Русь Чёрная – 2. Своеволие

– Не ведаю.

И Санька не врал. В реальной истории Шархуда придет на Амур через три года, в 1658-м. Придет и покончит с полком Кузнеца. Но сейчас всё может измениться. Испугавшись разгрома Минандали, Шархуда может начать готовиться тщательнее. И, значит, дольше. Или наоборот: помчится в панике в Мукден, в Пекин – за подмогой. Получит ее и придет гораздо раньше…

Черт!.. Как опасно вмешиваться.

– Правда, не ведаю, Онуфрий Степанович.

– Но хочь не этим летом?

– Это вряд ли! А зачем тебе?

– Надо за Шунгал-реку идти, за хлебом.

Санька закатил глаза.

– Не ходи, Кузнец! Ну, опять одно и то же!

– От и есть, что одно и то же. Переговорено уж. У тебя словеса, а мне людей кормить надо. Твоими речами сыт не будешь.

– Это не я, это ты одно и то же делаешь. Уже третий год, как Хабарова нет. А пашни не заведены. В том году ты не пахал. В этом опять считаешь, что лучше дючеров грабить, чем самих в поле спину гнуть. Оглянись вокруг Кумарского! Тут род князя Емарды жил. Пашни за несколько лет отдохнули, но не заросли еще – работы крохи!

– Мы здесь за царя-батюшку ратимся! – поднял голос Кузнец. – Против вражьей тьмы осаду держали.

– С той осады почти два месяца прошло, – вздохнул Санька. Махнул рукой. – Просто вы пришли сюда хапать. Хапать всё, что плохо лежит. Вам же так проще, чем трудиться. Смотри, Онуфрий Степанович! Дауры с низов уже ушли. От таких гостей, как вы, и дючеры уйдут. С кого потом хлеб брать будешь? Или с белок станешь орехи трясти?

Кузнец криво усмехался. Дурной видел, что тот понимает. По крайней мере, последнюю мысль про то, что скоро закончатся те, кого можно грабить.

«Понимает, но ничего не делает, – покачал головой Санька. – Не хочет напрягаться. Принуждать лихую свою банду заниматься трудом, а не грабежами. Просто потому, что сам не хочет тут жить. Приехал, дал по щам, поднял бабки – и свалил. А что с этой землей будет потом – насрать ему…».

– Не любишь ты Темноводье, Кузнец.

Приказной долго молчал.

– Не люблю.

Смачно харкнул на землю, словно, подтверждая свое заявление.

– Ядра сам подберешь.

Развернулся и ушел.

Никогда еще Дурной не возвращался от приказного таким злым. Вроде, наоборот, на этот раз всё прошло без проблем, а осадочек остался крайне неприятный. Словно, макнулся в нечистоты. С удивлением Санька осознал, что у себя в Темноводном жил, будто, в особом мире. Далеко не идеальном, конечно. Но там чувствовал какой-то дух братства. Почти в каждом сидело желание трудиться и созидать, желание прийти ближнему на помощь. Даже к местным отношение становилось всё лучше и лучше; после битвы с Минандали казаки даже братались с отдельными даурами. Причем, это касалось не только изначальной ватажки. Кашинские прибились – и легко переняли этот «дух». Отряд Нехорошко послали доглядывать за «ворами», а и среди них уже появились сторонники нового образа жизни.

«Место что ли заколдованное?» – иной раз шутил беглец из будущего.

А в Кумарском всё иначе. Вроде, дружны землепроходцы, веет от полка Кузнеца мощью и силой. Но еще сильнее смердит страхом. Неистребимым страхом, что найдут и накажут. Даже, если ничего не сделал. Ну, а коли, в любом случае, придет неотвратимая кара – тогда лучше уж сделать! Захапать, задуванить, обобрать, пустить в обвод! Хоть, полушку, а урвать себе от этого «ничейного» пирога.

«Такая богатая земля, – вздыхал Дурной, сидя на носу дощаника. – А для них она не своя. Просто ничейная. Хватай, что плохо лежит, и плевать, что будет дальше».

Он давно уже сравнивал войско Хабарова (а после и Кузнеца) с саранчой, которая объедала всё на своем пути. Богатый обжитый край запустел за десяток лет. Онуфрий Степанович писал воеводам год за годом о постоянной «хлебной нуже», о том, что «людишек не стало», что давать ясак некому.

