Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.

5 июня войска, собранные под Карсом, выстроились на обширной равнине вокруг церковного намета, у входа которого было поставлено пять турецких знамен. Одно из них, выделявшееся из всех роскошной отделкой и множеством красивых узорчатых надписей, все было покрыто запекшимися пятнами крови. Это было знамя, стоившее жизни храброму капитану Рябинину, и видно было, что турки расстались с ним не легко. Другое – было оранжевое, с вышитой луной; третье – зеленое, порванное в клочки, быть может, в минуту борьбы, когда его брали донцы или татары; остальные два, брошенные турками во время бегства, представляли просто какие-то пестрые лоскутья. Все войска были одеты в парадную форму, Паскевич на серой лошади, в голубой Андреевской ленте, пожалованной ему за Ахалцихе, проскакал по фронту при громе барабанного боя и криках “Ура!”. Когда подан был сигнал на молитву, он сошел с лошади и, окруженный знаменами, приблизился к аналою. Дежурный штаб-офицер прочел реляцию о победе – и началось благодарственное молебствие. С особенной силой звучали для всех торжественные слова молитвы: “С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!” – и последние слова ее замерли в громе пушечного залпа.

Паскевич еще раз обошел войска, останавливаясь перед каждым батальоном, приветствуя и электризуя солдат короткой речью. Не многосложна и не красноречива была эта речь, но в ней было все, что может расшевелить и заставить сильнее биться солдатское сердце.

“Вот как славно наши дерутся,– говорил он, указывая на турецкие знамена,– один клочок наш в пух разбил и рассеял неприятеля. Вы, ребята, конечно не уступите им!” – “Рады стараться!” – кричали солдаты. “Я от вас не требую, братцы, больше того, как вы дрались под Карсом и в Ахалцихе”.– “Еще лучше будем!” – восторженно отвечали солдаты.

Перед сорок вторым егерским полком Паскевич сказал: “Вы не поспели, ребята. Сороковые выпросились у меня, да и отличились: в пух разбили турок! Там впереди (он показал рукой на Саганлугский хребет), говорят, собираются какие-то, вы их также сомнете штыками”.– “Позвольте! Будем стараться!” – кричали егеря.

Казакам рассказывал он о подвиге Студеникина, саперам напоминал Ахалцихе; артиллеристам сказал: “У Муравьева отличились ваши товарищи; они на себе ввезли пушки на высокую гору и оттуда засыпали турок картечью. Вы также сделаете при случае”.

Мусульманские полки на приветствие Паскевича отвечали русским “Ура!”. Главнокомандующий сказал им, что и от них ожидает такую же доблесть, какую уже показал третий полк в деле под Чаборио. Мусульмане отвечали на этот раз через переводчика: “Сардар! Наша жизнь до последней капли крови принадлежит государю”.

Вспомнив, что с Кирилловым приехал всадник, который взял турецкое знамя, главнокомандующий потребовал его к себе и тут же наградил знаком отличия военного ордена и подарил десять червонцев. Одних Нижегородских драгун обошел на этот раз Паскевич своим приветливым словом. “Стыдно, братцы,– сказал он, подходя к их фронту,– четвертую кампанию служу с вами, а такого дела за вами никогда не водилось…” Драгуны очевидно были сконфужены и глядели угрюмо. Дело в том, что в эту самую ночь из полка разом бежало двадцать человек, вместе со старшим вахмистром второго эскадрона. Поводом послужило, как выяснилось, жестокое обращение эскадронного командира; и хотя побеги в то время вообще были не редки, но случай, где разом бежал целый взвод, выходил из общего уровня. До сих пор такие побеги встречались только в Тифлисском полку, где их объясняли близостью персидской границы, и оскорбленным самолюбием старого полка, явно роптавшего на то, что Паскевич не взял его с собою в турецкую кампанию.

