Малая Пречистая

Захар Иванович вспомнил, что вчера вечером он и на самом деле перерубал на обухе колуна проволоку для оплётки на остожье, но услышал, как ругаются у Арыниных, подскочил к щели в заборе, где и проторчал до скорых сумерек, а про колун так и забыл, увидев много интересного.

– Глаза-то не пучь свои, то – как лягуша. Уж ни в жись не признатся. Морда бесстыжая. Это уж после меня, долго ли я там порубил. Запамятовала, дак так и скажи, нечего на других напраслину возводить. Привыкла всё на кого-то сваливать, – сказал так Захар Иванович и, уходя уже, добавил: – Носом в другой раз натыкаю. Сидит там… как раздрона.

Суха пыль на тропинках. Седа от росы трава. Тёмными следами избороздил поляны скот. Пожелтело солнце, задержишь на нём взгляд – переливается оно игриво из жёлтого в зелёное, из зелёного – в фиолетовое. Гонит ветерок облачную завесу, наполовину уже освободил от неё небо, не заметишь, как очистит всё.

– Вспомнил, так-вашу-растак! И точно, что пелёночное.

Вспомнил Захар Иванович то, что не мог вспомнить в ограде, то, что вкатилось в его память маленьким шариком, шариком маленьким и выкатилось, а теперь вот вернулось орешком и раскололось, тайну обнажив.

Трёх, четырёх ли лет от роду странствовал он нагишом по задам отцовского двора среди огромных лопухов, лебеды и крапивы, и залетела ему под веко шипица репейная, да так глубоко, что ни отец, ни мать, ни даже бабушка вызволить её оттуда не смогли. Проплакал Захарка всю ночь, а чуть свет запеленала мать Захарку, чтобы не тёр тот глаз ручонками, и понесла его к старухе Федотихе. Та языком и удалила. А вот когда вела мать исцелённого Захарку домой, и был такой же точно туман, такой же воздух, такое же солнце и что-то такое же ещё, может быть, пелена на небе, может быть – и чей-то взгляд с неба.