Хроники Арехина

– Бог с ними, с пропащими душами, – Арехин-старший поднял фрагмент карты. – Меня интересует другое: как на египетской карте оказался этот самый Лысый кордон площадью в четыре квадратных версты, это первое, и почему остальные девятнадцать фрагментов не имеют никакого отношения ни к уезду, ни к губернии?

– А вы как думаете, Александр Иванович?

– Если бы я не знал историю этой карты, то прежде всего подумал о мистификации. Собственно, и сейчас я не могу полностью исключить её. Ведь я не был свидетелем передачи карты моему предку, и уж тем более находке её на теле погибшего в Египте учёного.

– Но… – подал реплику Егоров.

– Но те ученые, к которым я обращался, убеждены, что пергаменту не один век, даже не десять. И что это не палимпсест, то есть карта на пергамент была нанесена давно, очень давно.

– Тогда как можно объяснить, что на древней карте нашелся фрагмент нашего уезда – и только он один?

– Не знаю, – ответил Егорову Арехин-старший. – Но догадываюсь. Хотя догадки мои более плод фантазии, и никакой серьёзной критики не выдерживают.

– Всё-таки поделитесь, если не трудно, – предложил Петр Александрович.

– Есть такая теория, даже не теория, а гипотеза, будто египтяне пришли на берега Нила отсюда, из воронежской губернии, которая, конечно, в те далекие времена не была ни губернией, ни воронежской.

– Как пришли? – удивился англичанин.

– Я неточно выразился. Приплыли. По реке Воронеж, затем по Дону, затем по Черному морю, Средиземному… И даже не весь египетский народ целиком, а вожди – жрецы, фараоны. Недаром же именно здесь, в нашем уезде Пётр Великий строил флот для противоборства с Турцией. И топонимы указывают на связь: Воронеж – Черная Земля и Та Кемет – Черная земля.

– Ну, как игра ума, допустимо, – сказал Егоров. – Только ведь это объясняет очень мало. Если масштаб этой карты – полувёрстка или около того, то и на остальных её кусочках должен быть наш уезд, максимум – близлежащие уезды. Возможно, так оно и есть, просто ваш сын не распознал их.

– Последнее легко проверить, – Арехин-старший положил поверх карты девятнадцать карточек-фрагментов. – Я разглядывал их не один вечер, но ничего не нашёл. И потом, не посчитайте это родительским тщеславием, но у сына не только замечательная память, он ещё и находит суть там, где любой, да вот хоть и я, ничего, кроме хаоса, не видит. Но вы смотрите, смотрите…

– Лучше мы поступим иначе, – сказал принц. – Я эти фрагменты запечатлею на фотопластинку и сделаю копии, чтобы не трепать пергамент попусту. Если, конечно, Александр Иванович не против.

– Я совершенно за, – сказал Арехин-старший. – Признаться, эта мысль мне и самому приходила в голову, но тут нужен искусный мастер светописи и специальная аппаратура.

– Мастер я, или подмастерье, судить не берусь, но у меня хорошая фотостудия, оснащенная прекрасной аппаратурой. Завтра копии будут готовы.

Арехин-старший тем временем сложил фрагменты карты в конверт и протянул конверт принцу.

– Правда, я почти уверен, что найти новые совпадения не удастся, – сказал он. – Карту эту составили по другому принципу.

– По какому же? – Егоров смотрел на карту Семилукского уезда, словно в поисках подсказки.

– Возможно, на ней отмечены места, так или иначе относящиеся к Древнему Египту, но рассеянные по всему свету, или, скажу больше – по всему времени, по крайней мере, известные египетским владыкам.

– Это как на одной карте обозначить Лондон, Париж и Бомбей? – спросил англичанин.

– Примерно так. Или семь чудес древнего мира, или сто чудес, причем чудес неведомых, непонятных и малозаметных. Или просто странных мест, вроде Лысого кордона.

– Вы думаете, что и во времена египетских фараонов на Лысом кордоне творилось неладное? – принц говорил совершенно серьёзно.