Поражение Кягьи-бека было настолько решительно, что Паскевич поспешил притянуть к себе не только отряд Муравьева, но и Херсонский полк Бурцева. Теперь, когда относительно правого фланга можно было быть спокойным, и Ахалцихский пашалык, свидетель стольких битв и народных волнений, уже не отвлекал внимания главнокомандующего, все помыслы Паскёвича сосредоточились на главном театре войны, где готовились важные события.

XXI. ЧЕРЕЗ САГАНЛУГСКИЕ ГОРЫ

На пути из Карса в Арзерум, 9 июня 1829 года, в деревне Катанлы расположился русский действующий корпус. Сильный не числом, а тем непоколебимым духом твердости в опасностях, который дают победы, стоял он теперь, готовый к наступлению, на рубеже своих прошлогодних завоеваний. Впереди уже высились мрачные хребты лесистых Саганлугских гор; а за ними лежали неведомые страны, звавшие к себе войска для новых трудов и побед.

Широко раскинулся лагерь на необъятной зеленой равнине, орошаемой красивой речкой Каре-Чаем. Занимая около двух верст, он издали казался станом многочисленного войска. На правом фланге стояли драгуны и казаки, на левом – мусульмане, в центре расположилась пехота со всей артиллерией, позади – уланы. Вагенбург помещался отдельно, почти за серединой, на высоком холме, а в лугах, по ту сторону Карс-Чая, ходили большие табуны лошадей и скота. Не менее роскошный вид представляли и самые окрестности этого лагеря. Вдали по разным направлениям виднелись деревушки; кругом лежали поля, засеянные хлебом. Страна казалась населенной, а между тем людей в ней не было. Война удалила их от родных очагов и заставила искать убежища там, куда не достигали военные бури.

Утром 9 же июня вступили в лагерь и победоносные отряды Муравьёва и Бурцева, а вслед за ними приехал и граф Паскевич. Он явился теперь перед войсками, облеченный новым доверием государя, с чрезвычайными правами, властью и всеми преимуществами главнокомандующего большой действующей армией. Войска встречали его, впрочем, по домашнему, запросто, выбегая в шинелях и без оружия. Все кричали “Ура!”. Паскевич ехал шагом, поминутно останавливаясь и разговаривая с солдатами. На лице его сияло удовольствие,– обстоятельства начинали ему благоприятствовать.

Не трогая войск, предназначенных для действия на персидской границе, на Алазани и на левом фланге операционной линии, он сосредоточил теперь под своим личным начальством четырнадцать батальонов пехоты, двенадцать полков кавалерии и семьдесят орудий.

Состав действующего корпуса был следующий.

Пехота: полки – Эриванский карабинерный, Грузинский и Херсонский гренадерские, Кабардинский пехотный и сорок второй егерский, восьмой пионерный батальон, батальон сорок первого егерского полка, полубатальон сорокового и сводный полк из батальона севастопольцев и нахичеванских сарбазов,– всего двенадцать тысяч триста сорок штыков.

Кавалерия: Нижегородский драгунский и Сводный уланский полки, сборный линейный казачий полк и донские: Сергеева, Карпова, Фомина и Басова, четыре конно-мусульманские полка и сводный из черноморских казаков и конницы Кенгерлы,– всего пять тысяч семьсот восемьдесят пять коней.

Артиллерия: батарейных орудий – шестнадцать, легких – тридцать, донских казачьих – двенадцать, линейных казачьих – шесть, горных единорогов – четыре и из числа турецких орудий – два,– всего семьдесят пеших и конных орудий.

