Генрика
Он сел перед нею на стол и, беря за плечо, придавил ее голосом сверху, в упор: – Ну, когда?
Аленка глядела в нависший над нею живот и молчала.
– А, может, убить тебя, а?
– Убивайте!
– Ох-ох! – рассмеялся Палыч, подумав: «А толку?»
– Даже так? А могу и убить!
Аленка, помедлив, кивнула.
– Но убить успею. Сама прибежишь!
И, в прищуре, зло, посмотрел ей в глаза.
– Уведи ее, Пашка! – вскричал он.
– Куда? – появился Пашка.
– Домой! – показал Осип Палыч знак за спиной Алены.
– Давай, – велел Пашка, – вперед!
А когда она вышла, Пашка за волосы, грубо и больно приткнул ее голову к поясу и потянул, не давая вздохнуть. Чтобы тут же не рухнуть, она побежала, согнувшись, за ним. Он шел, скорым шагом, смеялся, тащил, за собой как овечку.
Он все понимал, и смеялся над ней…
***
Дождаться Алену, Алеша хотел на ногах. Аккуратно, старательно, долго, кряхтя старичком, заправлял постель. Прошелся, превозмогая боль, ворча на себя: «Протащился, а не прошелся, точнее сказать…» Нога, перебитая в двух местах, стала на пять сантиметров короче; крупными клочьями вырваны мышцы. А телу, по-стариковски худому, тонкие руки и ноги, казались тяжелыми…
Он присел, прислонился к подушкам, вспоминая о том, какой сильный соблазн покончить с собой пережил в сорок первом, в июле. Так сильна, справедлива была в те дни жажда избавить себя от тоски и боли, избавить других. Но капитан развернул на запад и заставил смотреть на врага и держать оборону. Оборону держали, нога зажила, и соблазн убить себя, ушел, как уходят прочие, недостойные замыслы.
Не напрасную смерть – смерть в бою, счастьем считает Алеша. Доступное счастье в военное время… Но безоружный, бессильный солдат, не по нраву военному счастью. Отвернулось оно от Алеши…
«Аленкой рискую!» – больше всего жалел он.
Сбитая мощным ударом, рухнула на пол входная дверь.
– Стоять! Руки вверх! – русский мат вперемешку – в дом ворвались чужие.
– К стене! Руки в стену, не двигайся, падла!
Обыскали проворные руки. Отвернулось военное счастье: Судьба оказалась подлой, как люди…
Кто-то сел, за спиной, на кровать. Потянулся табачный дымок.
– Да не может быть! – усмехнулся сидевший царем за спиной.
– Точно! Все обыскали: два кухонных ножика и молоток.
– Еще вилки… – смешок прокатился с кухни.
– Чего ж ты хоть револьверишко не положил под подушку? Лояльный режиму?
Насмешливый встал, сбросил на пол постель, раскидал ее, перещупал руками.
– Лояльный… Тем лучше! Ты слушаешь? Вот стой и слушай, что я говорю. Завтра, чуть свет, ты, как хочешь – ползком, на чьем-то горбу – добирайся в депо. Убивать мы тебя не будем, пока. А рабочие руки – вот как нужны Рейху! Запиши его Пашка, ты знаешь кто он?
– Да, конечно, знаю.
– Действуй!
«Алексей Николаевич Тулин. Тысяча девятьсот девятнадцать. Депо, машинист – записали его – к режиму немецкого Рейха лоялен».
– Шлеп-нога он ползучая, не машинист! Да напильником шкрябать будет, за милую душу! Ты понял, Тулин? Кончился твой санаторий! Понял?
– Да, – выдохнул Алексей.
– А не появишься – сам, семья – под расстрел! Да тебя ли учить: не хуже нас знаешь! И мамашу, не переживай, не забудем, Аленку – тем более!
– Ну, все, мужики! – отвернулся насмешливый голос, – Собирайтесь. Пошли отсюда!
Он прибрался как мог, в перевернутом доме. Приладил дверь. «Почему пришли? – не мог понять он, – Дверь сорвали, не постучавшись, с ходу – знали кто здесь… Откуда?!»
