Дорожный посох

Первая неделя поста шла к исходу. В субботу Церковь вспоминала чудо великомученика Феодора Тирона[35 - Великомученик Феодор Тирон – святой, принявший в 306 г. мученическую смерть во имя Христа. Память совершается 2 марта и в первую субботу Великого поста.]. В этот день в церкви давали медовый рис с изюмом. Он так мне понравился, что я вместо одной ложечки съел пять, и дьякон, державший блюдо, сказал мне:

– Не многовато ли будет?

Я поперхнулся от смущения и закашлялся. В эти богоспасенные дни (так еще называли пост) я часто подходил к численнику и считал листики: много ли дней осталось до Пасхи?

Перелистал их лишь до Великой субботы, а дальше уж не заглядывал – не грешно ли смотреть на Пасху раньше срока?

Отец, сидя за верстаком, пел великопостные слова:

Возсия, благодать Твоя Господи,
возсия просвещение душ наших;
отложим дела тьмы, и облечемся
во оружие света:
яко да преплывше поста великую пучину.

Все чаще и чаще заставляли меня читать по вечерам «Сокровище духовное от мира собираемое» св. Тихона Задонского[36 - Святитель Тихон Задонский (1724–1783) – епископ Воронежский и Елецкий, богослов, чудотворец, автор многих духовных творений.]. Я выучил наизусть вступительные слова к этой книге и любовался ими как бисерным кошелечком, вышитым в женском монастыре, и подаренным мне матерью в день Ангела: «Как купец от различных стран собирает различные товары, и в дом свой привозит, и сокрывает их: так христианину можно от мира сего собирать душеполезные мысли, и слагать их в клети сердца своего, и теми душу свою созидать».

Многое что не понимал в этой книге. Нравились мне лишь заглавия некоторых поучений. Я заметил, что и матери эти заглавия были любы. Прочтешь, например: «Мир», «Солнце», «Сеятва и жатва», «Свеща горящая», «Вода мимотекущая», а мать уж и вздыхает:

– Хорошо-то как, Господи!

Отец возразит ей:

– Подожди вздыхать… Это же «зачин».

А она ответит:

– Мне и от этих слов тепло!

Читаешь творение долго. Закроешь книгу и по старинному обычаю поцелуешь ее. Много прочитано разных наставлений святителя, а мать твердит только одни, ей полюбившиеся, заглавные слова:

– Свеща горящая… Вода мимотекущая…

Наш город ожидал два больших события: приезда архиерея[37 - Архиерей – епископ, священнослужитель третьей (высшей) степени священства.] со знаменитым протодьяконом[38 - Протодиакон (греч. «старший диакон») – степень диакона. Ее дают за личные заслуги перед Церковью или за долголетнюю безукоризненную службу.] и чин провозглашения анафемы отступникам веры.

Про анафему мне рассказывали, что в старое время она провозглашалась Гришке Отрепьеву, Стеньке Разину, Пугачеву, Мазепе, и в этот день старухи-невразумихи поздравляли друг дружку по выходе из церкви: «с проклятьицем, матушка». При слове «анафема» мне почему-то представлялись большие гулкие камни, падающие с высоких гор в дымную бездну.

День этот был мглистым, надутым снегом и ветром, готовый рассыпаться тяжкой свинцовой вьюгой. Хотя и объяснял мне Яков, что анафему не надо понимать как проклятие, я все же стоял в церкви со страхом.

Из алтаря вышло духовенство для встречи епископа. Я насчитал двенадцать священников и четырех дьяконов.

Шествие замыкал высокий, дородный протодьякон с широким медным лбом, с рыжими кудрями по самые плечи. Он плыл по собору как большая туча по небу, вьюжно шумя синим своим стихарем[39 - Стихарь (подризник) – длинная одежда с широкими рукавами, богослужебное облачение чтецов, алтарников, дьяконов.], опоясанным серебряным двойным орарем[40 - Орарь – длинная узкая лента, часть богослужебного облачения диакона и иподиакона. Диакон носит орарь на левом плече – один конец спускается на грудь, другой на спину.]. Крепкая медная рука с литыми длинными пальцами держала кадило.

