Юность

– Поэтому позвал?

– В основном. Первый репортёр и всё такое…

– Первый… – засмеялся он, – положим, всё ж таки ты!

– Пусть второй, – соглашаюсь с ним, слыша нотки сожаления, – тоже недурно! И… хочешь, научу потом пилотировать?

– А… – он сглотнул, и взгляд загорелся безумной надеждой и Небом, – очень!

Погладив аэроплан по обшивке, уже этак по-хозяйски, опекун вздохнул прерывисто, потянувшись всем своим сильным телом.

– А ещё, – продолжил я, – дело такое… мы Фиме Бляйшману подарок задумали ко дню рождения, и я было за всякую банальность взялся, но Саня сказал – ша! У человека и так всё есть, нужно дарить ему интересное! И…

– Мишка собрал трофейные клинки британских офицеров с самых-рассамых битв, Егор откуёт, а на мне украшение!

– Ишь ты! – удивился опекун, – Сильно! А справитесь?

– Я слесарь не из последних, – жму плечами, – а нехватку умения восполню избытком оборудования.

– Угу… а я тут каким боком?

– За молотобойца постоишь?

– Охотно, – опекун подшагнул к тяжёлому молоту и сделал несколько уверенных движений такого рода, што мне на миг причудились на нём тяжёлые доспехи… – приходилось и за молотобойца.

Настрой сбился, но вот ей-ей, напишу! Как привиделось, так и напишу!

– Кстати, – остановился дядя Гиляй, опустив молот, – меч, это канешно символично, но продумать бы этот символизм заранее! Как минимум – гравировка в правильном стиле, а не мешало бы и поинтересоваться также, какие там клинки в Иудее в древности были. Есть соображения?

– Эге ж… – озадачился я, – вот это я лопухнулся!

– Замотался, – хмыкнул Санька, – да и я хорош! Ладно… решим. С Ицхаком переговорим, Фиру можно будет телеграммой спросить.

– Телеграммой? Да… в Палестину ещё… ладно, не завтра дарить собрались, решим вопрос.

– Почта, шеф! – издали закричал молодой техник, – Вам как обычно, целая пачка!

Вручив мне телеграммы и письма, он удалился, покосившись с любопытством на Владимира Алексеевича, я же стал разбирать почту.

– От Сытина… – вскрываю письмо, – требует продолжения «Африканских дневников»… некогда. Лев Лазаревич, хм…

Прибираю письмо в сторонку, компаньон по антикварному бизнесу поместил в письмо условные знаки, и нужно будет… Отвлекаюсь на неуместные звуки…

Санька рыдает беззвучно, кривя лицо над распечатанным письмом, и крупные слёзы падают на бумагу.

– Исаак… – он зарыдал ещё горше, задыхаясь от горя, – Исаак Ильич умер!

Пятая глава

Скрипнула старая дверь в сенях, в избе потянуло холодом, и малая Глашка, улыбаясь щербато, метнулась встречать деда, обтряхая веником липкий снег с валенок, да со спины, куда только могла дотянуться, сосредоточенно пыхтя.

– Ишь ты… – ласково заулыбался тот в бороду, опуская голову вниз и глядя на свою любимицу, – помощница растёт! Ну будя, будя…

Войдя в избу, большак перекрестился привышно на бумажные иконы в красном углу, потемневшие от копоти и намоленности, и только затем скинул ветхий длиннополый тулуп, озабоченно погладив истончившуюся местами кожу. Эка досада… полувека ведь не прошло, аккурат к свадьбе справили.

– Эхе-хе… ну, небось на мой век хватит, туды ево в качель!

Невестка споро подхватила тулуп и рукавицы, и без лишних слов разложила их сушиться на поддымливающей печи. Жена-старуха, прожившая с супругом больше сорока лет, поднесла корец кваса, шибающего в нос кислыми пузыриками.