Где Аленка? Что с мамой? «Всё, – утопил он лицо в ладонях, – я свою войну проиграл!»
***
– Ну что, Пашка, ушла?
– Алена?
– А кто ж?
– Ушла.
– Ты ей в харю не бил, а? Следов не оставил?
– Не-е, Осип Палыч, по харе не бил. И не трогал. В кутузке закрыл и не трогал.
– Плакала?
– Не-ет.
– Сказал, чтоб в науку пошло?
– Сказал.
– Как сказал?
– Сказал, что на воле ей думать плохо, значит, думать научим здесь. Что это первый урок, для начала.
– Ну, дай бог!
***
Аленка тихо вошла в дом…
– Стой! – крикнул из глубины Алеша, – Стой там, пожалуйста, я к тебе сам подойду.
«Ждал, и хотел удивить меня!..» – поняла Аленка.
Высоко поднимая тело на здоровой ноге, волоча покалеченную, он сам шел к Аленке.
Увидев улыбку в знак изумления и поддержки, смутился, ойкнул, но зашагал неожиданно ровно, быстрее и легче.
– Спасибо, Аленка! – взял он ее ладони и притянул к губам, – Ты знаешь, как я этого ждал!
– И я…
– Ну вот, я пришел… И ты знаешь, зачем я пришел? – он старался шутить, он таким был до войны. – Пришел сказать: ты права – не бросают любимых, Алена! Я твой. Твоим остаюсь и останусь здесь.
– Ты… – не поверила, даже не зная, чему, Аленка: неверно дрожащим слезам у себя в глазах, или словам Алеши, – Ты не уйдешь от меня, Алеша?
– Нет, Ален, не уйду!
– Никогда?
– Никогда. Мы – вечность. Одна, небольшая звездочка в небе – Судьба. Или… – он улыбнулся, – мы будем спорить?
– Что ты?! – с дыхания сбилась Аленка, – Я так ждала этих слов…
***
За окном, туманностью звездного неба, прошла, поравнявшись орбитой с Аленкиным домом, тень холодной дождливой ночи. Он таким был легким, Алеша, в ту ночь, на тележке стекольщика… И босые, худые ступни наружу, из-под дерюжки. Хитрость двух женщин: придать вид покойника… И ветер: бивший струями злого дождя, солонеющего в глазах его мамы, одиноко бредущей назад. Давно всё это стихло – в далекой туманности звездного неба…
– Не удивляйся, Алена, – смущенно признался Алеша, – тут были гости. Я спал, не услышал: стучали. Поэтому сбили дверь. Свои, деповские… Завтра пойду к ним на работу.
– Как, Алеш, да ты что?
– Ты же видела, я хожу. А депо – вариант хороший. Получу аусвайс, и не надо прятаться, прятать меня. И я просто могу быть с тобой, и твоим. Это ведь хорошо, Алена?..
– Но, как же ты сможешь, Алеш? Они что, не видели, что ты болен?
– Смогу! Ради нас, смогу! У меня теперь камень с души: я тобой рисковал, Алена. А напильником грюкать, я точно смогу.
– Только не на паровоз!
– Какой паровоз, я в него не заберусь…
– Умоляю, Алеш, только не на паровоз! Хорошо?
– Ну… – пожал он плечами, – конечно.
– Алеш, обещай, ты не сядешь на паровоз!
– Не сяду…
***
– А-а, Тулин? Ждали тебя мы, ждали! Ох, е-мое, да какой же с тебя работяга? А ведь машинист?
– Был.
– Ну, машину знаешь, учить не надо. Ремонт, стало быть, по зубам.
А зубы нужны были крепкие, и силы рабочей – много. Вагоны, и паровозы-калеки, шли в депо каждый день. Война разрывала на части, калечила, жгла их за то, что они могли двигаться, значит, как люди, служили войне. Воевали тоже…
Поняв, что Тулин перехватил его наблюдающий взгляд, мастер Гнатышин, спросил
– А ты знаешь, что коменданту сказали, когда аусвайс тебе делали?
– Нет.
– Наврали, что ты на железной дороге, под Ершей работал. Попал на подрыв, стал калекой, а теперь переехал к родне.