– Полагаю, да. Но более важно узнать, что там творится сейчас. Исследовать магнитное поле, проверить, как будет вести себя хронометр, измерить сопротивление проводников… Тут нужен подробный план, такие дела не с кондачка решаются.

– Совершенно с вами согласен, – сказал принц, но видно было, что ему есть что порассказать о кордоне. Просто не время.

4

Ланской не любил совпадения. Нет, он допускал, что событие А могло не иметь никаких связей с событием Б, особенно если они разнесены в пространстве и времени на почтительное расстояние. На пару тысяч вёрст и пару сотен лет. Хотя до сих пор никто наверное не скажет, была ли смерть царевича Дмитрия и появление на троне Самозванца звеньями одной цепи, или просто так сложились узоры в калейдоскопе истории.

Ланской не хотел быть исключительно кабинетным работником, да и не мог. Когда представлялась возможность, он охотно покидал помещение и выходил на свежий воздух, особенно если это был ясный и тёплый день. Против ясных и тёплых ночей он тоже не возражал. Дождя не любил, но терпел стойко, особенно в столицах. И лишь вьюг и морозов избегал, быть может, потому, что быстро мёрз, а, может, из-за предсказания цыганки, что умереть ему в мороз на дальней дороге к казённому дому. Чушь и дичь, но вот запало в душу. С другой стороны, предсказание это придавало уверенности: весной, летом и осенью, да и слякотной зимой с ним ничего случиться не может. Что радовало. Конечно, штабс-ротмистр чин не слишком маленький, чтобы лезть под пули самому, и не слишком большой, чтобы за ним начали охоту анархисты, но, во-первых, от шальной пули не уберечься и штабс-ротмистру, а, во-вторых, не век же ему в штабс-ротмистрах ходить. Последнее следовало понимать и буквально: ещё в этом, девятнадцатом веке он твёрдо рассчитывал получить следующий чин и следующую должность. Собственно, настоящее поручение и должно было стать мостиком, перейдя который, можно превратиться в просто ротмистра. До генерала всё еще далеко, но не слишком далеко.

Ланской в эту минуту как раз шел по мостику, перекинутому над дорогой саженях в десяти внизу. Тут ведь что главное? Тут главное – правильно оценить мостик. Не поскользнуться, не упасть, не разбиться. Любой визит императорской фамилии чреват происшествиями. Положим, известных, организованных анархистов в Рамони нет. А сумасшедших? А тихих сумасшедших? Тихих-то тихих, а ну как взбесятся?

Вот тут-то и простор для мастера, и еловый бор для кабинетного жандарма. В еловом бору, окружённый тёмными деревьями, всяк потеряется, а потом будет жалко оправдываться, мол, кто же мог знать. Но оправдания никому не нужны, оправданиям цены нет. Мастер же, летая бесшумным филином над вверенной ему территорией, хватает любое подозрительное существо: мышь, так мышь, голубя, так голубя. Не брезгает ни червями, ни улитками. Всё в дело сгодится. И в нужный час поляна чистая. Некому выскочить ни из-за пенька, ни из-за кустика.

До такого мастерства ему, штаб-ротмистру Ланскому, расти да расти. Крылья пока маловаты. Держат плохо. Но он постарается. Он научится летать свободно и непринужденно.

Ланской ещё в гимназические годы выработал привычку думать о себе в третьем лице, это ему нравилось, придавало мышлению объективность и отстранённость.

Мостик был невелик, пятнадцать шагов – он посчитал точно, сначала в одну сторону, потом в другую. Совпало.

Мадам Харитонову он заметил сразу, как только она вышла из-за высокой живой изгороди, что заканчивалась на расстоянии прицельного револьверного выстрела (вот и ёще одно местечко, куда нужно будет поставить надёжного человека). Мадам запыхалась, волосы выбились из-под шляпки, но в её возрасте, который Ланской тоже знал точно, двадцать четыре года, это было простительно.