– Некрепок ить лёд-то уже, – осушив корец, вздохнул большак, тяжко усаживаясь на лавку. Мозолистая пятерня его размочалила сивую густую бороду, а выцветшие от возраста глаза будто смотрят в лесок за речкой.

Надобно бы съездить украдкой, да нарубить, потому как дровишек в обрез, хучь плачь. Надобно бы, да лес барский! И лес, и речка, и… со всех сторон так – куда ни ступи, а барское всё, помещичье! От крепости когда освобождали, так землицу нарезали, что сплошные неудобья мужикам достались, сталбыть! На поля свои проехать, и то через помещичьи земли, кланяться управляющему изволь, в ноженьки пади! А уж он-то не оплошает – найдёт свой да барский интерес, ничем не погребует.

Хотишь там иль нет, а приходится через закон беззаконный переступать! То лесу, то… и-эх, жистя! Перекрестившись, крестом смахнул с души грешные мысли, набежавшие невольно.

– И-эх… грехи наши тяжкия!

– Деда… – малая потянула его за штанину, прерывая размышления, – баба сказала, што обед уже готов! Ты как велишь, так она на стол накрывать почнёт!

– Кхе! Ну, старуха – всё што есть в печи, на стол мечи! – ухмыльнулся большак, выходя в сени умыться. Невестка подскочила пугливо, полила на руки, пока тот отфыркивался над бадьёй.

– Отче наш… – привычно начал большак, читая молитву, и за большой, начисто скоблённый стол, начала усаживаться вся немаленькая семья. Сам со старухою, да двое женатых не отделившихся сынов с жёнами, да их дети. Ничо! В тесноте, да не в обиде! Отделиться, оно не долго, было б только куда.

Шти жиденькие, не забелённые даже и молоком, зато у каждого – своя миса! Не нищета какая, штоб вкруг из одного горшка по очереди хлебать. Богатый дом, справный.

Ели истово, без разговоров и чавканья, даже и малые понимали важность трапезы, а если кто плошал, того и ложкой по лбу! Звонко! Набухали слезами детские глаза, но зная за собой вину, только сопели молча, да переглядывались, пинаясь под столом.

Капустный хворост да вываренный до серости зелёный свекольный лист, и только самую чуточку свеклы, которая уже подходит к концу. Не уродилась по осени, сталбыть. Ну и травок всяких-разных, для скусу и аппетиту.

Хлеб пушной, изо ржи, пронизанный тонкими иголками мякины, и человеку непривычному прожевать его ещё ничего так, скусно, а вот проглотить – ну никакой моченьки не хватит! В горле комом станет, ежели только не с малолетства титешного приучен.

– То не беда, што во ржи лебеда, – утерев рот после трапезы, молвил довольно большак, – а то беда, когда ни ржи, не лебеды!

Пили чай – скусный, страсть! Большуха, она травница знатная – травинку к травинке так подберёт, што в чашке глиняной мёдом отдаёт и летом. Сплошная пользительность!

Дети надулись кипятку быстро, по детскому торопливому обыкновению, и собравшись у старухи, усевшейся с прялкой под печкой, пристали было со скасками.

– И-и, милые, – отсмеивалась старуха всеми своими морщинками, не прекращая сучить нить, – память совсем дырявая стала!

– Ну ба…

На скаску бабку не уговорили, но разговорившая детвора упомянула Афоню из соседнего села, который по осени в губернском городе бывал, да не на ярманке, а на выставке сельского хозяйства, так-то! К куму недавно заехал, да баек про ту поездку целый короб вывалил. Врак, понятное дело, преизрядно, но занимательно, етого не отнять.

– Ён грит, – захлёбывался словами восьмилетний Ивашка, размахивая для убедительности руками и кругля глаза, – што как зашёл туда, шапку снял при виде бар вокруг, глаза выпучил, да и не моргнул ни разочка! Такие там чуда чудные и дива дивные, што и словами не передать, во!

– Капуста – во! – перехватив разговор, развёл руками в стороны Стёпка, показывая чуть не человечью голову.

– Брешешь! – немедленно усомнились остальные.