И добавил:
– Забавно: ведь к нам – не на площадь отправили. Ангел-хранитель? Судьба?
Испуг предвкушал он увидеть в глазах изможденного, покалеченного человека, но всмотревшись в них, обеспокоился. «Зачем ты сказал об этом?!» – прочел он в холодных зрачках Алексея Тулина.
– Ты очень молод, – примирительно согласился Гнатышин, – все может быть: и судьба, и баловство с ее стороны. Просто, случайностям не доверяю. Причина всему есть…
– И цена слову есть, а не только причина! – сухо заметил Алеша Тулин.
Он не угрожал. Смешно угрожать Гнатышину, только Гнатышин опять пожалел: «И черт меня дернул сказать!..»
***
В дверь к Аленке вежливо постучали.
– Осип Палыч?! – удивилась Аленка. Опешила, отступая, не зная, что делать, что говорить…
– Что-то с дверью, Ален, – Осип Палыч вошел уверенно. Обернулся, ощупал косяк и шарниры, – непорядок, а?
И улыбнулся, отряхнув одна об другую, ладони.
– Сломалась – сказала Аленка.
– Ну, да ничего. Ведь стоит. Посторонних не пустит, так?
– Ну, – согласилась Аленка, – стоит.
– Когда стоит, – он опять улыбался, – это, Ален, хорошо! Плохо, когда не стоит.
Поняв, что не поймет она хитрой шутки, он сменил тему:
– Ты мне вот что скажи, тебя Пашка мой, не обидел?
– Да нет, Осип Палыч.
Халатик, который, наверное, мама купила дочке еще подростку: потертый, но стираный, свеженький, делал Аленку чуть угловатой… Но открывал, боже мой! ее ноги, до самых, до самой, почти что…
– Алена, – решился пройти в ее комнату, Палыч, – Ален, да, ты знаешь ли, что я пришел? Я, вот что… Я же тебе, со стекольней помог?
– Помогли.
– У-ух, да так, ничего ты живешь, Аленка? Кровать вот такая широкая, а!
Он сел на кровать и отставил винтовку. Ему б спохватиться: не зря ли так далеко отставил?! Но тянуться к ней снова, чтобы исправить ошибку, было бы как-то нелепо.
– Так вот, помог, и еще помогу. Ты скажи только, как? Ну… Ты хочешь чего? В чем нуждаешься? А я могу. Всё могу, Ален!
«Дурак! – свечением, как-то похожим на то, что блуждает в полярном небе, мелькало в глубинах души, – ты же мог её, Осип Палыч, уже и не раз…» Терял он себя, отчего-то, при ней. Но хотел, господи, как он хотел её!
Она, отступив, стояла напротив, скрестивши руки. От этого вверх, по животу, под грудь приподнимался и без того короткий подол халатика…
– Ну, вот, Ален, например, пайком. Или как его там, фуражом – тьфу ты-ё, – мануфактом… Ну одежда красивая, в общем. Для женщин. Красивая ж ты, Ален! Вот, тебе! Я могу, – у тебя все шкафы будут, во! – показал он ладонью над головой. – Такие платья, бельишко, ты знаешь: трусики-лифчики – шелк. И для тела – одно удовольствие, знаешь? Ты знаешь, Аленка, какое от них удовольствие – этих вот, трусиков шелковых, а?..
Губы Аленки сжимались: один уголок она, пряча волнение, втягивала, и, не замечая, кусала. Пальцы приподнятой вдоль отворота ладони, теребили краешек, как раз у той самой ямочки, между ключиц.
– Оно пусть не новое, но всё поглажено, чисто, Ален… – развернул он перед Аленой сверток с прелестью, о которой только что говорил.
– Это… – осмотрела подарок Алена, – Их заставили снять, а потом убили?
– Ален, да не только. Вот, тьфу ты-ё – из шкафов конфискуют… Ален, – протянул он руки, – ну, подойди.
Она раскрестила руки. Убрала их за спину.
