Чужой среди своих

… а дальше я благополучно потерял сознание. Снова. Очнулся от того, что меня переворачивают на живот и стаскивают трусы. Безучастно перетерпев болезненный укол в ягодицу, я снова начал было засыпать.

– Прошу прощения, молодой человек… – раздался голос над ухом, и усатый врач уселся у меня в ногах на металлически скрипнувшую койку, – понимаю, что самочувствие у вас не ахти, но мне нужно собрать первичный анамнез, чтобы определиться с вашим лечением. Итак…

Он представился, но я так и не смог запомнить его имени. Вообще, с памятью у меня всё очень странно, какое-то раздвоение…

Врач ушёл, и мне дали наконец выспаться. Периодически я просыпался, ел что-то жидкое, диетическое и абсолютно безвкусное, пахнущее капустой, использовал неудобную металлическую утку. Фиксируя взглядом мать, неизменно сидящую на табурете возле кровати, я странным образом успокаивался и не задавался вопросами.

Ещё в моей реальности существовала пожилая медсестра с ласковыми натруженными руками и окающим говорком, и соседи по палате, ведущие негромкие, довольно-таки бессвязные разговоры обо всём и одновременно ни о чём, да периодически выходящие в коридор, после чего от них пахло табаком.

Состояние у меня такое, что не то что задаваться вопросами, а осуществлять хоть сколько-нибудь сложную мыслительную деятельность я решительно не в состоянии! Врач, кажется, несколько озабочен этим, хотя перед матерью старался не показывать этого.

– … да, в район! – продолжая разговор с матерью, решительно сказал доктор, стремительно входя в палату, – Очень удачная оказия подвернулась…

Мать начала расспрашивать Николая Алексеевича, но разговор их был настолько быстрым и обрывочным, что я решительно ничего не понял. В результате, тем не менее, я снова на носилках, меня куда-то несут, а мать семенит рядом, неудобно изогнувшись, но не отпуская моей руки.

Носилки пронесли по шаткому, прогибающемуся под ногами трапу, несколько минут я провёл на палубе, глядя на бледное серое небо, запорошенное мелкими облаками. Этот убогий вид странным образом успокоил меня, а сырой речной воздух после больничной палаты показался необыкновенно вкусным.

Решив какие-то вопросы, меня занесли в маленькую каюту, изрядно душную и одновременно холодную, с единственным крохотным иллюминатором, на котором виднеются потёки ржавчины. Переложив меня на нижнюю койку и накрыв шерстяным одеялом поверх простыни, мужички удалились, на ходу закуривая и обсуждая стати неизвестной мне Дуськи, которая с одной стороны шлюха, потому как даёт, а с другой – сучка этакая, потому как не им! Вот как с такой быть, а?!

– Вот, сыночка… – виновато улыбнулась мать, заходя следом и неловко садясь в ногах. Киваю еле заметно, потихонечку рассматривая крохотную каюту. Собственно, смотреть в общем-то на что, кроме двух коек, крохотного откидывающегося столика и стула, да нескольких металлических крючков для одежды, здесь ничего больше нет.

Увидев, что я не настроен разговаривать, мать замолкла. Начав было дремать, через несколько минут я чуть не слетел с койки от гудка, звук которого проник, кажется, в кости черепа.

Мать, заметив мою реакцию, поджала губы и вылетела из каюты. Вернувшись через несколько минут очень недовольной и взъерошенной, она уселась на стульчик с поджатыми губами.

Не знаю, сколько времени длилось моё пребывание на корабле. Я просыпался, ел, пил, пользовался судном и снова засыпал. За окошком иллюминатора иногда был день, иногда ночь, а иногда – задёрнутая плотная шторка. Да и какая разница…

В каюте почти всегда была мать, да пару раз я видел незнакомого пожилого мужчину, который, кажется, имеет какое-то отношение к медицине. Но я так и не понял – он член экипажа и судовой медик, или может быть, такой же пассажир, но с медицинским образованием, которого попросили присмотреть за мной?

Всё это было неважно и бессмысленно, в моём мире осталась только маленькая каютка, мать на стуле, да изредка – качка, от которой нехорошо кружилась голова и где-то внутри черепа начиналась тошнота.

* * *

– Завтра-ак! – послышалось в коридоре, и по коридору загрохотали колёсики тележки, спотыкающейся о многочисленные неровности дощатого пола.

– Да чтоб тебя… – беззубо ругнулся я, окончательно просыпаясь и переворачиваясь на спину, а несколько секунд спустя, заметив утренний привет в виде стояка, на бок.

Полежав так недолго, откинул одеяло и сел на кровати, нашаривая ногами старые тапочки, выданные здешней кастеляншей. Встав на неверных ногах, подтянул сваливающуюся, безразмерную застиранную больничную пижаму с огромным фиолетовым штампом и пошёл в туалет, пока не образовалось очереди.

– Доброе, – буркаю медсестре на посту, не дожидаясь ответа. Да собственно, ответа никогда и не бывает… В лучшем случае вскинет голову, глянет подслеповато через очки и сделает какое-то замечание.

Не здороваться, к слову, чревато длинной нотацией о воспитании и о нелёгком труде медработников, которым бы должны быть благодарны просто за то, что они есть. Такая вот игра в одни ворота…

Обойдя санитарку, катящую тележку с едой по коридору, полы которого стоило бы покрасить, дошёл до туалета, навечно пропахшего хлоркой, мочой и ржавчиной, сделал свои дела насколько можно быстро, вымыл руки и обтёр их о куртку пижамы.

Вот тоже… положено, согласно какому-то постановлению, ходить в этом застиранном говне со штампами больнички, и ходи! Даже если есть, во что переодеться, нельзя! Не положено!

