– Есть в кого! – парирую я, усмехаясь.
– Туше, – признала мама, и тут же, безе перехода:
– В горле что-то пересохло!
– Чаю? – отозвался я, и, не дожидаясь ответа, встал и принёс металлические эмалированные кружки. У нас есть ещё нормальные чашки, но именно сейчас, кажется, их доставать неуместно.
Мы пили чай и разговаривали о пустяках, а в это время рушились наши судьбы[8 - Чехов «Три сестры», чуточку переделанное под ситуацию.]…
Улыбаясь, она едва ли не ностальгически рассказывала, как во время войны работала на стройке, а я, пытаясь уложить в голове совсем ещё девчонку, которая выполняла взрослую норму и считала удачей то, что у неё вообще есть работа и место в бараке, всё отчетливей представлял то страшное время…
… до озноба! Не знаю, смог бы я там…
Разговор наш перебило громогласное покашливание у калитки, потом кто-то трубно высморкался раз, другой…
– Позволите войти? – чуточку гнусаво поинтересовался этот кто-то, и, не дожидаясь ответа, скрипнул калиткой.
Не вставая, подгибаю одну ногу чуть сбоку табурета – так, чтобы можно было сразу вскочить, и краем глаза кошусь на здоровый дрын, притащенный из сарая. Я, если что, умею… и знаю теперь, что если вдруг что, не побоюсь пустить в ход.
– Доброго здоровьичка, – неловко сказал давешний однорукий мужик, останавливаясь у крыльца хозяйского дома, и нервно, буквально на секунду, срывая с потной головы дешёвую, мятую, видавшую виды шляпу.
– Благодарствуем, – сходу беру разговор на себя, обозначая себя взрослым мужиком. В этом времени патриархальность общества, а тем более в селе, выражена очень отчётливо и порой с перекосами.
Ещё в посёлке несколько раз был свидетелем ситуаций, совершенно диких для меня, когда какие-то вопросы решались с «главой семьи», даже если они касались не непосредственно его, а супруги. Женщина, имея формальное (согласно Конституции) право голоса, в некоторых ситуациях считается, де-факто, человеком не вполне полноценным.
Если у неё нет мужа, отца или брата, то за неё, нисколько не сомневаясь в своём праве, какие-то вопросы решает дальний родственник мужского пола, сосед, начальник или просто мужчина старшего возраста. Это заложено очень глубоко, и даже, казалось бы, сильные и независимые женщины, ответственные специалисты и не самые маленькие начальницы, в быту очень часто живут по программе, вшитой в них с раннего детства.
А я, начав разговор первым, показал, что разговор с позиций безусловно старшего и авторитетного у него выйдет.
– Кхм… – однорукий с сомнением посмотрел на меня, затем покосился на мать.
– Слушаю вас, – сухо повторил я, кладя ногу на ногу и чуть склоняя голову набок.
– Кхе… – снова кашлянул однорукий, непроизвольно снимая шляпу и теребя её в руках, разом вспотев.
«– Закоротило» – мрачно подумал я, не испытывая к пейзанину даже толики жалости или сочувствия.
– Люди, значит, поговорить пришли… – проскрипел он несмазанным механизмом, часто моргая и оттягивая нечистый ворот вышитой косоворотки.
– Неужели? – самым светским тоном поинтересовался я, меняя ноги и обхватывая колено руками.
– Да! – излишне громко выкрикнул он и зачем-то закивал, – Это… поговорить, по-соседски.
Вместо ответа вздёргиваю бровь и переглядываюсь с мамой, мастерски включившейся в непростой разговор, и, не произнося ни слова, создающей правильный фон.
– Поговорить, – селянина снова закоротило, – а вы вот этак… Нехорошо, нехорошо…
Осуждающе покачивая головой, он взглядом и интонациями пытается продавить нужную ему точку зрения, но тактика, прекрасно отработанная на односельчанах, и таких же непритязательных личностях, дала на нас сбой.