– Ален, – подождав, опустил он голову, – ты понимаешь, люблю. Вот, чего же я так? Я люблю… Из-за этого все…
Он чувствовал, как отшагнула она от стены. И губки уже не кусала. Они раскрылись, выдавая таинственный, едва различимый выдох…
«Подходит!» – зажмурился, замер Палыч…
Но она, отшагнув от стены, не приблизилась. Отвернулась, припала плечом к равнодушной стене, поникла, и стала пониже, поменьше… Лицо скрылось в лодочке сжатых ладоней.
– Не веришь, ты мне, Аленка? Конечно, не веришь. Зря… Я, знаешь ли, может быть, человеком мог стать. Тебе – вообще бы всё сделал… – теребил Осип Палыч не принятый шелковый бельевой гарнитурчик. – Пойми, никому не скажем. Я ведь понимаю – свое у тебя может быть; у меня – своё. А что мы с тобой – это полная тайна. Гарантия – это, сама понимаешь – я точно тебе обеспечу!
– Не хочешь, Аленка? – приблизился он. Ладонью, тихонько, подушками пальцев скользнул по спине. Легонечко чиркнул направо-налево, у самой талии.
– Вот что, – почувствовал он что растаял, как и тогда, ушел снова последний шанс…
– Я тебе, всё, понимаешь, с душой, рассказал… Не надо тебе по-хорошему? Нет? Значит, смотри – и не будет! Не будет, ты слышишь? Ну всё, я пошел!
Он знал, что у них есть время, но время работает против Аленки. Ждал, что она его остановит. Но она и не шелохнулась.
– Прибежишь! – процедил он у порога, и резко захлопнул дверь.
***
– Мам, это я, открывай!
– Господи, Леш? Сам пришел? Боже…
– Да, мам, я уже на ходу. Я работаю, мам.
– Знала – Аленка с тобой чудеса творит. Своими глазами видела. Но чтобы вот так… чтобы сам пришел… Да еще на работу!?
– Всеёхорошо, всё могу теперь, мама!
– А немцы не тронут, Алеша?
– Нет, мама, не тронут. Есть документ. За меня теперь, за мои руки рабочие, пусть поволнуются немцы. Мне бы – чтоб ты не болела, мама, чтоб у тебя было всё хорошо!
Не могла мама прятать слез:
– Алешенька, сын мой, спасибо! Ой-х, головушка ты рисковая… Заявился в депо: а ну, как бы сказали, кто ты. За Аленку ли не боялся? Про мать не подумал?
– Мам, они сами пришли.
– Как это, сами пришли?
– Так. Пришли из депо и сказали, что рук не хватает, приходи, тебя ждут. Аусвайс и паек получишь.
– Как, сами?
– Да…
– Никто ведь не знал, что ты здесь.
– Думал, ты за меня просила…
– Какой там просила! Ты что? Я боялась. Боюсь, за тебя, сынок! Я ж тебя и Аленке-то отдавала, чтобы никто не знал. Ой, Лё-ёш… – бессильно упали мамины руки. – Ой, Лё-ёш, если бы знала, что можно так просто, открыто, пойти в депо, ни за что бы не отдала Аленке…
Предчувствие
Было предчувствие… Весь день старалась не дать ему воли Аленка. А близко к полуночи, стало понятно: Алеши сегодня не будет. «Я? – стала думать Аленка, – Что я могла сделать так, чтобы он не пришел?»
Слеза накипевшей горечи, и боль от прикушенной губки, плавили сердце Аленки. Где? Кто? Какой человек, родной или просто мудрый, способный понять беспощадную правду, сумеет понять Аленку, и разобраться в том, что она творит? Кто-нибудь там, среди звезд? Или здесь, на земле? Таких нет. Нигде нет! Всевышний и Родина – даже они, разве вправе они, осудить Аленку? Да ведь не у них, и не у войны – а у смерти, выхвачен ею Алеша! И в том, что она натворит с собой, с ним, и с ними – правоты будет больше, чем солдат у обеих сторон войны!
Главное – понял бы это Алеша. «Рассказать всё как есть?» – метались мысли Аленки…
Звезды казались близкими – дотянись рукой до окна – а за стеклом они. Но звезды не за стеклом, они дальше окна – они в бесконечности. Разве поймет её Леша любимый? Рассказать – все равно, что расшторить окно. А до истины так же и будет – как из окна до звезд. Ничего не расскажет Аленка, не надо – поздно!
