Седьмая часть Тьмы

Занавес поднялся. Происходящее на сцене не осознавалось, он пытался уловить смысл, и не мог. Другие тоже не обращали на действие внимания, больше тянулись увидеть государя, что отсюда, с балкона, было просто невозможным; потом утешились перебором виденных отсюда.

Он пригляделся. В первом ряду партера? Слева от прохода? Всё равно, отсюда все затылки казались одинаковыми. Выстрелить сейчас невозможно. То есть выстрелить-то просто, невозможно попасть в цель.

Он постоянно возвращался взглядом к тому месту в первом ряду, малодушно надеясь, что вдруг оно окажется пустым, что болезнь или внезапные дела отзовут сатрапа в Санкт-Петербург, а лучше бы в Берлин или Париж, вполне понимая, что такой поворот событий только бы ухудшил положение, но так хотелось отсрочки.

Антракт наступил внезапно. Дмитрий невежливо пробился к выходу, не чувствуя в себе уверенности, пошёл к лестнице, но на середине пролета живот скрутило, и он едва успел добежать до ватерклозета, такой сильной оказалась нужда. Как ни странно, страх ушёл. Он стал смешон и противен самому себе, но что ж с того?

Приводя в порядок одежду, он успокаивался. Никогда не считал себя человеком особенным, сверхволевым, и вот – подтверждение. Ничего, ничего.

Антракт был коротким, пришлось возвращаться на балкон. Место в партере было по-прежнему занято, соседки обсуждали виденное в перерыве, и Дмитрий опять подумал о Вене, даже начал мысленно устраивать быт: кое-какие деньги дали наши, и Николя отец назначит содержание, ведь теперь Николя будет революционером, а не перевертом, позором семьи. Образуется.

Второй антракт он принял, как принимают неизбежное; стараясь не растерять решимости, он направился вниз, теперь уже не спеша и не суетясь. Театр, подновлённый, прихорошившийся, стал и его театром, он был актёром, отыграет – и домой.

Партер опустел, но тот, кто был ему нужен, остался. Дмитрий даже не удивился, что всё так отлично складывается. Тот стоял у оркестра, спиной опершись о барьер, рядом с ним был кто-то неважный, Дмитрий даже не видел лица, сосредоточась на цели. Вздохнул глубоко и пошёл вперёд, как заходил в прохладную в эту пору воду Днепра, он любил купаться и всегда начинал купание раньше всех, в мае, а кончал последним.

Стоявшие обратили на него внимание лишь тогда, когда Дмитрий подошёл совсем рядом. Дмитрий выхватил пистолет, подумал, что, наверное, нужно что-то сказать, не нашёлся и просто нажал на спусковой курок. Выстрела не получилось, забыл снять с предохранителя. Досадуя, он исправился, тот уже качнулся навстречу, как неловко, неудобно, он опять вскинул браунинг…

1933 г.

1

Лошадей он не любил, как не любил всё, способное причинить неприятности, и именно поэтому старался ездить верхом ежедневно. Неприятностями матушка называла ушибы, ссадины, царапины, неизбежные в любом возрасте, особенно детском, без которых и не бывает детства, во всяком случае, весёлого детства. Что ж, значит, его и не было. Сейчас навёрстывать поздно. Да и царапины хоть и не грозили прежними кровотечениями, по крайней мере, лёгкие, здоровья всё равно не прибавляли. Медики добились и многого, и малого. Одно то, что он живёт почти полноценной жизнью (подумалось – полнокровной, но отдавало скверным каламбуром, такого он себе не позволял) – куда как много, но оставалось это самое «почти». Доказывая неизвестно кому неизвестно что, он занимался и фехтованием, и гимнастикой, иногда играл в поло, чаще – в лаун-теннис, но удовольствие получал единственно от плавания. Может быть, потому, что плавание напоминало о Ливадии, месте, которое он ценил больше всего. Нет, пожалуй, у него было всё-таки неплохое детство. Только маленькое.

Алексей соскочил с лошади, правый голеностоп слегка побаливал после вчерашней пробежки, хорошо, если обойдется этим, и, передав поводья подбежавшему казачку, пошёл аллеей. Рано ещё. Здесь, в летней резиденции, жили неспешно, со вкусом, предпочитая утру вечер.

