно? Быть вечным, глухим и всевидящим, дано только солнцу – оно выше всех.
Оставаться глухим и далеким… Будь человеку такое свойственно, каждый бы пережил войну и остался в живых, но солнце, познав нашу боль, просто скатилось бы с неба, не пережив войны…
А на земле боль войны безмерна, алчна и неразборчива. Каждый день единицы тысячи, и десятки тысяч людей, уходят из списка живущих, в черные списки.
Легкость руки, составляющей списки, коробит души заботой о собственной жизни и отменяет любовь. Шаг, продиктованный чувством, даже пол-шага, могут запросто и навсегда вычеркнуть человека из жизни. Какая любовь?
Аленке семнадцать лет, она в чужой власти – немецкой, оккупационной. Это её реальность – шаг, пол-шага, и даже четверть шага – и… Она понимает. Но, узнав, что Алеша выжил, она посмотрела на солнце: «Он мой!» В тень отступила мысль о собственной жизни…
Война
– Открой, тетя Лена, это Алёнка… – постучалась она.
Тетя Лена, мама Алёши, открыла дверь. «Что ты хотела?» – помедлила, не спросила она. Отступила в сумерки не освещенной хаты, не сводя глаз с Алёнки, вглядываясь сквозь нее – что за спиной, кого привела Аленка?
– Войдем, тетя Лен…
– Зачем? – недружелюбно спросила мама. «Иди себе, с богом!» – говорили глаза.
– Ладно, войди! – отступила мама, видя, что не уйдет Алёнка.
«Откуда ты знаешь?» – хотела спросить она, меряя взглядом Аленку.
– Ему плохо? – посмотрела в глаза Аленка.
– Да. Очень, Аленка… – призналась мама.
Треснула в отдалении автоматная очередь: где-то остановил человека немецкий патруль. Так же могли остановить Аленку: ночь, комендантский час…
Запах гноящихся ран выдавал чужое присутствие в доме старенькой, одинокой женщины. Тетя Лена печально вздохнула:
– Идем… Вот, – остановилась на пороге маленькой комнаты, и отдала Аленке светящийся каганец.
Алеша почувствовал свет и открыл глаза.
– Аленка?!
Свет каганца высвечивал удивление на исхудалом лице.
– Аленка… – растерялся он.
Ему неловко: даже руки не мог протянуть навстречу. Он простонал и хотел отвернуться.
– Вот так… – горько сказал мама, – с первых дней войны, с 22 июня позапрошлого года, не выходил из боя. Живого клочка в его теле нету…
– Извини… – виновато сказал Алеша, не сумев поднять голову выше подушки.
Глазами, которые видели всё и устали смотреть – стариком, бродягой, идущим последней дорогой, смотрел в мир Алеша. Желтый свет каганца высвечивал лик Аленки.
«Война безнадежных не любит… Он мой!» – тайной надеждой мелькнула мысль у Аленки.
Светящейся, маленькой точкой отражался свет каганца в зеленых глазах Алеши. Улыбка легла на лицо, ломая сухую кожу, как тонкий лёд. Сынок улыбнулся – огоньком из ладони Алёнки, засветилась надежда в душе тети Лены. «Что скажет?» – гадала она, зная, что не дружили сынок и Аленка, не встречались, и даже намека не было, до войны. Сегодня немецкий патруль мог бы остановить и убить Аленку, но она ведь пришла…
– Солнце всходило, росы и тумана не было. Ждали дождя в это утро, а с неба посыпались бомбы. Так началось война, – тихо сказал Алеша, не зная, о чем говорить. Он смотрел в небо сквозь потолок. – В первый день, в первый час войны, меня ранило в ногу. Я простился с мамой… с тобой, мам… Думал в бою умереть, – он закрыл глаза, – отступать же не мог. Но меня уводили из-под огня, на руках несли. Было стыдно…
– Что ты, сынок? – возразила мама, – Какой стыд? Не надо, Алеша… Ален! – попросила мама, – скажи ему. Он всё время так…
– Алена?.. – одумался Леша, не открывая глаз. Поморщился: больно, и улыбнулся еще раз, – Повезло мне, Алена. На руках меня вынесли. А Петя, наводчик, шомпола пистолетные прокалил на огне, приказал молчать, и вытащил из моей ноги осколок. Говорит: «Шрам безобразный оставил, невесту потом за меня попросишь – она простит. Клюка покривится – да только на свадьбе спляшешь!» Разве не повезло?! – он улыбнулся, силясь подняться и посмотреть на женщин.
– Сынок! – попросила мама.
Алеша закрыл глаза.
– В страшном сне я не мог представить, Аленка, мам, в страшном сне: я дома, а на улице – немцы! – он сердился, вытягивая из-под одеяла сжатые кулаки. – Не видел бы – застрелиться не дали…
– Алеш, – просит мама, – не надо, не береди себя, сын…
– Скажи ему ты, – обернулась к Алене, – раны расходятся, не заживают. Сил нет у Алеши… – тихо, чтобы не слышал сын, пояснила она.