Из этих войск особенное внимание обращали на себя четыре конно-мусульманские полка, сформированные по мысли Паскевича. Первый полк составлен был весь из карабахцев, второй – из жителей Ширванской и Шекинской провинций, третий – из татар грузинских династий и четвертый – из мусульман Нахичеванской области. Все эти полки сохраняли национальный костюм и отличались друг от друга только суконными звездами, нашитыми на их высоких остроконечных папахах: у первого полка они были красные, у второго – белые, у третьего – желтые и у четвертого – голубые. Такого же цвета были и полковые знамена, богато украшенные гербами Российской империи. Командовали полками русские офицеры, а сотнями – беки или почетные агалары. Эти офицеры-азиаты с бородами, в длиннополых чохах, в папахах, в эполетах и шарфах представляли непривычному глазу весьма оригинальное зрелище. Но в общем полки являли собою превосходный вид: всадники были опрятно и красиво одеты, отлично вооружены и, кроме третьего полка, сидели на кровных жеребцах карабахской породы. Третий полк, по замечанию Паскевича, отставал от других по наружности, “но он уже отличился в сражении и зарекомендовал себя самым лучшим образом. Перед этой легкой, подвижной и развязной мусульманской конницей драгуны и уланы казались тяжелыми и неповоротливыми.

Еще оригинальнее выглядели армяне, бывшие персидскими сарбазами, в своей полуармянской и полуперсидской одежде; тут же находилось и человек двенадцать курдов в живописных костюмах, на маленьких, но быстрых лошадках. Они пришли из Баязета. Это старшины вновь покорившихся племен, готовые воевать против турок с надеждой “почапаулить”. Но их присутствие в армии имело и свое политическое значение: это были кадры, вокруг которых должны были собираться мусульмане вновь покоренных турецких земель.

На следующий день по сборе корпуса, 10 июня утром, Паскевич делал маневры, чтобы подготовить войска к предстоящим действиям. Полки, построенные на поляне правее лагерного расположения, двинулись к Саганлугским горам. Пехота училась на пересеченной местности; кавалерия закончила маневр общей атакой, во время которой мусульманские полки опередили всех и, перескочив Каре-Чай, скрылись совсем из виду. Церемониального марша не состоялось: черная туча неожиданно выплыла из-за Саганлугских гор и заволокла все небо. Поднялась сильная буря с проливным дождем, с раскатами грома и молнией, опоясывавшей колонны огненными зигзагами. “Эти воздушные маневры с небесной канонадой,– замечает один современник,– были великолепнее и ужаснее земных”. Войска спешили уйти в лагерь, где нашли свои палатки сорванными рассвирепевшей бурей.

В сумерках к Паскевичу явились двое лазутчиков, только что возвратившиеся из турецкого лагеря, где им посчастливилось даже украсть несколько лошадей; с ними выбежал и пленный русский солдат, взятый лезгинами еще при Ермолове. Все они согласно показывали, что верстах в пятидесяти, у Миллидюза, стоит лагерем сильный турецкий корпус, под начальством самого Гагки-паши, которого они видели собственными глазами, когда он с чубуком в зубах сидел перед своей палаткой. Высланная по тому направлению партия линейных казаков действительно открыла турецкие пикеты.

В то время большая дорога из Карса в Арзерум раздваивалась около Катанлы и поднималась на саганлугский хребет двумя ветвями, идущими на расстоянии от трех до двенадцати верст друг от друга. Левая ветвь шла через Миллидюз на Меджингерт, правая – на Каинлы и замок Зевин. Спустившись с гор и подойдя к Араксу, обе дороги сплетаются вместе и у Керпи-Кева выходят на транзитный арзерумский путь. Меджингертская дорога была короче, нежели зевинская, зато зевинская удобнее и легче для движения, но обе они покрыты были густыми сосновыми лесами и пересекались множеством глубоких оврагов.