Боковым, непарадным ходом, он поднялся в свои покои. Утренний туалет. В душевой он осмотрел ногу. Над щиколоткой появилась припухлость, тёмная, пока небольшая. Пальцами он осторожно нанес мазь, чувствуя, как холодит и успокаивает она стопу, потом позвал камердинера. Сегодня был малый приём, он с удовольствием надел форму. Капитан первого ранга. Последнее время чины Романовым не очень-то даются, подумал он, смотрясь в зеркало. Завтра нужно будет поправить бороду, слишком уж своенравной стала, просто их сиятельство граф Толстой. Лев Николаевич не хотел бриться, а он не может, всё из опасений порезов. Вот вам и свобода воли.

Пора было начинать – едва слышный шум за дверьми предвещал начало рабочего дня. Начнём, начнём…

Посол Тринидада вручал верительные грамоты (где этот Тринидад? Сколько лет прожил и не тужил, не зная) – рады, рады; полный Георгиевский кавалер, воздушный бомбардир – монаршая улыбка, вопрос, похвала, благоволение; представление нового командующего Германским корпусом – Вы не будете обойдены нашим вниманием, и вздохнём о бедном фон Бюлове, впрочем, пасть за свободу Отчизны – лучшая смерть для солдата, не так ли?

Алексей вел приём, словно велосипед, инстинктивно выбирая угол уклона, меняя направление и прибавляя или убавляя темп. Действительно, царское ремесло такое – выучась однажды, сохраняешь навыки на всю жизнь. При желании можно было бы – о, можно было бы многое: усложнить этикет, придать двору блеск и утонченность, по сравнению с которой двор короля-солнца показался бы сборищем заурядных провинциалов. Правительство неоднократно намекало на желанность такого варианта, обещая субсидировать практически любые расходы, открыть новые придворные должности, находящиеся, естественно, в полном распоряжение Государя, а цивильный лист увеличить вдвое, втрое. Искушение. Стать главою самого грандиозного театра. Три четверти двора ожидали и надеялись – должности! Мишура и деньги, деньги и мишура, забывая, что заказывает музыку тот, кто платит. Или не забывая, а примиряясь с этим. Ждите. Дети чечевицы.

Алексей покинул зал, оставив на завтра треть из ожидавших аудиенцию нынче. Никто не позволил себе выказать недовольство, все знали заранее, кого примут сегодня, кого позднее, а кого никогда. Этикет. Государь доступен, но не общедоступен.

Отослав министра двора согласовывать приём на будущую неделю с чиновником из правительства (тех, кого принять нужно было непременно), он позавтракал в обществе жены и кузена Николая. Мария, как обычно, извинилась за отсутствующего дядюшку Вилли, тому опять стало хуже, и когда она передала просьбу навестить, Алексей сразу же согласился, чувствуя угрызения совести, что сам не догадался проведать старика.

– Только дядюшка просил – сегодня.

– Я обязательно выберу время, – пообещал Алексей. – Наверное, сразу после полудня.

Мария посветлела – отношения с дядей Вилли вообще-то были достаточно сложные.

– Я передам ему ваше согласие, дорогой супруг.

Кузен Никки удержался от усмешки. Чопорность Марии веселила его, хотя весёлого было мало. Антигерманские настроения докатывали и сюда, во дворец. Любители из охотнорядцев посчитать процент русской крови в жилах государя открыто требовали развода и женитьбы на русской, сторонники патриотической линии во дворце упирали на кровную связь Марии с Викторией, а, следовательно, на исключительно высокий риск болезни у детей. Их первенца, Сашеньку, к счастью, кровоточивость миновала, но остальные? У государя должно быть обильное потомство – в интересах державы – и потомство здоровое. Усугубляло положение то, что консилиум двадцать пятого года, пресловутый «королевский консилиум» ошибся – его авторитетное заключение о том, что Мария не является скрытой носительницей кровавой болезни, опроверг доктор Вернер, уже после рождения Сашеньки. Хромосомный анализ. То, что Вернер был пруссаком, не помешало крикам о «жидо-германском заговоре» с целью извести и без того не слишком процветающую династию.

После завтрака, ещё раз пообещав повидаться с дядюшкой, Алексей прошёл в кабинет. Телеграфист из соседней комнаты принес ворох лент, он проглядел их – ничего исключительного. Посидел над рукописью, решительно собрал листки в папку, а папку – в стол. Позже.

– К вам адмирал, – почтительно уведомил секретарь, его личный секретарь. В этом кабинете Алексей был скорее частным лицом, чем Государем, и требовал к себе отношения иного, поменьше нафталина.