Не расслышав, Алеша по-своему понял женщин, и возразил, – Это временно… Мы свое слово еще не сказали. Не будет немцев, ни одного сапога – ни на улицах наших, ни на земле. Знаю! Пусть я теперь – списанный штык, ржавеющий, но штыки у нас есть. Эта гадина в толк не возьмёт, что мы – не те, какими они нас в июне-июле видели. Подло напали, и сразу косить – как траву от плеча, во всю ширь. Мы уходили, как беженцы, пряча глаза, и стыдясь друг друга. До сих пор… виноваты мы перед вами…
– Что ты, Алёш! – возразила Алёнка.
– Не удалось выйти к линии фронта. Капитан милицейский собрал нас, напомнил: «Моя земля. Я участковым здесь для порядка поставлен, и не уйду отсюда, и вам не позволю!»
Устыдил нас, остановил, и это нам показалось счастьем. Опору, твердость родной земли, ощутили в таких словах: наша земля, отстоим! Не воин – участковый милиционер, он тоску мою понял, и не пистолет мне, для избавления выдал, а пулемет. «Максим» – это только вперед – врага косить можно, а застрелиться – никак!» Потому я живой… Он свой участок, в сравнении с нами, тем более немцами, знал хорошо, выбрал позиции, изготовились к бою. Утром снова увидели немцев. Три танка, танкетки и мотоциклы – а нас, небольшая горстка. «Не числом, бойцы, а умением!» – ободрил капитан, и велел молчать. Танки прошли через нас. Мы, до тех пор, себя клали под них – любой ценой не пускали танки, а они нас – снопами… снопами косили! А участковый молчит – танки идут по его земле, а он молчит. Обвалили окопы, земли нам за шиворот натолкали… И тут команда: «Огонь по пехоте!» Умом воевал: бить танки у нас было нечем – он пропустил их. А когда развернулась броня выручать своих – стрелять по нам не могли – за нашими спинами их пехота! Танк без пулемета в ближнем бою – собака с поджатым хвостом. .Мы их вручную добили: бутылками с зажигалкой, легкой гранатой в мотор… Сошла на нет пробивная сила немецкой атаки, сгорела дотла! Вот тут я увидел немцев другими: «Гитлер капут!» – руки в небо!
Он не смотрел на женщин. Струной выгибает тело, коробит Алешу тяжесть воспоминаний. Испарина выжала капли во лбу, набухла бисером, горечью покатилась в глаза. «Протереть бы глаза», – поняла, но не осмелилась это сделать Аленка…
А он улыбнулся, одолевая горечь:
– Капитан – не военный. Он не врага видел в немцах, а человека, который, как все, знает правила и ошибается также, как все… Круто ошиблись—на нас пошли. Зря! Плохо кончат! А… так вот, капитан… Немец нас атакует как надо, а мы – на ошибках ловим: по кумполу бьем, по спине, по заднице. И земля загорелась… Капитан говорит: не стремитесь туда, на восток, к своим – немцы ведут охоту, фронт отступает. Вас выбьют частично, частично, жаль, по домам разбежитесь. А после? Трибунал потом, после войны, за измену… А семьям – позор на память? Хватит бежать. Это наша земля, я здесь врага бью, и бить буду, и вас зову… Вот и остался я в партизанах. А загорелась земля под ногами фрица! Горит – вы же видели, мама, Аленка?
– Да, – подтвердила Аленка, – я видела…
Тень улыбки скользнула в лице Алеши. Едва различимая, тонкая тень, но Аленка видела… Он застонал, силясь поднять лицо выше подушки и посмотреть в глаза женщин.
– Алеш, тебе силы нужны! – встрепенулась мама, обернулась к Аленке и процедила: – Уйди…
– Уйду! – побледнела Аленка…
Мама вышла вслед, проводить Аленку. Перед тем, как защелкнуть щеколду, сказала:
– Ну, что, насмотрелась? Он нужен тебе? – в сумерках смерила взглядом Аленку от пола до глаз, – Нужен? Кому он такой теперь нужен!
– Чистотел, тетя Лен – оробела Аленка. – Подорожник, крапиву – отвар делать надо. А чистотел – как сок… Он выжигает раны. Простынку Вам принесу, довоенная – шелк. Шёлк, Вы же знаете, не присохнет, не будет рвать раны. Марганцовки немного – все есть у меня, тетя Лен…
– Чистотел! – повторила мама и торопливо рванула щеколду.
Оставшись одна, горько плакала мама – не выходить сына… Две раны глубоких: одна в левой ноге, и вторая – над ней, и самое худшее – в животе. Он устал. Война второй год, почти два, а раны – с первого дня войны… Больше не мог воевать – потому и вернула его война.
***
« – Обманули его, – признал Семеныч.
Ночью он, и ржавлинские партизаны, пришли к ней, принеся на носилках Алешу.
– Душа чудом держится, места живого нет. Гангрены боимся, соврали, что ты нас просила… прознала, в общем, что здесь он, в лесу, и просилась увидеться с ним. Так бы не согласился: упрямый, ты знаешь его, Елена…
– Он… – опешила мама, – Он давно здесь?
– Почти год. А чего молчал? Не суди его, мать – о тебе болел сердцем. Знаешь сама, что с партизанскими семьями делает немец. В бою, ему равных нет, да только теперь уж какая война? Его выходить надо. С тобой – есть надежда… А так… не убережем тебе сына… Он должен выжить. Должен. Твой сынишка – герой, Елена!»