Турецкий стан стоял на Меджингертской дороге, занимая один из пологих уступов Саганлугских гор, и по справедливости мог называться почти неприступным: с фронта он опирался на обрывистый берег речки Ханы-Чаи, с остальных сторон его окружали глубокие овраги, заросшие густым непроходимым лесом,– и только с тыла, от Зевина, оставалась для входа в лагерь сравнительно удободоступная полоска земли, подобно плотине, ограниченная двумя оврагами. Но и эта плотина обстреливалась сильным редутом, устроенным в середине лагеря на высоком холме, где стояла ставка главнокомандующего. Ни один стратег не выбрал бы более крепкой позиции, и турки были уверены, что на высотах Саганлуга русское войско найдет себе гроб. С этой целью к Саганлугским горам и стянуты были значительные силы. Большая турецкая армия стояла у Гассан-Кале, а сильный двадцатитысячный авангард ее под предводительством Гагки-паши был выдвинут вперед и занимал неприступную миллидюзскую позицию. Таким расположением войск сераскир преследовал довольно сложный и запутанный план, в успехе которого, однако, не сомневался. Он рассчитывал заманить Паскевича по зевинской дороге вглубь Саганлугских гор, и тогда, приблизившись к нему от Гассан-Кале, бросить весь корпус Гагки-паши в тыл русским войскам и, таким образом, запереть их в горных теснинах.

В русском лагере не имелось никаких достоверных сведений ни о качествах дорог, ни о силах неприятеля. Турки ревниво оберегали свое расположение, и лазутчики, из опасения быть схваченными, производили свои наблюдения на скрытых тропах, отваживаясь лишь в темные ночи подползать к турецким лагерям,– а потому и известия их были всегда преувеличены. По их словам, русские имели против себя в данную минуту до двухсот тысяч войска и более ста орудий. В намеренном преувеличении заподозрить армян было невозможно, запугивание русских не могло входить в их расчеты, и надо полагать, что их просто вводило в заблуждение беспорядочное расположение турецких войск. Из хаоса разноречивых показаний действительным являлось лишь то, что к неприятелю ежедневно подходят резервы из Арзерума, и что силы его действительно велики. Паскевич отчасти предугадывал план сераскира и вознамерился обратить его против самого неприятеля.

В мыслях его уже созрело решение броситься по зевинской дороге в тыл к Гагки-паше, разбить его и затем со всеми силами устремиться на сераскира, который, по расчету времени, никогда не успел бы предупредить поражение своего авангарда. План был смелый и при неудаче мог поставить Паскевича в безвыходное положение, но другого пути к победе не было. Вся задача теперь заключалась в том, чтобы искусно скрыть направление войск и заставить Гагки-пашу думать, что нападение будет произведено с меджингертской дороги. С этой целью Паскевич приказал производить в ту сторону рекогносцировки, а между тем поход готовился по зевинской дороге. Оставалось только разрешить вопрос, как пройти лес, где турки могли соединить все свои силы, чтобы остановить движение корпуса.

Вопрос этот должен был решить генерал-майор князь Бекович-Черкасский, посланный в ночь на 12 число осмотреть зевинскую дорогу. Проводив его, Паскевич в глубокой задумчивости долго ходил перед своей палаткой, обдумывая план предстоящих действий.

Под утро Бекович вернулся. Он шел до самого подножия хребта и послал влево, к лагерю Гагки-паши, казачий полк Басова, а вправо, на Зевин,– гребенскую сотню с поручиком Пущиным. Басов, делая вид, что рекогносцирует окрестность, как бы нечаянно приблизился к турецким аванпостам; но едва в неприятельской цепи поднялась тревога – казаки повернули назад и стали отступать на рысях, оставив турок в убеждении, что подходила казачья партия с целью осмотреть пути, ведущие к лагерю, и что им именно отсюда и следует ждать нападения. Движение Пущина, напротив, тщательно было скрыто. Пользуясь темнотой ночи, он пробрался на зевинскую дорогу глухими оврагами и прошел по ней вплоть до опушки леса, нигде не встретив никаких следов турецких разъездов. Паскевич решил тогда не откладывать далее переход через Саганлугские горы, и войскам приказано было готовиться к походу.

