Посланник

Никита вцепился в его руку, с трудом поднялся.

– Не ходи за ними, это… дьяволы, а не люди.

– Как они выглядели?!

– Высокие, широкие, белолицые. В пятнистых комбинезонах… с такими короткими странными копьями…

– С копьями?! – Такэда побледнел, несмотря на всю свою выдержку. Сухов никогда прежде не видел, чтобы инженер так открыто проявлял свои чувства.

– Аматэрасу! Это был отряд СС! А может быть, и ЧК!

Никита невольно засмеялся, закашлялся.

– Эсэсовцы ходили в мундирах, а чекисты – в кожаных куртках, а не в современных десанткостюмах.

– Я и не говорю, что это ЧК времен революции. ЧК – значит «черные коммандос». А СС – «свита Сатаны».

– Чепуха какая-то! Давай посмотрим, жив ли вон тот старик. Они его проткнули копьем.

– Я бы не советовал тебе вмешиваться. Старику уже не поможешь, а неприятности нажить…

Не отвечая, Никита подошел к лежащему ничком седоголовому мужчине, перевернул его на спину. Плащ на груди незнакомца распахнулся, и Никита невольно отшатнулся. Не раны на груди и животе человека потрясли его, а глаза! Два нормальных человеческих глаза, разве что без ресниц, на месте сосков на груди и два под ребрами! Три из них были мутными, слепыми, полузакрытыми, неживыми, а четвертый, полный муки и боли, смотрел на Сухова пристально, изучающе и скорбно.

– Катакиути! [4 - Катакиути – обычай кровной мести (яп. ); здесь: убийство по заказу.] – проговорил за спиной Такэда и добавил еще несколько слов по-японски.

Никита оглянулся и снова, как зачарованный, уставился в глаз на груди старика. Впрочем, стариком этого человека назвать было нельзя, несмотря на седину и худобу, ему от силы исполнилось лет сорок, если не меньше. И он был еще жив, хотя и получил страшные раны.

Рука его шевельнулась, согнулись и разогнулись пальцы. Хриплый клокочущий вздох выгнул грудь. Страшное лицо повернулось к людям, исказилось гримасой боли, напряглось в натуге что-то сказать, но у человека не было языка. Никита убедился в этом окончательно.

Рука незнакомца снова шевельнулась, приподнялась, словно он искал опору, и вдруг затвердела, перестала дрожать, повернулась ладонью вверх. Казалось, вся жизнь чужака, еще теплившаяся в теле, сосредоточилась сейчас в его руке. И в глазу на груди.

В центре ладони разгорелась звездочка, сияние волнами пошло от нее к пальцам и запястью. Рука приобрела оранжево-прозрачный цвет, словно отлитая из раскаленного стекла. Звезда в центре ладони стала бледнеть, превратилась в облачко свечения, начала формироваться в какой-то геометрический знак: сначала это был круг, затем в нем появился треугольник, круг преобразовался в квадрат, и наконец эти две фигуры слились в одну – пятиконечную звезду, выпуклую, светящуюся, словно лед под луной.

Незнакомец замычал, протягивая руку Сухову. Тот нерешительно глянул на озабоченного товарища.

– Что ему надо?

Седой снова замычал, обреченно, тоскливо, жутко. Глаз на груди его заполнился влагой, он умолял, он просил, он требовал чего-то: то ли что-то взять у него, то ли помочь встать.

Никита решился, осторожно берясь за ладонь незнакомца. И получил знакомый леденяще-электрический удар, так что свело руку и подогнулись ноги. Вскрикнув, он выдернул руку из горячей ладони старика, отступил на шаг, хватая воздух ртом.

Рука седого безвольно упала, погасла. Знака в виде звезды на его ладони уже не было. На лице незнакомца проступило нечто вроде улыбки, затем черты его разгладились, по лицу разлилась бледность. Глаз на груди еще несколько мгновений пристально вглядывался в людей, потом внутри него словно отключили свет – стал пустым и бледным.

– Умер! – констатировал Такэда, озабоченно поддерживая Никиту под локоть. – Что с тобой?

– Не знаю, – прохрипел танцор. – Такое впечатление, будто меня тряхнуло током… причем уже второй раз! Эти, которые его убили, тоже имели разрядники… копья. О Господи! Башка раскалывается! И рука болит… – Он разжал кулак и взглянул на ладонь. Точно посредине линии судьбы виднелась черная отметина в виде пятиконечной звезды, словно кожа в этом месте была сожжена. Такэда хмыкнул, рассматривая ладонь друга.