Колчак, как и договаривались, привёл с собой отца Афанасия. Молодой священник Алексею понравился – почтителен без робости, раскован без развязности. Лидер. Адмирал и на этот раз нашёл нужного человека.

– Экспедиция готова к отправке, – доложил адмирал. – Готова полностью.

– Я в этом нисколько не сомневался, дорогой Александр Васильевич.

– Все участники сегодня же отправляются в Одессу, где их ждёт «Георгий Седов».

– Я вам немного завидую, – Алексей ободряюще улыбнулся священнику. На самом деле он завидовал отчаянно, но даже не будь он коронованной особой, путь в Антарктиду был заказан. Будем изучать мир по отчётам.

– Не будь Вас, Государь, экспедиция была бы немыслима. Все мы исполнены решимости совершить посильное, а удастся – и более того, – священник говорил убежденно, не хвастая. – Стыдно было бы с такими людьми и при таком оснащении отступить.

– Я хотел бы обратить ваше внимание вот на что, – перешёл к главному Алексей. – Метеорологические исследования, физика, физиология, всё это, безусловно, важно, но меня интересуют и явления иного плана.

– Да?

– Духовный мир. Духовное зрение, чуткость. Знаете, после городской сутолоки выберешься в лес и ходишь, как глухой. Только позже, потом начинаешь различать птиц, пчёл, ветер в ивах. Или ночью – в городе неба не видно. Луну разве, или самые яркие звёзды. Свет мешает, фонари, дым и копоть. И даже за городом в лунную ночь звёзд куда меньше видно, чем в безлунную. А не будь ярких звёзд, мы, наверное, видели ещё более слабые, ещё более далекие. Так вот, не мешает ли нашему внутреннему слуху окружение людьми? Не станем ли мы зорче вдали от них? А если станем, то что услышим?

– Государь, опыт нашей Церкви…

– Да, да, – перебил священника Алексей, – отшельники, пустынники, я интересовался. Собственно, это и натолкнуло меня на идею. Вы окажитесь за тысячи вёрст от остальных людей, вне их влияния. Что услышите вы? Как поведёте себя? Какими будете после года, проведенного там? Вам, отец Афанасий, выпало исследовать область не менее, а, может быть, более интересную, чем новый континент, хотя и новый континент тоже, и я с особенным нетерпением буду ждать вашего возвращения.

– Я постараюсь оправдать надежды Вашего Величества, – и это обращение рассеяло иллюзию. В глазах священника он был не учёным, не исследователем, а Государем, и забывать этого не следовало. Может быть, позже, но прежде надо съесть не пуд, а хотя бы фунт соли вместе, как с Александром Васильевичем.

Адмирал тоже почувствовал неловкость и постарался исправить положение:

– Отец Афанасий не новичок – зимовал на Земле Николая, именно там он иссёк собственный аппендикс, показав пример самообладания и твердости духа.

– Вот как? – Алексей по-другому взглянул на начальника Антарктической экспедиции.

– Я учился у Бурденко, – просто объяснил священник. Невелика, мол, моя заслуга, поучитесь у Бурденко, и вы сможете то же.

– Было тяжело? – невольно полюбопытствовал Алексей и тут же укорил себя за неуместный вопрос. Но отцу Афанасию отвечать на него было не впервой.

– Тяжело было решиться. Аппендицит прихватил внезапно, а себя со стороны видно плохо. Чуть было не упустил время. Сама же операция… Жить хотелось.

– Хотелось?

– Разумеется, и сейчас хочется, Государь. Но человек порой мало ценит то, что дано ему по праву рождения, и только угроза потери заставляет осознать, как многого он может лишиться. И тогда открываешь в себе новые силы.

К чему он это, подумал Алексей, на что намекает? Очевидно, священник тоже осознал невольную двусмысленность сказанного и запнулся. А всё-таки непохоже это на случайную обмолвку. Такой молодец три раза обдумает, прежде чем скажет, тем более – самому государю.

– Мне остается только пожелать всем вам успеха, – пробормотал Алексей. Всё, поговорили. Поняв, что аудиенция закончилась, оба полярника откланялись. У двери адмирал замешкался, и Алексей понял, что Александру Васильевичу хочет поговорить наедине.

– Да, Александр Васильевич, задержитесь, пожалуйста. Адмирал благодарно взглянул на него.

– Отец Афанасий ещё молодой, но… Вы позволите говорить откровенно, Государь?