13 июня на пять часов пополудни весь действующий корпус налегке, без вагенбурга, с одними полковыми обозами выступил из лагеря. Пройдя верст пять, он остановился в глухой лощине, закрытой со всех сторон утесами и глыбами скал. Здесь войска разделились. Херсонский гренадерский полк, с казачьей бригадой и десятью орудиями, под командой генерала Бурцева, потянулся влево, на Меджингерт, и скоро, выдвинувшись на высоты, показался в виду турецкого лагеря; остальные войска остались в лощине, чтобы под покровом сумерек, когда вечерние туманы закроют окрестность, быстрым движением скрытно перейти на зевинскую дорогу и обойти неприятеля.

Бурцев остановился на ночлег верстах в пятнадцати от турецкого лагеря. Зарево разведенных им громадных костров, внезапно озарившее широким полукружием вершины темных гор, озадачило турок. Между тем казачий полк Фомина, высланный вперед с целью тревожить неприятеля, скрытно пробрался по дремучему лесу к самым турецким аванпостам. Казаки гикнули в пики, сбили передовые пикеты и, в погоне за ними перескочив несколько завалов, очутились перед самым лагерем. Это случайное нападение заставило всю турецкую конницу сесть на коней, чтобы отразить ночное нападение, и казакам пришлось отступать под натиском громадной толпы, тысяч в пять коней. В лесу завязалась сильная перестрелка. Отступая, Фомин тянул за собой всю турецкую конницу, пытавшуюся несколько раз отрезать ему отступление или прижать к болотам. Но казаки маневрировали чрезвычайно искусно. Подавляемые громадным превосходством сил, они, то отбиваясь ружейным огнем, то прокладывая себе путь холодным оружием, ни разу не допустили неприятеля обойти себя. Только партия в одиннадцать человек, конвоировавшая военного топографа, отбилась в лесу от полка и пропала без вести, да у Фомина изрублено было до десяти казаков. Заря уже разлилась по небосклону. Грохот лесной перестрелки, неясно доносившийся до лагеря Бурцева, заставил его двинуть всю остальную кавалерию на выручку Фомина. Но едва казаки Карпова и татарский полк развернулись в опушке леса, как вдруг все высоты, лежавшие правее турецкого лагеря, зачернелись русской конницей. То был корпус Паскевича, уже поднявшийся на Саганлуг.

Эффект этой сцены вышел поразительный. Турки, не ожидая появления с той стороны русского войска, потеряли голову, в лагере их загремела тревога, пехота бросилась в ружье, но, видимо, не зная что предпринять, бесцельно двигалась в разные стороны; вся кавалерия, преследовавшая Фомина, поскакала назад, бросив своих противников, и стала вытягиваться против зевинской дороги.

Переход Паскевича через горы был труден, но совершился беспрепятственно. Отправив Бурцева на меджингертскую дорогу, корпус продолжал идти скрытой лощиной, и ночью подошел к какой-то разоренной деревне, лежавшей уже на зевинской дороге, верстах в двенадцати от подошвы Саганлугских гор. Пехота остановилась здесь на привал, а вся иррегулярная конница, под начальством генерала Сергеева, отправилась дальше, чтобы захватить опушку леса, в котором могли находиться турки. Сергеев выслал вперед сотню казаков осмотреть дорогу. Более часа не было от нее никаких известий, казаки заблудили в дремучем лесу; но зато пока они выбивались на настоящий путь, им пришлось исходить все лесные тропы и овраги и, таким образом, превосходно исследовать местность. Они дали знать, что неприятеля нигде не видно, но что к стороне Миллидюза слышна сильная ружейная перестрелка; Сергеев известил об этом Паскевича, и из главной квартиры тотчас пришел на помощь весь Нижегородский драгунский полк с шестью орудиями. Кавалерия тронулась вперед и скоро стала подниматься на горы. Дорога шла узким каменистым ущельем; глухо шумел кругом вековой лес, покачивая вершинами столетних сосен. И чем выше поднимался отряд, тем чаще попадались между деревьями большие груды снега. Было темно и холодно. Войскам запрещено было курить и разговаривать, и даже приказания отдавались шепотом.