– Вот он что, правда, что ли, не понимает, что сам всё это и породил? – Санька уже начал вслух бормотать, разговаривая сам с собой. – Ну, в этот год ему еще удастся дючеров на Сунгари обобрать. А будущим летом он там уже никого не найдет. Шархуда не дурак, понял, что Минандали никого на разбил. И дючеров также переселил, как до того дауров… А Кузнец только руками разводил, да царю-батюшке отписки слал… Слёзные…

Дурной аж застыл, пронзенный воспоминанием. Вспоминал-вспоминал Кузнцовы отписки, да вдруг и вспомнил! Вспомнил загадочного сына боярского Федора Пущина! И впрямь приперся тот в Кумарский после осады, всего лишь с несколькими служилыми, что остались у него с Аргунской экспедиции. Мало, совсем мало сведений было про этого дворянина, но те, что имелись, теперь вдруг напугали Саньку. Да так, что заорал он не своим голосом:

– А ну, наддай, браты!

Глава 5

Федор Иванович Пущин прилип к Кузнецу, что банный лист. Приказной раз за разом (трижды!) норовил его услать в Якутск или на Аргунь, а сын боярский снова оказывался при нем. Либо вдруг изъявлял желание плыть, куда не велено. К морю, например. Но это ладно. Странно? Да. Но неопасно. Зато вот прямо сейчас…

Прямо сейчас Кузнец изо всех сил выпихивает Пущина обратно в Якутск. И выпнет. Да только Пущин вскоре вернется и заявит, что даже до Урки не доехал. Мол, дауры его не пустили. Все бунтуют, на русских нападают… Возможно. Только вот в чем дело: Пущин вернулся в Кумарский острог с ясырями, то есть, пленниками. И где их взял – толком не объяснил.

Так что… Что если всё было наоборот? Не дауры на Пущина напали, а он на них! Там, в верховьях Амура, местные дауры русских уже года три-четыре не видели. Разве что Зиновьев мимо проплывал. Успокоились они после кровавого похода Хабарова, вернулись в заброшенные городки и улусы. Снова подняли хозяйство. И Пущин со своими людьми мимо этого спокойно проплыть не смог. Хочу чужое! Вот и напал на дауров. Но те, видимо, настороже были – и лоча получили в ответку.

«А меня-то за что?» – разобиделся Пущин и вернулся обратно к Кузнецу. Жаловаться.

Логично выходит? Логично. И почему же это страшно? Да потому что, вскоре, в этих местах и должен был объявиться «воровской полк» Сорокина. Ехали бунтовщики на Амур за вольной сладкой жизнью – а попали в разворошенный улей! Может, поэтому-то и не было никаких известий про «воров»? Истребили их дауры с верховьев? А оставшихся 40 человек потом дючеры в устье Сунгари добьют.

– Наддай, браты!

…Они как раз волокли дощаник бечевой по Бурханке (до Темноводного меньше полверсты осталось), как вдруг навстречу им вырулили… шесть китайцев. Идут, деревянные лопаты на плечах, что-то синхронно мяукают – видно, песню напевают. Казаки аж веревку выронили.

– Этта что такое?! – Дурной заорал дурным голосом, выпучив глаза.

Китайцы вмиг испугались и сиганули в кусты.

– Держи никанцев!

Ловля беглецов продолжалась почти час. По итогу схватили всех, кого-то в сердцах помяли при ловле. Но повязали и гордо ввели обратно в острог.

– Что творите, ироды! – это на вернувшихся казаков вдруг накинулся Ничипорка.

Возможно, молодого коваля быстро заткнули бы, но рядом сподобился оказаться Тимофей Старик. А этого и сотня не упокоит.

– Чортовы дитя, гаспидовы внуки! Чо удумали, мрази кобилячи! Разум в силу утек? Так идитя с богдойцами ратиться! Каты свинячи, одно слово! Вы б еще с дитятками подрались! Позорище!

– Хорош! – попытался взять на глотку Ивашка… но куда там!

– Я те дам «хорош»! – Старик морщился от боли в руке, от чего злость его удесятерялась. – Витязи плюгавые! Язык где ваш? Али третья рука заместо него отросла?

– Да объясните уже! – разозлился в ответ Известь. – Почему ясырники по лесу ходят? Кто упустил?

– Не упустил, а отпустил! – Ничипорка подскочил к атаману и буквально вырвал у него веревку. – Отдай, Сашко! Отдай Гуньку! И этих…

– Гуньку? – Дурной почувствовал, что отсутствовал в Темноводном не десять дней, а полгода – и все тут успели сойти с ума.

– Сашко, он же мастер! Настоящий. Увидел, как я в кузне маюсь, подсел и принялся перстами тыкать: энто, мол, так содей, энто – этак.