А что мог Алеша узнать? Что был Осип Палыч в доме? Что он ее трогал?
Алеша у мамы? Наверное, там…
Аленка всю ночь провела у расшторенного окна, за близким стеклом которого угасали далекие звезды…
Алеша вернулся к полудню. Усталый и потемневший от угольной пыли. Обнимал, целовал Аленку с той же, прекрасной тоской и любовью, как прежде. Умыла, раздела его Аленка.
– Что ты, я сам, – возражал он.
– Нет, Алеша, – не соглашалась она, – ты устал, а я только ждала.
С каждым вдохом и выдохом ближе и осторожней, тянулись они навстречу. «Райское ложе!..» – ценил, улыбаясь, Алеша, грудью вливаясь в прогнутую спину Аленки. Бедра вошли в уголок ее бедер, замерли, застывая перед восторгом взаимной радости, счастья проникновения…
Пока на боку. Пока только так: пока раны войны не отводят своих объятий от тела Алеши…
«Ты, только ты мой любимый, Алеша!» – беззвучно кричала она, переживая прекрасно-высокий момент извержения. Бережно выйдет тело Алеши из тела Алены. Истома – истина высшего счастья, затепляла, лампадкой в душе, добрый след. «Только ты мой любимый, и больше никто, Алеша!» – кричала Аленка во тьму Вселенной…
И ощутила боль, взглянув из Вселенной на землю, где шла война…
***
– Ален, – вечером попросил Алеша, – не сердись, пожалуйста… Меня надо завтра собрать в дорогу. Надолго, на три дня. Не сердись. Я теперь – машинист…
Пыль антрацита на теле Алеши, наутро после бессонной ночи Аленки – теперь стало ясно всё…
– Алеш! – понимая, что не Алешу, но, не зная, кого молить, уронила Аленка голову, -Алеша, не надо на паровоз, умоляю тебя, заклинаю, не надо!
Нелепой казалась Аленка со стороны: сползающая на пол, слезой орошая его колени, просящая:
– Я умоляю, не надо!
Но, война и любовь не способны на сделку…
***
– Леха на паровозе?
– Да, Палыч. Уже вторым рейсом.
– И как?
– Гнатышин противился. Толку с него, говорит, – в паровоз не залезет. А ты, говорю – на руках его вкидывай. Там пусть рулит, а кочегарить – есть кочегар.
– Значит, рулит? М-мм… А ты вот что, ты завтра к Аленке сходи, передай привет.
– По-нашему?
– Я тебе дам! Нормально. Скажи просто, что я передал привет.
– Передам. То есть, просто скажу! – «Да уже бы давно, – про себя посмеялся, Пашка, – её бы давно, как нормальный мужик, уложил! Чего надо? Ведь дело такое: добром не кончить – свихнуться можно!»
«А может, – сводил скулы Палыч, – и правда: взял, опрокинул Аленку, и все дела? И твоя – до копейки, вся! Чего я?»
Да опять, холодок неуютный бежал по ногам к животу. Копейки с Аленки, подмяв ее, не получишь! Не та: она не боится. Она в харю плюнет. «Пес дряхлеющий!» – сознавал он сам, что просто учуял в Аленке нежность, какой не познал ни с женой, ни вообще, хоть раз в жизни. Ни с теми, кого, свою власть используя, он получает сейчас.
Никто не поймет: Аленка, в сравнении с бабами – так, пигалица; а, по сути сравнить – ангелок! Цветок ангельский! Что ж его мять? Насладиться, сорвав аккуратно, мечтает Палыч. С нежностью девственной, нерастраченной, пусть же сама: стыдливо, неловко и неумело к нему припадет Аленка. Вот чего хочет Палыч!
