Полное собрание сочинений. Том 5. Мощеные реки

– Тот самый, – сказал Василий Александрович. – Самку я на чучело подстрелил, а он все лето тоскует, зовет, от стаи теперь отбился…

Пошел разговор о привязанности в природе.

– …В особенности у волков замечал. Спарились – все: любовь на всю жизнь. Помню случай: убили на приваде волчицу. Глядим, что за притча: мясо нарвано, а не съедено. Я ночью вздумал подвыть. Волк отозвался и на меня вышел, посчитал, что волчица зовет. Ну и попал под ружье. Поглядели – а волк-то беззубый. Ни одного зуба. Волчица мясо ему рвала…

Над краем леса кружились опавшие листья, шуршала кукуруза и кричал одинокий журавль.

Радость

Радость у человека может вызвать большое событие и незначительный случай, мимолетное слово, звук, тишина, цвет неба, форма резного наличника на окне мелькнувшей по дороге избы…

Сегодня я бросил рюкзак и присел на ворох нанесенных ветром в лощину листьев. Около самого уха дребезжала погремушка кузнечика. Запоздало серебрились шары одуванчиков. Клен, вязы, дикая груша освещали поляну красным и желтым светом. Разворошенные листья источали запах вина. Красные сережки семян неподвижно висели на облетевшем кусту бересклета. Все было опущено в тишину и перепутано паутиной погожего дня. Я услышал шаги. Думал, идет лесник, косивший у речки осоку. Оглянулся – по листьям прыгает дрозд. И так резво, небоязливо, что я подумал: сама Радость прыгает на поляне.

Беда

Мы ловили хохуль. Ловля такая: в воду перед норой ставят большой сачок и начинают «топтать», выгонять зверя. Мы так натоптались за день, что еле добрели на кордон Серебрянка. Лесник, хозяин кордона, доил корову. Двое мальчишек сгребали в кучу сухие листья.

Хозяин нарезал хлеба, принес меду и молока.

– По-прежнему один хлопочешь?

Лесник грустно кивнул.

Мы знали: человеку, кроме лесного дела, приходится и стирать, и хлопотать в огороде, корову доить, возиться с посудой. Все хозяйство на нем. И два мальчишки растут.

– Ей тяжелее… – Лесник кивнул на дверь, прикрытую ситцевой шторой.

У жены лесника ревматизм. Уже три года не поднимается.

Лесник полотенцем попытался разогнать мух, устало сел возле окна, и я первый раз увидел его улыбку. Во дворе маленький шустрый котенок крался к голубю. Большая жирная птица клевала просо и совсем не боялась охотника. Котенок подполз, прыгнул. Голубь взлетел, но тут же сел и продолжал собирать зерна. Котенок опять пополз.

– Нюра, ты погляди, погляди в окошко, – громко сказал лесник.

За ситцевой занавеской послышался шорох, заскрипела кровать.

– Вот разбойник… – Голос у женщины был тихий и счастливый в эту минуту. – Митроша, ты бы сказал ребятишкам, пусть загонят телка, а то опять забредет на капусту…

Котенок сел возле голубя и стал смешно умываться. Скрипнула кровать, и все утихло за ситцевой занавеской…

В лесном доме жило счастье и поселилась теперь беда.

Красный огонь

Косо, пополам с дождем сыпались листья. Чай, огонь в печке и сухая рубашка были где-то километров за восемь. Лесные лужи хлюпали под ногами, и мокрые листья прилипали к щеке. Тепло сохранилось только под рюкзаком, на спине.

И вдруг дорожка, петлявшая в холодном молодом сосеннике, вывела на поляну под большую рябину. Ничего не изменилось. Летели листья, холодные капли падали с веток. Но я стоял у рябины и чувствовал: согреваюсь. Большие пятна красного цвета излучали тепло. Я сломил ветку рябины и шел, как с факелом. Дождь вперемешку с березовым и дубовым листом, казалось, чуть потеплел.

Признание

«Тебе признаюсь. Я стрелял в человека…»

Мы лежим с егерем в шалаше, в самой глухой части лесного озера. Тут живут барсуки, совы, еноты, в этих кварталах ревут олени. Мы решили заночевать, чтобы утром поснимать лосей и оленей. Ночь безлунная. В треугольнике шалаша видно звезды. Слышно, как падают листья, далеко в темноте кричат совы и хрустит сухая трава у лошади на зубах. На поляне – туман. Видно только спину и голову лошади.