– Да? – снова вздёргиваю бровь и переглядываюсь с мамой, едва заметной мимикой и пожатием плеч показывающей, что в словах посетителя она не видит никакой логики.
– Поговорить, – снова закивал переговорщик, который либо не понял сути происходящего, либо, что вернее, его просто закоротило, и, как примитивный механизм, он принялся выполнять одну из заложенных программ.
– Народ уже за участковым пошёл, – сообщил он, обильно потея, – и вам бы, значит, не доводить до греха! Оно ведь зачтётся, если покаяться.
– Неужели? – светски осведомился я, склоняя голову на другой бок и ожидая ответа.
Однорукий парламентёр, нутром чуя какой-то подвох, но не наученный вычленять такие вещи, занервничал ещё сильней, но программа, заложенная в нём, толкала селянина по наезженной колее.
– Да, да… – болванчиком закивал он, – общество, значит, готово пойти навстречу!
– А что Татьяна Никаноровна? – поинтересовалась мама, – вступая в беседу.
– Кхе… – взгляд переговорщика вильнул в одну сторону, в другую, – Она конечно тово… женщина своеобразная! Ну так и возраст же… Судьба, опять же, непростая.
– Ну так значит как? – нервно поинтересовался он, – Миром решаем, или как?
– Да вы знаете… – я снова переглядываясь с мамой, видя на её губах поощрительную и немного злую усмешку, которую, наверное, человек посторонний и не поймёт, – всё-таки или как.
– Кхе… – кашлянул однорукий, и сипло втянул воздух. Выпучив глаза, он смотрит то на меня, то на маму, и, по-видимому, хочет что-то сказать, но, но не находя аргументов, просто открывает и закрывает рот совершенно как рыба. Ниточки слюны, тянущиеся иногда за губами и звучно лопающиеся, придают ему очень законченный, и пожалуй – органичный вид.
– Участкового дождёмся, – задумчиво сказала мама, и на лице однорукого отразилась смесь сложных чувств, – Хотя… наверное, нет.
– Так это… – закивал переговорщик, лицо которого претерпело очередную метаморфозу, – по-хорошему, значит…
– Не участковый, – будто не замечая этого, продолжила мама, – в город поедем! Сперва – в «Скорую», с травмами…
– Это… – скрипуче вставил свою реплику пейзанин, и снова плямкнул губами.
– … а потом – не к участковому, а к начальству его, – будто не замечая усилий селянина, говорила мама, – и поинтересуемся…
Она не договорила, и, по-видимому, переговорщик самое страшное додумал сам, а вот что… Смяв шляпу, он уставился на маму взглядом, в котором смешалась ненависть, опаска и осторожное желание отойти в сторону, потому как он в этой истории только свидетель. Только!
– А может, в газету? – предложил я, повернувшись к маме, – В «Правду»!
– Или в «Известия»? – как бы задумываюсь, хотя на самом деле, все названия советских газет в эти минуты у меня напрочь вылетели из головы, я и эти-то с трудом вспомнил.
– В несколько зайдём, – предложила мама, говоря как о чём-то как о чём-то уже решённом.
– Верно, – чуть повернувшись, благодарно киваю я, – и поинтересуемся – знают ли они, что на пятидесятом году Советской Власти, фактически в столице нашей Родины, могу быть такие позорные явления!
– Вы это… – переговорщик вскочил, дребезжа голосом и лицом, – ответите! За клевету… и вообще! Против общества идти, это вам…
Он задыхался от страха и ненависти, дыша тяжело и прерывисто.
– Не… нерусь поганая, – выплюнул он, – космополиты безродные[9 - «Безродные космополиты» очень расхожая фраза в те времена, и применялась, за редким исключением, именно по отношению к евреям.]! Жиды чёртовы! Мало вас…
Он замолк, уже понимая с запоздалым сожалением, что сказал много лишнего, да и вообще – наговорил… на статью.