Час Надежды

И именно в то утро, когда, как мне казалось, я потерял её, я понял, что у меня есть силы, снова писать. Я пробудился, будто то самое светило, я собрался и, уже будучи иным человеком, отправился на работу.

Время помчалось очень быстро, на меня многие оборачивались, возможно, выглядел слишком возбужденным, но мне было всё равно, головная боль прошла, хотя я был достаточно слаб. Но всё это было не важно, в голове бурлили десятки идей, и я ждал окончания смены с нетерпением. Руки дрожали от предвкушения чего-то невероятного.

Хельга.

Поздним вечером Хельга, глядя в окно и наблюдая, как тяжелый, серый от выбросов завода туман грязной шапкой скрывал крыши домов, размышляла над словами Леонида. Он так превозносил туман, наделял его почти мистическими свойствами. Туман играл роль некоего связующего моста между ним и его странной гостьей. Конечно, – и в этом не было сомнений, – Леонид страдал от сильнейшего расстройства рассудка. Но всё же, всё же…

Хельга пила вино из высокого бокала. Тосклив в этот час город Куйбышев, безысходность и уныние – вот те два слова, которые приходили в голову Хельги, когда она охватывала взором огромные просторы мегаполиса. И всё же история Леонида… Да, он болен, но её ее мысли раз за разом возвращались к его словам о тумане. О том, что туман населен диковинными существами, и что его гостья не единственная, кого можно там встретить. Бред какой-то, доктор, ну ей богу.

А может, всё дело в том, что Хельге хотелось поверить в сказку? В красивую сказку про удивительную, волшебную любовь? Такую, о которой она мечтала всю свою жизнь, но видела только в кино да иногда читала в книгах ? Может быть, только желание поверить в то, чего нет, и держало её столько времени рядом с Леонидом? Кто знает.

Хельга всмотрелась в туман, более всего походивший на грязный, тяжелый смог. Он повис над крышами домов и держал под контролем всё, что происходило в его досягаемости. Где-то там, внизу, бродили одинокие люди. «Неужели они не боятся тумана? Неужели они вдыхают все эти выбросы без страха? А если на миг представить, что, по версии Леонида, в тумане живут неизвестные науке существа, то.… Нет, это уже совсем фантастика. Пора спать, доктор, пора спать».

Спокойной ночи, Хельга, спокойной ночи.

Леонид.

– Доброе утро, доктор, вы сегодня неважно выглядите. Что с вами? Сны? Да, весна – такое время, когда здоровый сон становится редкостью. Вот я, если, конечно, вам интересно, спал отлично: снотворное просто выключило мой разум, как ненужный механизм, и я пролежал обесточенным всю ночь. Не хотите поменяться со мной? Я бы попробовал, каково это – не высыпаться.

Не сердитесь, доктор, прошу вас, я не хотел обидеть. Так, сорвалось с языка, у нас, у сумасшедших, так бывает. Вы же врач, а врач не должен обижаться на больного.

Хорошо, я перейду к делу и продолжу рассказ.

Помните, на чем я остановился? На жажде, той, которая затмевает взор, скрывает все вокруг и делает важное бессмысленным. Имя этой жажде – страсть. Страсть сжигала меня, я ждал прихода ночи, того часа, когда город будет укрыт снежно-белым одеялом туманного серебра, и по нему, словно по белому звенящему снегу, ко мне придёт Она. Я открыл окно так широко, как только позволяла оконная рама. Я отыскал свою старую рабочую тетрадь, в нее я заносил свои мысли. Потом уже на печатной машинке набирал свои произведения, но тетрадь была моим самым сокровенным сокровищем, именно в ней мои тексты оживали.

Я ждал и вглядывался в туманную дымку: как она играла, как оттенок сменялся один на другой, как туман, будто нежные руки женщины, ласково обвивал людей, кутая их в свои объятия. Луна поднималась всё выше, и в её бледном свете ищущее, нежное, теплое туманное море замерло, представ предо мной молочно-белым покрывалом. Застывшее, оно принесло сон уставшему городу, а мне – надежду на скорое появление мой леди.

И вот я услышал её, – нет, не шаги, как вы могли подумать, доктор. Нет, я услышал песню, моя леди скользила по туманному покрывалу и пела; танцевала и пела только для меня. Вдалеке, осыпанная звездными блестками, в лунном свете, она предстала предо мной самим очарованием. Ее голос стал громче, и она приблизилась к моему окну.

Туман залил пол моего жилища, я протянул ей руки и помог проскользнуть внутрь. Она была обжигающе холодна, но её голос, доктор, голос… Я тонул в его потрясающей красоте. Я обнял её крепче крепкого, зарылся носом в её волосы и закружил её. Я был так счастлив в ту минуту, что, казалось, пропади она, и я не смогу больше жить, сердце сразу же остановится, и я умру.

Я кружил её, вдыхал восхитительный запах её волос, целовал их, а она целовала меня и кусала за шею и плечи. Да, доктор, это правда.