Ну, пусть упредил его Тулин, да он же калека. Может, дай бог, и не дошло-то у них до дела, куда ему, Лехе Тулину? Но если уж и дошли – отступать Осип Палычу некуда – сам далеко зашел…
Он один в кабинете. Прикрыл глаза. Всё само решится. Всё подходит к тому, что Аленка – его… Аленка, которую он и боится, и хочет – она сама будет трогать его руками. Не только руками, а губками – и не только в щечку… Всё будет. Тулин на паровозе – должно теперь быть. Она все поймет. Придет, уже завтра, с нижайшей просьбой. А нижайшая просьба – уж ясный перец: стоять за ценой – безнадежное дело.
Безотказное дело, и все хорошо: Леха в рейсе, Палыч – с Аленкой, мечтает начальник полиции. У неё-то молчать – интерес свой собственный. А там, глядишь, и судьба черту подведет – военное время – паровозы летят под откос…
Он цепко ее прихватил – дьявол, возжелавший купить душу ангела.
Я слушаю, фройлен!
– Фройлен! – навстречу Аленке вышел и преградил путь, автоматчик.
– Герр комендант. Мне к нему. Он вызывал меня.
– Руфен зим их ан?
– Да, раньше…
– Айн минут, фройлен!
– Я слушаю, фройлен!
– Вы меня вызывали, раньше…
– Я?
– Да, да, Вы. Стекольню там делать…
– Стекольня? Что есть стекольня?
– Мастерская для стекол, окна…
– Кто вызываль?
– Вы.
– Найн. Фройлен, найн, не надо мне Вас. Не вызываль!
– Ну, давно…
– Не надо Вас, фройлен.
– Ну… – растерялась Аленка.
– Просьб у Вас есть?
– Да, есть?
– Я слушайт.
– Тулин. Это мой муж, Тулин, в депо. Он работал в депо. Ремонт. Напильник. Вот, – стала жестом показывать герру, Аленка, – Напильник…
Обозначив одной рукой верх напильника, а другой – рукоять, она стала показывать, как им водят туда-сюда.
– О, – посмотрел комендант и улыбнулся, – Вы сказаль, напиник?
– Напильник. Вот я хочу напильник, не машинист. Он теперь – машинист.
– Машинист, я, я…
– Вот, а я не хочу машинист. Он больной. Очень больной. Нога, – показала бедро Аленка, – короткая. И живот… – показала ладонью.
– Вы хотель как?
– Я хотель, хотела «напиник». Вот так, – она показала опять, напильник. Одна ладонь обхватила сзади, другая спереди. Туда-сюда, туда-сюда…
– Гут… – наблюдая за ней, сказал герр.
Она отвлеклась. Ладошка в обхвате, осталась у живота, а другая все так же: туда-сюда, туда-сюда…
– О-о! – оживился герр. И присмотрелся, как она, кулачком, в обхвате на толщину рукоятки напильника, водит рукой: от себя и к себе, от себя и к себе. И смотрит, при этом в глаза коменданта. Он осмотрел Аленку, неторопливо, всю, сверху донизу. – Напиник?
– Да, я хочу «напиник». Нога, – показала она, – и живот, – ещё раз показала, – плохо…
– Фройлен, я тоже, хочу напиник. И, – Вы, фройлен, – напиник… Вы понимайт?
– Понимайт! – закивала Аленка.
– Гут – комендант улыбнулся и уточнил: – Туль-ин?
– Да, да, Тулин. Чтобы в депо.
Комендант наклонился к столу. Записал: – Туль-ин. Не машинист – депо!
– Да, да, – радостно закивала Аленка.
– Гут, – сказал комендант, – фройлен. Депо. Завтра.
– Нет. Завтра, сегодня, и послезавтра, он на паровозе, в дороге. Паровоз! Он, – жестом вдаль показала Аленка, – там! Через три дня – здесь.
– Еще просьб?
– Нет, нет. Больше нет. Спасибо!
Комендант по-немецки кому-то скомандовал в коридор. Появился солдат. Показав на Аленку, комендант дал ему распоряжение. Солдат повернулся к Аленке и пригласил идти.
Домой она прибыла на легковой машине комендатуры. Солдат ничего не сказал: ни слова не знал по-русски. Улыбался, пока её вез, сказал: «Ганс». «Ну а я, – показала ладошкой на грудь, улыбнулась она, – Аленка». Он пристально глянул, куда показала ладонь. Улыбнулся. Добавил, может, что-нибудь, так, про себя; на своем… Он был очень любезен и проводил до двери.