«Тебе признаюсь, – говорит лежащий рядом со мной человек. – Был у нас бригадир. Вся деревня его не любила. Однажды вечером слышу – отец с матерью говорят: «За что же он так: издохни, говорит, и дети пусть твои передохнут». У отца, чувствую в темноте, – слезы. А я-то знал, чего и отец не знал, может быть. Я видел, как бригадир к матери приставал. Он ко всем приставал, пьяный, глаза красные… Мне было тринадцать, но я уже все понимал. И было у меня ружье двадцать восьмого калибра…»

Рассказчик умолкает на полминуты. Мы слушаем, в какой стороне заревели олени, и кутаемся поплотнее в тулуп.

«Вот… Двадцать восьмой калибр. Я стрелял куликов, а тут пулю сковородой накатал и стал стеречь. Как раз вот тут, на озере, по соседству и подстерег. Гляжу из кустов: бригадир крадучись выбирает чужую сетку. Я прицелился. Руки дрожат. Щелк! – осечка. Еще раз – осечка. Еще раз… Бригадир услышал, наверно, щелчки, подозрительно глядит на кусты и потихоньку начинает грести в залив. А я почему-то сильно обрадовался, что осечка. Поднялся. Отошел в лес. Дай, думаю, еще раз щелкну. Взвел курок… До сей поры выстрел звенит в ушах. Тот же патрон. Я даже не открывал замок у ружья, просто четвертый раз взвел курок. Пуля срезала сук у сосны и застряла в другой сосне. Нам повезло обоим. Он остался. И я… Как бы я жил… Только потом понял, какой камень мог бы носить… По дороге домой встретился с бригадиром. «Ты, – говорит, – никого тут не видел?» Я сказал: «Нет, не видел». Шли по лесу вместе. Он молчал. И я молчал. Через неделю бригадир дешево продал хату и уехал из хутора…»

После рассказа мы долго молчали. Слушали, как бегают мыши по листьям и ревут справа от шалаша олени. Уснули только под самое утро.

Пир

Подаренный стариком арбуз я расколол пополам. Одна половина пошла на стол, другую вынес во двор и приспособил на подоконнике. Первыми арбуз «открыли» осы и муравьи. Потом появилась пчела. Улетела, тяжело нагруженная. Вернулась и привела с собою не меньше десятка подруг. Появилась синица. Огляделась. Схватила семечко и тут же на подоконнике раздолбила. Хитрые воробьи следят за синицей. Видят: опасности никакой. Прыг-прыг, и пошел дележ красной мякоти. Синиц уже пять или шесть, тенькают и беспрерывно снуют с ветки на подоконник. На сухом тополе появилась сорока. Наблюдает: что мелюзга возится? Сорока глаз не спускает с арбуза, а ниже слететь боится, кричит, хвостом дергает. И уже на версту всем известно: идет пир возле дома. Прилетел поползень, явился сердитый шершень, явилась старушка – мохнатая бабочка. Уже четыре сороки сидят на макушке, и ворона издали с крыши сарая пристально наблюдает… К вечеру от арбуза остался один черепок.

На этом пиру был и фотограф. Но его никто не заметил.

Мудрость

Ночью из-за леса неожиданно явилась зима. Непривычно светло. По окну ползают окоченевшие осы. Рыжий щенок с удивлением разглядывает печатный гусиный след. Береза плывет по снежному полю под желтым прозрачным парусом. Зеленые, не облетевшие листья вишенника кажутся сейчас черными. Вода в реке потемнела. Все растерялось, притихло, все, кажется, соображает: как же быть дальше? Падают на снег желтые листья. Неубранная свекла отчаянно зеленеет из-под белого одеяла.