Молча взбирался отряд, торопясь скорее миновать опасные овраги, и вот, ранним утром 14 июня, при первых лучах восходящего солнца, казаки поднялись на последнюю крутизну и стали на гладкой, безлесной вершине Саганлуга. Отсюда до турецкого лагеря было верст восемь, не больше. До них ясно уже доносился грохот перестрелки в отряде Бурцева, и по направлению выстрелов можно было заключить, что русские отступают. Несколько встревоженный, Сергеев выдвинул всю свою конную бригаду с Нижегородским драгунским полком на крайние высоты, и тогда-то внезапное появление этой конницы, повисшей над неприятельским станом, вызвало у турок тревогу.

“Откуда взялось ваше войско? С неба оно упало или из земли выросло?” – с изумлением спрашивали пленные, захваченные в этот день казаками,– так тихо и незаметно поднялся на Саганлуг весь действующий корпус.

В восемь часов утра на высоты, занятые Сергеевым, приехал сам Паскевич, а вслед за ним стали подходить и головные части пехоты.

Целых четыре часа оставался Паскевич на высотах, обозревая окрестности. Укрепленный стан Гагки-паши, растянутый на пространстве двух с половиной верст, прикрытый шанцами и окруженный лесистым оврагом, открывался как на ладони. Неприятель со своей стороны старался разузнать, что за войска были перед, ним, и турецкие наездники беспрерывно показывались то с одной, то с другой стороны. Несколько турок, неосторожно подъехавших слишком близко, были захвачены казаками. Это были первые пленные в начинающуюся кампанию. В полдень главнокомандующий воротился к пехоте, которая уже подтянулась и становилась лагерем. Бригада Сергеева также получила приказание отойти назад, и в передовой цепи остались только две сотни, под командой подполковника Басова.

Войска требовали отдыха. В эту ночь пехота прошла тридцать девять верст с двумя лишь небольшими привалами, а горные дороги были трудны, и ночь была так темна, что авангарду приходилось время от времени оставлять небольшие костры, чтобы обозначить путь следовавшим за ним войскам. Лагерь, поставленный на вершине хребта, у самых верховий речки Инджа-Су, в долине, окруженной горами, был обращен фронтом к неприятельской позиции. Перед ним лежала болотистая лощина; далее возвышалась опять гряда обнаженных гор, еще местами покрытых снегом, за горами узкой черной полосой вился глубокий овраг, а за ним и стоял турецкий стан, примыкая к нему своим левым флангом. На окрестных горах всюду расставлены были казачьи пикеты, а на дороге к Зевину расположился сторожить егерский полк.

В два часа пополудни, когда в лагере только что успели отобедать, турки сделали попытку отбросить русские аванпосты, чтобы высмотреть расположение корпуса. Человек пятьсот делибашей и курдов, скрытно пробравшись лощиной, вдруг кинулись на казачьи пикеты. Басов вывел навстречу к ним сотню своего полка и, отстреливаясь, медленно стал отходить назад. Турки наседали бешено. Сам Басов был ранен пулей в ногу, но, чтобы не обескуражить казаков, сел опять на коня и остался во фронте. Турки, между тем, заняли гору, с которой можно было видеть все лагерное расположение русских. С ними, как говорили, находился и Гагки-паша. Но то, что он увидел, было для него далеко не утешительно. По обоим берегам быстрой горной речки Инджа-Су белела масса русских палаток, и яркие лучи солнца играли то на длинных рядах пехотных ружей, составленных в козлы, то на медных орудиях артиллерии; дальше, внизу, в зеленой чаше молодого кустарника, чернели кавалерийские коновязи и пестрели флюгера пик, а еще ниже живописно рисовался бивуак казачьих полков и милиции. Весь действующий корпус был перед ним. Поздно понял Гагки всю ошибочность и недальновидность своих расчетов. Все эти войска он мог бы, при более благоразумных действиях, надолго задержать в саганлугских лесах, а теперь они, как бы волшебством перенесенные на горы, грозили ему самому стать на его сообщениях с сераскиром.