Аленка считала себя счастливой.
Цена связке в военное время
«Кочегар – машинист» – цена этой связке в военное время, особая – жизнь. Жив напарник – жив ты. Он умер – значит, и тебя уже нет. Нет, кажется жив? Ерунда – ты догонишь его! Связка, в которой нельзя умереть в одиночку. Многотонный кипящий котёл и горящая топка не оставляют шансов ни одному, в кабине. А паровоз при подрыве первым уходит с рельсов в бездну.
– Что-то с Гнатышиным ты не поладил?
– Я? – удивился Алеша.
– Ты. Хотя он – человек мутноватый. Однако, к начальству близок, и от него, по большому счету, мы все зависим.
– Мы говорили с ним один раз.
– И что ты сказал?
– Сказал: «Нет»
– И всё?
– Да. Он спросил: знаю ли я, что обо мне говорили, когда делали мне аусвайс. Я сказал: «Нет»
– А ты и не знал?
– И не знаю. Знал, что найдут – прикончат. Жалел об одном: никого прихватить не смогу: ни ствола, ни гранаты, ни даже, штыка – ничего при себе. Вот об этом жалел…
– Он, видишь ли, намекал, что всех уничтожили. Семеныча – на эшафот, а тебя – в депо. Прямо не говорит – начальство само на твой счет решало. Но мысль, как видишь, имеет. И не молчит. Капает. А капли стекаются в ямки.
– Вот как… – лицом потемнел Алеша.
– Гнатышин – подлец, но в твоих делах он ни при чем. Получилось, как в сказке… Хорошей сказке – ты злейшим врагом новой власти считался, так ведь? А тебе вон и жизнь сохранили, и на работу пристроили, чтобы кушать мог… Не сказка? Одно, Леха, знаю: взрослые сказки плохо кончаются – больно хитры!
– Даже не думал об этом… – оторопел Алеша.
– Я старше, думал об этом, и понимаю. Но в дураках не хочу оставаться, и в те намеки: мол, Тулин устал воевать, покалечился, предал своих – не верю. Но как другие? Плохое уж так легко видится, Лешка – особенно в непонятных вещах…
– Лучше б убили! – простонал Алеша.
Егорыч решил сменить тему:
– Каждый рейс со старухой навек прощаюсь: а вдруг не вернусь? Все может быть… А теперь, так вообще понимаю, что если вернусь – это чудо.
– Почему?
– А ты посмотри: не в тыл – а по рокаде * (*Дорога рокировки войск: вдоль линии фронта, вблизи от нее) идём. Это раз. А второе: ты видел, нам в сцепку добавили десять платформ?
– Видел.
– Что там?
– Танки.
– Танки… А если твой брат партизан, уже знает об этом? Ты, просто так пропустил бы танки?
– Их место в кювете!
– Так и я же о чем? – нескладно бодрясь, улыбнулся Егорыч, – До ночи живем, а там… – он вздохнул и развел руками.
***
Состав, в металлическом громе колес, летел в сумерки, плывущие от горизонта навстречу – как под занавес, в темноту…
– Говоришь, что жалел: ни штыка, ни гранаты. Смерти напрасной боялся… А ведь так и выйдет. Судьба – она справедливость по-своему чтит! И милосердия в ней – с ноготок…
Жизнь в подарок врагу отдать – что может быть горше, страшней, для солдата? Камень, громаднейший камень, ложился на сердце Алеши…
«Не особо, кажется, – хмуро вздохнул Егорыч, – удивлен машинист, что наше песенка спета… Такое приходит в смирении, или…» Поммашиниста Егорыч, хотел бы понять: каким может быть «или», когда пришло время итожить, и последняя точка, вот-вот завершит содержание книги по имени Жизнь. Единственной, среди книг, которую невозможно переписать, повторить, размножить на типографских машинах.
– Верно сказал, Егорыч: судьба справедливость по-своему чтит, – печально признал Алеша, – вот только жаль, милосердия в ней – с ноготок…