Я пошел попрощаться перед отъездом с опушкою леса и встретил знакомого лесника:

– Вроде бы рано зиме…

– Это не снег, это грязь…

Лесник был занят странной работой. С большого столба возле дороги снимал оранжевый щит с надписью: «Лес – наше богатство. Будьте осторожны с огнем в лесу». На снегу лежали четыре таких же щита. Лесник прыгнул с лестницы, закурил:

– Зимой пожар не случится? Не случится. Вот и надо снять, чтобы глаз у людей не привык. Глаз у людей ко всему привыкает. А весной перед сушью я эти картинки – на прежнее место. Всякий человек непременно по свежести остановится, прочтет – глядишь, и потушит цигарку…

Это была хозяйская мудрость.

    Фото автора. 3 октября 1965 г.

Ноябрь

Уже не осень и не зима еще. Светает поздно, и моим будильником по утрам был шорох метлы под окнами. А сегодня что-то другое? Скребут лопаты. И в доме светлее обычного. И синица в открытую форточку смелее, чем обычно, заглядывает. Крыши белые. Воробьи в палисаднике присмирели, ребятишки кинули в кучу портфели, кривыми палками гоняют каблук от ботинка. Девчонка-почтальон поставила у двери сумку и швырнула в знакомого парня снежок.

Зима? Пожалуй, нет еще, хотя белая кисея снега отдалила друг от друга дома и задала работы мальчишкам и дворникам. Снег – еще не зима. Надо следить за речкой. Зима приходит по льду. Стали реки – можно сказать: пришла. В Подмосковье это должно случиться через неделю, хотя бывают и отступления от вековых правил. Сегодня я взял рюкзак и отправился в лес глянуть, что же там происходит в неделю предзимья?

Ни в какое время лес не бывает таким безлюдным. Снегу – по щиколотку. След лося, заячий след, мышиная вышивка возле стогов. Стога на белом – как корабли на мели и кажутся теплыми. Рыжей гривой горит бурьян на меже. Такого же цвета неопавшая шуба на дубняке. Все остальное темное, черное. Особенно продрогли ольха и осина. Только бодрые елки напоминают: зеленая жизнь в лесу затихла не навсегда.

Зима где-то на самом пороге. В маленькие озера и лужи уже вставлены стекла. Бурые листья под тонким льдом, как древние музейные пятаки. Мороз подобрался и к лесной речке. Камышинки в заводи скованы льдом, и в серебристый чуб тростника уже нанесло снегу. Вода еще бежит в реке. Черная и густая. Из глубин кверху поднимаются теплые струи. Водяной коловорот и держит пока еще наступление льда. Но закраины уже крепкие. Ласка подбегала ночью напиться и не провалилась на льду. Комок морозной земли со звоном катится по закраине. Вдалеке утки черными кочками плавают в полынье. Какая сила заставляет уток не улетать, дождаться зимы? Кто еще задержался в лесу? Пожалуй, только дрозды. Они нетерпеливо прыгают по кустам, ждут, когда я уйду, чтобы продолжить рябиновый пир. Дрозды могут и на зиму остаться, если будет рябина. Все же, кто мог улететь, уже улетели. Только синицы робко позванивают в черных и мокрых осинах. Дятел шелушит шишку. Молчаливо кружится по стволу поползень. Наступает время зимних гостей. Из лесной гущи на поляну, где стоит ясень, с печальным свистом перелетают красные снегири. Уже время прилететь свиристелям, малиновым щурам, клестам, белым совам и тундровым пуночкам. Не все пришельцы попадаются на глаза, но зимуют у нас больше десятка прилетных птиц.

Валит снег. Уже все побелело. Только у елок, под ветками, еще прячется пахнущая прелью и квасом поздняя осень. Странный день. Лес то глохнет от белых мух, то вдруг становится прозрачным чуть ли не на версту. Видишь между березами горы сизых и розовых облаков. Солнца нет, но на летящий самолет вдруг как будто кто зеркальцем посветил: сверкнул и тут же вдруг исчезает в бегущем лиловом дыму, и звук его как будто с иного света. Березы, только что стоявшие рядом с тобою, пропадают. Идет снег, тихий и большой, как белые бабочки. И пахнет арбузом.

В такие дни барсуки, мокрые и продрогшие, до весны залезают в сухие теплые норы. Медведь, оглядевшись, бредет к берлоге, прыгает, чтобы затерять след, и залегает. Рыбы ложатся на дно до тепла. Ходившие парами волки собираются в стаи. Птицы тянутся поближе к жилью человека.