– Зато бесплатно, – невесело сообщаю зеркалу, приглаживая волосы.

Чищу зубы, старательно не глядя на собственное отражение. Всё ещё никак не могу привыкнуть, что тот пацан в зеркале, и я – один и тот же человек. Очень боюсь, что в процессе привыкания и осознания меня опять может скрутить приступ эпилепсии.

Не торопясь дошаркал до столовой, то и дело останавливаясь и придерживаясь стенки. Голова уже почти не кружится, но иногда может повести, так что как только чувствую возможные проблемы, сразу останавливаюсь.

Дошёл, изрядно утомившись и вспотев. Народу пока ещё мало, так что, получив на раздаче свою порцию манной каши на воде, варёное яйцо с синим штампом на скорлупе, кусок серого хлеба с шайбочкой масла и эмалированную кружку с уже остывшим чаем, пахнущим старым веником, уселся неподалёку от окна, бездумно глядя на молодые ёлочки во дворе.

Готовят здесь на редкость отвратно, даже местный неприхотливый пролетариат из тех, кто постарше, и прошёл, казалось бы, огни и воды, вечно жалуется на качество «харча». Передачки, при этом, почему-то запрещены, причём не только в инфекционном или желудочно-кишечном отделении, а вообще.

Говорят, это какая-то очередная компания по закручиванию гаек, притом сугубо местная. Но от этого, вот честно, ничуть не легче!

Добросовестно прожевав каждый кусочек пищи по двадцать раз, вернулся в палату.

– Ну чо там, Мишаня? – заправляя койку на солдатский манер, поинтересовался у меня Семён… хм, дядя Семён, надо привыкать…

– Манка, – вздохнул я, – отменно омерзительная! С комочками!

– Да мать их ети! – хрипло ругнулся кто-то из соседей, – Не пойду! Ну его на хер, такой завтрак! Моя на перерыве обещалась с пирожками заскочить, дотерплю!

– Опять как собака жрать будешь? – подкололи его, – Озираясь и глотая куски?

– Да хоть бы и так! Я… – остановившись, он с клокотаньем начал собирать в горле мокроту, открыл окно и харкнул на улицу.

Мужики наконец вышли, оставив меня одного. Растянувшись на койке, я взял из тумбочки книги Казанцева, и, за неимением других развлечений, попытался читать.

– Сегодня рекорд, – пять минут спустя постановил я, отмечая количество прочитанных страниц и вкладывая в книгу пустой конверт в качестве закладки. Казанцев, как обычно, не пошёл, а остальная, доступная мне литература, классом ещё ниже…

Полагаю, есть в советской литературе и достойные вещи, но в районной больнице выбор не богат. Казанцев, Томан, зачитанные до дыр томики Дюма, ну и разумеется – пресса. «Правду» и «Известия» я старательно изучаю, чтобы просто понять местные нравы, но вот получать удовольствие от такого чтения никак не выходит.

– Савелов! – заглянула ко мне медсестра, – Подставляй жопу!

– Ясно-понятно, – покорно отзываюсь я, поворачиваясь на живот и оголяя тощие ягодицы. Шприцы здесь не одноразовые, и иголки бывают очень… хм, поюзанные. Они заметно толще привычных мне, а кончики у некоторых игл загнуты так, что это видно невооружённым глазом.

Оно и так-то ощущение не из приятных, а если медсестра заимеет на тебя зуб, то выражение «Шило в жопе» для отдельного пациента может заиграть новыми красками! Поэтому… претензий у меня много, но качать права не пытаюсь. Советская медицина – самая передовая в мире, и точка!

– Савелов! – я проснулся от крика, а в дверном проёме появилось недовольное лицо пожилой санитарки, держащей перед собой собранное в пододеяльник грязное постельное бельё, – Мать к тебе пришла! Иди давай!

– Спасибо, тёть Зин, – благодарю я и вбиваю ноги в тапки, пока санитарка, недовольно бурча о том, что за такие копейки она одна, дура, работает, и что если она уйдёт, вся больница сперва зарастёт в грязи, а потом встанет!

Согласно кивая и стараясь не замечать запаха перегара[6 - Критики, рассказывающие, что в советской медицине всё было совсем не так, идут лесом! Автор в детстве был очень болезненным, повидал изнутри много поликлиник и больниц, и о состоянии советской (притом конца 80-х), а потом и российской медицины, может судить со знанием дела.], замаскированного пошлой валерианой, накидываю на плечи старую чужую куртку на ватине, лезущего из многочисленных прорех. Угукнув напоследок, выскакиваю в больничный двор, где меня ожидает мама.

Сырой воздух, вкусно пахнущий молодой листвой и разнотравьем, щекотно холодит коротко остриженную голову. Босые ноги в тапках сразу же слегка зазябли, но после нещадно натопленной больницы это даже приятно. За последние дни ощутимо потеплело, и весна стала почти настоящей!

В больничном дворе броуновское движение больных, санитарок, врачей и всевозможного обслуживающего персонала. Двор не такой уж и маленький, довольно-таки уютный, с достаточным количеством лавочек, прячущихся за высокими, давно нестриженными кустами, раскидистым елями и тощими пихтами.

Дорожки асфальтовые, и хотя положены они кое-как, чуть ли не собственными силами больничного персонала, но и это – прогресс. Цивилизация! Во всяком случае, ими гордятся и это, хм… навевает.

Есть даже маленький фонтан, и говорят, работающий! Правда, включают его только перед приездами всевозможных комиссий и Высокопоставленных Товарищей, притом не всяких.

Сама больница, основой которой служит одноэтажное здание постройки середины тридцатых, выстроена вокруг двора неправильным колодцем, и видно, что архитекторы, если таковые вообще были, заботились скорее об экономии фондов.