– Любопытно. В эзотерике пятиконечная звезда – символ вечности и совершенства. Такая звезда была эмблемой Тота и Кецалькоатля, а также ключом Соломона. Кстати, у японцев это знак высокого положения. – Такэда спохватился, видя, что Никита побледнел и еле стоит на ногах: – Тебе плохо?! Пошли, пошли отсюда, отвезу тебя домой. Хорошо, что я пошел за тобой, интуиция подсказала.

– Его… надо… в «Скорую».

– Поздно, ему уже никто не поможет. Позвоним от тебя в милицию.

– Он… не человек…

– Ладно, успокойся. Обопрись о плечо.

– И те… амбалы пятнистые… тоже не люди.

Такэда не ответил, выбирая дорогу и почти волоча Никиту на себе, пока не выбрались из парка на освещенную улицу.

Сухов не помнил, как добрался домой. Перед глазами все плыло, к горлу подступала рвота, рука горела и дергала, в ладони точно застрял раскаленный гвоздь, не помогли ни йод, ни мази, ни таблетки. В конце концов ему стало совсем плохо, и он потерял сознание, уже не видя и не слыша, как Такэда вызвал «Скорую» и сообщил милиции об инциденте в парке.

Глава 2

Двое суток Сухов провалялся дома с высокой температурой. Его лихорадило, бросало то в жар, то в холод, а по ночам постоянно снились кошмары: то один, то двое, а то и целый батальон «десантников» с белыми лицами мертвецов гонялись за ним по парку, дырявили копьями, выжигали на груди и руках странные клейма и гудели на все лады: «Слабый! Шагай! Умрешь!..» Снился и многоглазый старик в плаще на голом теле, тянул руки и беззвучно кричал, разевая черный безъязыкий рот: «Возьми-и-и! Это ключ власти! Будешь повелевать миром!» Никита хватал из рук старика странной формы ключ, но тот превращался то в громадного жука, то в скорпиона, а однажды – в гранату, осколки которой после взрыва превратили голову больного в решето…

Первые ночи у постели танцора дежурила мама; в больницу сына отправить не разрешила, хотя врач «Скорой», вызванный Такэдой, настаивал на госпитализации. На третий день Никите стало легче, и Толя уговорил маму, что теперь его очередь заботиться о больном, а в случае каких-либо осложнений он тут же вызовет ее к сыну.

К вечеру лихорадка прошла окончательно, температура спала, и Сухов почувствовал себя значительно лучше. С аппетитом поужинав (заодно и пообедав), он поднял подушку повыше и, сняв повязку, с интересом принялся разглядывать свою ладонь. Пятно в форме пятиконечной звезды размером с жетон метро уже посветлело, приобрело коричневый оттенок и теперь походило на вдавленное в кожу родимое пятно. А главное, оно сдвинулось с центра ладони к запястью. Ладонь уже не жгло, как вначале, а лишь покалывало, причем иногда это было даже приятно. Врач, осмотрев пятно, лишь хмыкнул, когда ему сообщили о передаче звезды с ладони на ладонь. Однако мазать «родинку» не стал, ограничась спиртовым обеззараживающим тампоном. Сказал: это не рак и не СПИД, будет болеть – пропишу УВЧ.

Допив кофе, Такэда убрал посуду и устроился возле рабочего стола Никиты, разложив на нем какой-то старинный с виду манускрипт. Разговаривал он мало, в отличие от матери, и Сухову это нравилось. Правда, после случившегося его самого тянуло к разговору. Из головы не шла фраза, произнесенная гигантом-«десантником»: «Слабый. Не для Пути. Умрешь». Интуитивно Никита чувствовал, что речь шла не о физической силе, а это уязвляло и заставляло искать причину оценки.

– Толя, а сам ты что об этом думаешь?

– О чем? – Такэда не поднял головы от пожелтевшей страницы манускрипта. Спокойный, сдержанный, он будто излучал прохладу, как колодец с ничем не замутненным зеркалом воды.

– О встрече в парке… о старике… Ты сообщил в «Скорую»?

– И в милицию тоже.

– Ну и?..

– Рассказал, что знал. Когда приехала «Скорая», он уже не дышал. Кстати, – Такэда взглянул на Сухова поверх страницы, – глаз на его теле никаких не нашли.

– Как это не нашли? Куда ж они делись?

Толя молча углубился в изучение книги. Он никогда не отвечал на вопросы пожиманием плеч или другими жестами, если не знал ответа.

Никита полежал, переваривая сказанное, потом залпом выпил стакан холодного молока.

– Ты хочешь сказать, что нам все померещилось?

– Не померещилось.

– Так в чем же дело?

Такэда перелистнул страницу, любовно пригладив книгу, снова взглянул на лежащего.