Про этого протодьякона ходила молва, что был он когда-то бурлаком на Волге, и однажды, тяня бечеву, запел песню на все волжское поволье. Услыхал эту песню проезжавший мимо московский митрополит. Диву он дался, услыхав голос такой редкостной силы. Владыка повелел позвать к себе певца. С этого и началось. Бурлак стал протодьяконом.

На колокольне затрезвонили «во вся тяжкая»[41 - Во вся тяжкая – т. е. во все колокола сразу. Тяжкая – колокола на звоннице на профессиональном лексиконе звонарей. Отсюда произошло выражение «пуститься во все тяжкие», которое было переосмыслено по ассоциации с выражением «тяжкий грех».] колокола. К собору подкатила карета, из которой вышел сановитый монах в собольей шубе, опираясь на черный высокий посох. Лицо монаха властное, смурое[42 - Смурое – мрачное, хмурое.], как у древних ассирийских царей, которых я видел в книжке.

В это время загрохотал как бы великий гром. Все перекрестились и восколебались, со страхом взглянув на медного протодьякона. Он начал возглашать:

Достойно есть, яко воистину…

К его возгласу присоединился хор, запев волнообразное архиерейское «входное», поверх которого шли тяжелые волны протодьяконского голоса:

И славнейшую без сравнения Серафим…[43 - Серафим (евр. «пламенеющий») – ангельский чин, изображается с шестью крыльями.]

Два иподьякона[44 - Иподиакон – церковнослужитель, помощник диакона. Прислуживает при епископе во время его священнодействий.] облачали епископа в лиловую мантию. Она звенела тонкими ручьистыми бубенчиками.

Это была первая торжественная служба, которую я видел, и мне было радостно, что наше Православие такое могучее и просторное. Недаром сегодняшний день назывался по-церковному «Торжеством Православия».

Епископа облачали в редкостные ризы посредине церкви, на бархатном красном возвышении, и в это время пели запомнившиеся мне слова:

Да возрадуется душа твоя о Господе!..

Все это было мне в диковинку, и Гришка несколько раз говорил мне:

– Закрой рот! Стоишь как ворона!

– А у тебя сопля текет! – разъярился я на Гришку, толкнув его локтем.

– Чего это вы тут озоруете? – зашипел на нас красноносый купец Саморядов. – Анафемы захотели?

Но купец Саморядов сам не выдержал тишины, когда протодьякон грянул во всю свою волговую силу:

Тако да просветится свет Твой пред человеки!..[45 - Мф.5:16.]

Купец скрючился, ахнул и восторженно вскрикнул:

– Вот дак… голосище!.. Чтоб… его…

Он хотел прибавить что-то неладное, но испугался; закрыл ладонью рот и стал часто креститься. На купца взглянули и улыбнулись.

Меня затеснили и загородили свет. Я пытался протискаться вперед, но меня не пускали и даже бранили:

– И что это за шкет такой беспокойный!

– Пустите сорванца вперед, а то все мозоли нам отдавит!

Меня выпихнули к самому амвону, где стояли почетные богомольцы. На меня покосились, но я никакого внимания на них не обратил и встал рядом с генералом.

Я смотрел на «золотое шествие» духовенства из алтаря на середину церкви при пении «Блажени нищие духом»[46 - Мф. 5:3-12.], на выход епископа со свечами, провозгласившего над народом моление «Призри с небеси, Боже»[47 - Пс. 79:15–16.] и осенившего всех нас огнем, – а в это время три отрока в стихарях пели: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас», – на всенародное умовение рук епископа перед Великим выходом, при пении: «Иже херувимы тайно образующе», и все это при синайских громах протодьяконовского возношения.

Мне не стоялось спокойно, я вертелся по сторонам и весь как бы горел от восхищения.

Генерал положил мне руку на голову и вежливо сказал:

– Успокойся, милый, успокойся!

Начался чин анафематствования. На середину церкви вынесли большие темные иконы Спасителя и Божьей Матери. Епископ прочитал Евангелие о заблудшей овце[48 - Мф. 18:12–14, Лк. 15:3–7.], и провозглашали ектению[49 - Ектения (греч. «усердие, протяжение») – общее моление на церковных богослужениях, когда диакон возглашает молитвенные прошения, а хор на каждое прошение поет «Господи, помилуй» или «Подай, Господи» или «Тебе, Господи».] о возвращении всех отпавших в объятия Отца Небесного.