Я забыл обо всем: о тетради, о той страсти, что сжигала меня, весь день дотла. Хотел лишь кружить её вечно, покуда хватит сил. Доктор, вы смотрите на меня, как на безумного. Но разве любовь не безумие ли? Малокровие? Нет, не знал, и давно оно у меня? Я не могу ответить вам, потому что у меня его не было. Вы говорите, что сейчас оно у меня есть, ну и что с того? Это так важно?

Лучше слушайте дальше. Наконец я устал. Я опустил её на пол. Она выглядела посвежевшей, более живой, что ли. А я устал, дьявольски. Обессиленный, я лег на пол, и туман, казавшийся раньше холодным, стал теперь теплым одеялом. Она подошла ко мне, легла рядом и обняла, положив мне на грудь мою тетрадь.

– Ты ведь писатель, верно? – её голос стал глубоким, сильным, будто она наполнилась жизнью, очарование туманного волшебства пропало, и мне стало больно от того, что магия безвозвратно утеряна.

– Да, только я давно не писал. Хотел начать этой ночью, ждал тебя, думал, что ты будешь рядом, и я смогу работать, любуясь твой красотой, – я хотел поднять руку, коснуться её волос, губ, но сил не хватило и на это.

– Я ждал тебя весь день. Ты чудо. Кто ты? Откуда? Мне кажется, что я знаю, как тебя зовут, мать рассказывала мне. Я забыл, но я вспомню, непременно, – она улыбнулась и помогла мне сесть, а затем и встать. Она обняла меня и усадила за мой рабочий стол. «Какая же она сильная», кажется, так я подумал в тот миг. Она положила передо мной тетрадь, протянула ручку.

– Пиши, мой писатель, пиши, а я постараюсь помочь тебе, как ты сегодня помог мне, – она села рядом со мной на подлокотник кресла. Моя слабость прошла. Она взяла мою руку в свою и поцеловала её.

– Пиши, пиши и слушай мой голос, я расскажу тебе историю, которая прославит тебя. Все захотят прочесть её, каждый захочет обсудить. Она будет вымышлена от первой до последней буквы, но какой соблазнительно реальной она будет казаться! В ней каждый найдет скрытый смысл, адресованный ему одному, глубину доселе неведомой мудрости. Но всё-таки это будет вымысел. Потому что только ложь может быть по-настоящему сладкой и желанной, как первый поцелуй, а правда, мой возлюбленный писатель, столь пресна, что никто не даст за нее и ломаного гроша. Ты же знаешь не понаслышке, что с помощью правды никто ещё не становился великим, – она поцеловала меня. Мне показалось, что я раньше не жил, что я и не был собой все эти годы, так сладок был её поцелуй, так нежны были её губы.

Я писал в ту ночь, будто одержимый, будто кто-то или что-то завладело моим телом и разумом, а она диктовала мне без остановок. И когда до рассвета оставалось совсем немного времени, она обняла меня и ушла, пропала вместе с туманом. Я же рухнул без сил на раскрытую тетрадь. Силы снова оставили меня.

Хельга.

«Безумие, нет сомнений. И всё же, как хорошо это вино, такой мягкий, нежный вкус». Хельга улыбнулась своим мыслям. Она скрыла туманный пейзаж за окном тяжелыми шторами. Последние слабые попытки её совести докричаться до неё звучали глухо, тонули в вине, которым она их заливала. Хельга пребывала в отличном настроении. Да, он безумен.

Она посмотрела на бокал пристальней и попыталась увидеть что-то тайное в винном цвете. Не было в нем никакой тайны. Славно. Хельга осушила бокал и откинулась на спинку удобного кресла.

Ей хотелось танцевать, кричать, плакать, она чувствовала себя самой счастливой на свете. Подумать только, как мало нужно человеку, чтобы почувствовать такое счастье. Просто выпей чуть более положенного. Она смеялась до слез, хохотала во весь голос, кричала всё громче и громче: «Леонид, дурак ты, болван, дурень клинический! Как же я ненавижу всех вас, таких, мол, нежных, ранимых! Работать он не хочет! А я хочу?! А меня кто-то спросил?! Может быть, я тоже хочу, чтобы приятный мужчина каждое утро слушал мой бред и улыбался мне! Ну? Где ты?! Где ты, туманная, «как тебя там»?! Может быть, ты и мне поможешь сбежать от реальности и влюбишь меня во весь этот бред сивой кобылы?!»

В кровати за спиной Хельги заскрипели пружины. Миг стал болью. Бокал упал на паркет и со звоном разбился. У Хельги вспотели ладони. Одним движением она повернула лицо в сторону постели. На смятой простыне безмятежно разлегся её кот.

Леонид.

Леонид проснулся. За окном была ночь, облака черным щитом скрывали величие звезд и одиночество луны. Леонид попробовал вздохнуть, стало больно горлу, и он закашлялся. Кашель пробудил боль в голове, от этой боли его рот наполнился жидким, вязким вкусом железа.