– Я так спешила, так спешила – на ходу начала оправдываться она.

– Успокойтесь, Настасья Львовна. Переведите дыхание. Полюбуйтесь видами, – Ланской и в самом деле не сердился на учительницу. Понимал, что забот у неё не меньше, чем у него. Цена забот, правда, другая.

Мадам Харитонова стала осведомительницей по зову сердца. Это случается, и случается чаще, чем можно представить, читая передовых русских писателей. Просто если буйна головушка захочет пойти к анархистам-разрушителям, так мастей у анархистов много, и во всякую вход открыт, ломать не строить, лети, мотылёк, на манящий огонёк. А в хранители запросто не попадёшь, с улицы путь заказан. Не числом превозмочь стремимся, нам жертвенных голов не нужно. Но, бывает, попадёт в огонёк мотылёк, но полностью не сгорит, испугается и начинает кричать «спасите!» да «помогите!». Да и как не кричать, когда его, опалённого, раздавить хотят за ненадобностью свои же братья-анархисты, мол, дело лишь тогда свято, когда под ним струится кровь. Тут этого мотылька и подобрать нужно, и простить, и пожалеть, и спасти. А уж он, мотылёк, отблагодарит.

Мадам Харитонова тем временем отдышалась, непослушные волосы отправила под шляпку, и повернулась к штабс-ротмистру спокойно и даже слегка величественно, как и полагается учительнице народной школы.

– Да, я поговорила с ребятами. Прямо сейчас. Они глазастые и смышлёные, и если чего-то не заметили, то почти наверное и замечать нечего.

– И?

– Никаких новых собак, тем более, больших, в Рамони не замечали. Скорее, наоборот.

– Что значит – наоборот?

– Пропал Уголёк, пёсик. Со двора Париновых, что живут на Речной.

– Большой пёсик?

– Нет, не очень. Со спаниеля. Только не спаниель, а дворняжка. Дети его любили, он забавный, весёлый. Бегал днём по улице, а к вечеру возвращался во двор. Сторожить. Ночью преображался, лаял на прохожих, а от такой собаки большего и не ждут.

– И он пропал?

– Да. Вчера утром Уголька уже не было. Дети его всей улицей искали. Три дюжины зорких глаз, в любую щель заглянут. Но не нашли.

Ланской аккуратно записывал слова Настасьи Львовны в книжечку, изредка уточняя детали. Вряд ли пропавшая дворняжка имеет отношение к визиту Императорской Фамилии (даже в мыслях он не забывал о заглавных буквах), но всё-таки совпадение. Очередное. Да и мадам Харитоновой приятно, что её слова оставили след на бумаге, что умный и проницательный человек придаёт вроде бы пустяку внимание. А в том, что он, штабс-капитан Ланской, умён и проницателен, мадам Харитонова уже имела случай убедиться. Собственно, именно поэтому она учительствует в школе, находящейся под покровительством её светлости Евгении Максимилиановны Романовской, герцогини Лейхтербергской, в замужестве принцессы Ольденбургской. Не в титулах дело, а в отношении, учительница в Рамони не то, чтобы аристократка, но лицо приближенное. Вот и с ним встречается не тайно, а при свете дня, пусть и не на людном месте. Не боится укоров, мол, как же можно учительнице встречаться с жандармским штабс-ротмистром, не важно, по личным делам или по служебным. Напротив, эта встреча, да ещё под сенью дворца, придает мадам Харитоновой дополнительный вес в глазах людей благонамеренных, а только мнение благонамеренных людей и имеет значение, по крайней мере, здесь. В Рамони бравировать левыми взглядами не принято.

– И последнее: во дворце живут два мальчика, но за пределы дворца не выходят. Им, пожалуй, будет интересно посмотреть нашу школу? И нашим детям тоже на пользу пойдёт.

– Идея хорошая, я посмотрю, что можно будет сделать. Маленькие они, мальчики. В приготовительный класс только пойдут.