Но вот забили барабаны, прозвучала труба, и в русском лагере зашевелились. Три конные полка стали выезжать на дорогу; за ними выстраивались два батальона с пушками, и все это двинулось вперед, чтобы поддержать сбитые аванпосты. Но неприятель уже достиг своих целей; он не стал упорствовать и скрылся за горы. Аванпосты опять заняли свои места. На поле бывшей перестрелки остался только труп казака, обезглавленный и с обрубленными руками. Варварский обычай отсылать в Константинополь головы, а кистями отрубленных рук отпечатывать на знаменах кровавые знаки, сохранялся еще тогда у делибашей во всей своей силе, и вообще, нововведения султана мало коснулись Азии, где войска в большинстве носили свой живописный, старо-восточный костюм и крепко держались стародавних обычаев.

Кроме одного убитого, казаки потеряли еще двенадцать человек ранеными, из которых пять, спустя несколько часов, умерли.

В тот же день случилось еще более неприятное происшествие. В лагерь привели трех пленных турок. При допросе они выказали необычайное упорство, по которому можно было судить, каким энтузиазмом пропитаны были турецкие солдаты. Один категорически отказался отвечать на все предлагаемые ему вопросы, другой, имевший две раны, не дал себя перевязать; третий, назвавшийся пастухом, оказался сговорчивее и сообщил под большим секретом, что верстах в восьми от лагеря, в стороне от арзерумской дороги, пасется до пятисот голов турецкого скота. Ему поверили. Но посланные туда со штабс-капитаном бароном Остен-Сакеном две сотни кавказских казаков не нашли никакого скота, а наткнулись на сильную засаду и вынуждены были отступить с уроном; сам Остен-Сакен был ранен в ногу.

Известие об этом доставлено было Паскевичу в то время, когда он со всем своим штабом стоял на горах и оттуда смотрел на турецкие позиции. Офицеры, окружавшие главнокомандующего, перешептывались о неудачах дня и пророчили на утро еще сильнейшее нападение со стороны турок. Паскевич был недоволен казаками.

На следующий день в лагерь пришло известие, что вагенбург, оставленный на прежней позиции у Катанлы, выступил на соединение с действующим корпусом. Огромный обоз, более чем в три тысячи повозок и в десять тысяч голов вьючных лошадей и порционного скота, должен был тянуться два дня, почти в виду передовых турецких караулов. Чтобы прикрыть его движение, Паскевич принял намерение угрожать неприятелю, и с этой целью два дня производил усиленные демонстрации к стороне турецкого лагеря. Ежедневно, по окончании обеда, половина корпуса поднималась на горы и выстраивалась против Миллидюза. Шесть батальонов пехоты с тридцатью шестью орудиями занимали боевую позицию; бригада регулярной кавалерии выдвигалась вперед уступом; казаки, разбитые по партиям, начинали наступление и заводили легкую перестрелку с турецкими пикетами. Сам Паскевич обыкновенно выезжал вперед в сопровождении одного линейного казачьего полка и занимал высоту, лежавшую отдельно от прочих, на которой и оставался до сумерек.

Движение вагенбурга не могло, конечно, оставаться тайной для турок. Они прекрасно понимали, какое решающее значение для целой кампании имела бы гибель, или хотя бы только расстройство русских обозов; но выйти из лагеря с риском потерять его было невозможно – демонстрации Паскевича приковывали их к месту. Туркам было естественно предположить со стороны русских известную хитрость, намеренное желание вызвать их в поле – и турки на ловушку не шли, напротив, они принимали все меры, чтобы быть готовыми встретить нападение, и как только русские войска появлялись на высотах, в лагере Гагки-паши били тревогу, полки выстраивались позади укреплений и ждали приступа.