Раскаты грома раздавались у него в висках, он напряг все силы, чтобы позвать санитаров, но через железо во рту смог пробиться только сдавленный булькающий хрип.

Боль стала его госпожой, и не было ещё раба, способного вынести её мучительное присутствие. Пот сбегал по лицу Леонида, он звал на помощь, а когда надежда, что кто-то придет и поможет, растаяла, будто туманная дымка, он, обессиленный, обмяк на постели. Его уже не беспокоило, что, его руки и ноги связаны. Боль заполнила весь его мир.

Капли дождя забарабанили по оконному стеклу и стенам, луна, найдя брешь в обороне тьмы, оглядела землю с высоты своего бытия. Её отсвет лег на лицо Леонида. Как сладок был этот миг. Как блаженно стало Леониду. Боль огромным огненным светилом укрывалась за горизонтом его сознания, и одинокая луна, осветив постель, наполнила надеждой сердце узника.

«Ты говорила, что никогда не оставишь меня, никогда, слышишь? Тогда где же ты? Почему я вновь один?» – Леонид засыпал, лунный свет исцелял его, и слова о давнем обещании тихим шепотом слетали с его губ. Рубиновые капли одна за другой разбивались о кафельный пол.

Хельга.

«Препарат отлично показал себя, доктор. Пациент номер двести семь всё более проявляет себя как социально-адаптированная личность. Несмотря на побочные эффекты, такие, как головная боль, кратковременная потеря памяти, результаты не вызывают сомнений – по истечении курса лечения пациент вновь станет социально активным и больше не будет подвержен сезонным обострениям или иным формам депрессии и/или расстройствам рассудка».

Электронное письмо было завершено. Хельга легко, одним щелчком, отправила его адресату. Скоро… Она блаженно откинулась на спинку кресла. Скоро она отправится домой и никогда, не будет вспоминать это ужасное место. Леонид… Его история, конечно, необычна, но ведь все мы уникальны, и безумие у каждого должно быть уникальным, так сказать, своим, личным.

Леонид.

– На следующее утро, доктор, я не пошел на работу, я взял больничный, это вышло без труда, я действительно выглядел очень болезненно. Вернувшись домой, я сразу же открыл тетрадь, ту самую, в которую я писал всё, что надиктовала мне туманная леди.

Я вижу, вам интересно, что там было написано? О боже, что там было, вы представить себе не можете. Если прочитать эту историю вслух, прочувствовать каждый слог, каждую паузу, – черт возьми, это был фонетический джаз, господи, он проникал в самую душу, захватывал тебя, будто водоворот страстей, из которого невозможно вырваться. Да и незачем, настолько он был сладостен. Настолько прекрасен.

Вы когда-нибудь танцевали, Хельга? Танцевали так, чтобы каждая частичка вашей души звенела в такт музыке и страсти, переполняющей вас? Это восхитительное ощущение эйфории, высшего откровения, сиюминутного счастья, глубочайшего экстаза, вот что там было! Я раз за разом перечитывал строки, жадно впитывал буквы взглядом, желая раз за разом ощутить глубину чувств, сокрытых в простых чернилах и бумаге.

Вы спрашиваете, о чем там говорилось?! Вы не понимаете? Вы читаете что-либо, кроме ваших докторских статей? Вам знакомы художественные произведения? О, моя Хельга. У меня нет слов.

Я, с вашего разрешения, продолжу. Я вчитывался ради того, чтобы вновь и вновь пережить то небесное чувство полноты, я плакал от счастья и благодарил всех богов за то, что я могу читать! Вот что это было! Вот что было там написано.

Бесконечное волшебство слова. Как ей это удалось? Как туманному призраку, выпившему мои силы, удалось создать такое пронзительное произведение? Каждое слово звенело в моей душе, словно рассветные капли росы: они так же звенят на ветру, застывшие в серебряной паутине. Это были слова, тронутые ветром, пробужденным рассветной благодатью, вестью о том, что ночь более не властна над светом.

*****

Позже, поздно вечером, я продолжал писать под её диктовку. Это было несложно. Я был одержим ею, нет, не призрачной гостьей, нет, идеей, госпожа Хельга. Идеей, что я могу написать прекрасную вещь, и ещё лучше, ведь произведение, вызвавшее в моем сердце столько перемен, не было завершено. И она диктовала мне его продолжение.

Потом, когда я уже не мог писать – руки просто не слушались меня, – я лежал на полу обессиленный, и она обнимала меня. Туман заполнил комнату, он стал теплым и нежным, как её прикосновения. Мне казалось, что он пахнет васильками. Я так давно не видел луговых цветов, запах васильков был эхом из прошлой жизни, когда я был ещё ребенком. Я прикрыл глаза, чувствуя, как её легкие, почти невесомые ладони скользят по моему телу. И мысленно вернулся в детство.

– Леонид, ты веришь в Бога? – этот вопрос вернул меня к реальности, какой бы невероятной она ни была. Я повернулся к ней, её голос был музыкой, которую я хотел слушать вечно. Я коснулся пальцами её волос.