В сумерках, когда войска обыкновенно возвращались в лагерь, неприятель производил по колоннам несколько пушечных выстрелов. Выражали ли турки этим радость избавления от грозившей опасности, или торжество победы – не известно, но по турецким обычаям Гагки-паше не стоило ничего подарить сераскира донесением, что русские два дня штурмовали лагерь, но мужеством правоверных отбиты.

А между тем громадный русский обоз медленно подвигался к предгорьям Саганлуга, конвоируемый всего двумя егерскими ротами и неполной сотней казаков. 15 числа он ночевал на опушке леса, а 16 стал подниматься на горы.

“Дорога,– говорит один участник похода,– была очень дурна, каменистая, ухабистая и довольно крутая. Мы с удивлением увидели здесь, на юге, сосновые леса, напомнившие нам Россию. Мои конониры набрали грибов, а я нашел чернику. Казалось, мы идем по Валдайским горам переменять квартиры, а вовсе не для войны и не перед неприятелем, который сидит от нас в десяти верстах”.

О неприятеле, действительно, как будто никто и не думал. Едва обоз вошел в горные теснины, как повозкам пришлось вытянуться в нитку, и порядок следования нарушился, началась бесконечная ломка осей, колес и оглобель; опрокинувшиеся фуры загораживали дорогу, а между тем маркитанты, не хотевшие никому подчиняться, протискивались со своими арбами и вьюками вперед, ползли вверх по горам, путались между собою и окончательно мешали движению. Крик, шум и гам стояли в воздухе и доносились до турецкого лагеря. Тем не менее, вечером обоз соединился с главными силами, и ни одна арба, ни один вьюк из всего громадного вагенбурга не были потеряны. Почти одновременно с ним на позицию пришла и колонна генерал-майора Бурцева. Действующий корпус был теперь на высотах Саганлуга в полном составе.

Ежеминутно опасаясь нападения, Гагки-паша повсюду усилил осторожность. Не оставалось ни одной высоты, ни одной тропинки, ведущей к его лагерю, которые не были бы заняты пикетами. На арзерумской дороге, откуда Паскевич мог обойти его с тыла, паша поставил особый отряд, который под начальством Осман-паши и расположился всего в девяти верстах от русского лагеря.

Из глубины живописной бордусской долины, посреди роскошных садов и плантаций, поднимается крутая возвышенность, которой нельзя миновать, идя к Арзеруму. Осман-паша и выбрал ее для своей позиции. Прочные каменные шанцы, растянутые по гребню высот, упирались правым флангом в отвесные скалы, а левый примыкал к обрыву. Впереди, верстах в двух с половиной, извивалась болотистая речка Хункар-Чай, и все пространство между ее берегом и подошвой высот было усеяно крупными каменьями, которые могли доставить стрелкам хорошее укрытие.

Вечером 16 числа несколько карсских армян, ездивших в разъезд на арзерумскую дорогу, первые открыли присутствие в Бордусе неприятеля. Паскевич получил об этом донесение ночью и тут же, у бивуачного огня, приказал командиру первого конно-мусульманского полка подполковнику Ускову собрать более точные сведения о неприятеле. Усков выступил утром и, перейдя речку Хункар-Чай, наткнулся на турецкую цепь, залегшую за камнями. Часть конно-мусульманского полка спешилась и завязала перестрелку, но выбить стрелков из-за камней оказалось ей не под силу. Тогда, благоразумно не вдаваясь в решительный бой, Усков послал в лагерь за помощью, а сам между тем продолжал перестрелку, вводя в дело постепенно сотню за сотней, так что, когда подошло подкрепление, весь полк уже был рассыпан и патроны были почти на исходе.