Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях

Прошло сорок семь лет со дня кровавой катастрофы, лишившей Россию доблестного Лазарева, и всепрощающая смерть примирила почившую с русским народом. Все было забыто, все прощено, и прах последней грузинской царицы с торжеством и военными почестями возвратился на родину.

17 июня 1850 года все дороги к Мцхету были покрыты массой народа, стремившегося встретить похоронный кортеж, медленно приближавшийся со стороны Душета. Хоронили царицу Марию Георгиевну. Впереди всех шла конная дружина грузинских князей и дворян со знаменем, окутанным флером; за ней сословные представители царства, многочисленное духовенство и штаб-офицеры, несшие на подушках герб Грузии, орден Святой Екатерины 1-й степени, корону и царскую мантию. Погребальную колесницу, осененную балдахином и также увенчанную царской короной, везли шесть лошадей под черными попонами с гербами почившей царицы. Почетнейшие князья стояли у штангов, массивные серебряные кисти поддерживали чины дипломатического корпуса, а конец порфиры, заменявшей погребальный покров, несли четыре офицера. За колесницей следовали высшие представители власти, родственники царицы и толпы народа. Пехотный полк, шесть орудий и конный отряд жандармов сопровождали шествие.

Унылый перезвон колоколов, рыдающие звуки погребального марша, траурные одежды присутствующих, дымящиеся факелы и, наконец, эта свежая раскрытая могила в сонме царских гробниц, готовая принять еще один венчанный прах для вечного успокоения, – все это производило глубокое впечатление на народ, помнивший еще и прошлое величие, и годы тяжелых бедствий, пережитых им под скипетром царей Багратидов.

У входа в ограду Мцхетского собора, служившего старинной усыпальницей грузинских царей, гроб встретил экзарх Грузии и проводил его в церковь, где всю ночь стояло почетное дежурство, служились панихиды и народ прощался с усопшей царицей. На следующий день были похороны; заупокойную обедню служил сам экзарх, и после торжественной панихиды гроб опустили в могилу при громе пушек и ружейных залпов – и это были последние земные почести той, которая лишена была их в течение своей долгой жизни.

Но возвратимся к давно минувшим временам, когда царице пришлось еще только расстаться с родиной.

Успокоив страну от внутренних беспорядков и междоусобий, Цицианов обратил все свои усилия на внешние дела Грузии. Отлично понимая дух азиатских народов, умевших преклоняться только перед одним аргументом – силой оружия, Цицианов сразу переменил обращение с соседними татарскими ханами и принял по отношению к ним совершенно иную систему, чем та, которой держался до него Кнорринг.

До тех пор русское правительство как бы старалось снискать к себе расположение их подарками и жалованьем. Цицианов отменил и то и другое и сам потребовал от ханов дани. «Страх и корысть – суть две пружины, которыми руководятся здесь все дела и приключения, – писал он императору Александру I. – У здешних народов единственная политика – сила, а лучшая добродетель владельца – храбрость и деньги, которые нужны ему для найма лезгин. Поэтому я принимаю правила, противные прежде бывшей системе, и вместо того, чтобы жалованьем и подарками, определенными для умягчения горских нравов, платить им некоторого рода дань, я сам потребовал от них оной».

Свято держа обещания, Цицианов никогда не расточал своих угроз понапрасну. Он знал, что каждый владелец, в сущности, готов был повторить ответ, данный одним из них русскому главнокомандующему: «Приди и покажи свою силу», – и потому старался прежде всего разъяснить им в своих прокламациях все необъятное величие России и ничтожность их перед ней. Повелительный и резкий тон, с которым он к ним обращался, шел как нельзя лучше к тогдашним обстоятельствам и производил на азиатов сильное впечатление. Слог его писем был оригинален, силен и резок, как дамасская сталь…

«Статочное ли дело, – писал он в одной из своих прокламаций, – чтобы муха с орлом переговоры делала…»

Первыми испытали на себе тяжелую руку князя Цицианова джаро-белоканские лезгины, у которых скрывались беглые грузинские царевичи. Цицианов потребовал их выдачи. В воззвании к лезгинам по этому поводу Цицианов писал между прочим: «Вы – храбрые воины, вы и должны любить храбрых. А кто же храбрее русских? Пуля ваша пяти человек не убьет, а моя пушка картечью или ядром за один раз тридцать человек повалит. Измеряйте все это…»

Получив отказ, князь Цицианов послал генерал-майора Гулякова наказать лезгин. Гуляков быстро достиг Алазани, разбил и уничтожил все, что только осмелилось противостоять ему с оружием в руках, и занял главные селения лезгин. Тогда Цицианов объявил всю область присоединенной к России и обложил ее данью. Так было возвращено Грузии ее древнее достояние, и гроза Закавказья, притон всех дагестанских хищников, вольный Джаро-Белоканский союз потерял свою независимость.

Кахетия, быть может, в первый раз была прочно освобождена от вечного страха лезгинских погромов. Но в то время, как Кахетия была ареной разбоев и грабежей лезгин джаро-белоканских, Картли почти в той же мере страдала от их соплеменников со стороны Ахалцихе. Появление русских за Кавказом скоро должно было положить предел и их хищничеству, и когда, в 1802 году, в Картли появились русские батальоны, под начальством Симановича, и дали несколько уроков дерзкой азиатской коннице, то впечатление от них было настолько сильно, что ахалцихские лезгины в течение целого года не осмеливались тревожить грузинские границы. Но, когда начались приготовления к персидской войне и Симанович ушел со своими гренадерами, а на смену ему в Гори прибыл новый егерский полк, вызванный с Кавказской линии и еще неопытный в азиатской войне, ахалцихские лезгины попытались еще раз воспользоваться хлопотливым для русских временем. Тогда произошел один из тех кровавых эпизодов, которые, при кажущейся неудаче, наносят неприятелю страшное нравственное поражение. Горсть русских солдат, самоотверженно погибших в неизмеримо неравной борьбе, но внесших зато страшное опустошение в ряды неприятеля, показала лезгинам силу беззаветного сознания и исполнения долга, стоящую целой армии и в самых своих ошибках поражающую и зовущую следовать своему примеру. Этот эпизод увековечил имя капитана Секерина, который в ошибочном увлечении своем, поведшем к гибели отряда, дал пример нравственной силы, не знающей отступления перед неудачей. Дело было так.

Выступая под Ганжу, Цицианов, чтобы прикрыть Тифлис со стороны Ахалцихе, поставил в Гори и Цалке два небольших отряда, а так как прямого сообщения между этими пунктами не было, то капитан-исправнику Енохину приказано было немедленно приступить к разработке пути, удобного для движения обозов и артиллерии. В распоряжение Енохина были даны сто восемь грузинских рабочих и прикрытие из девяти казаков и одиннадцати егерей девятого полка.

Работа скоро была окончена. Но когда Енохин (12 июня 1803 года) возвращался домой, то верстах в двадцати от Цалки на него внезапно напала сильная партия в шестьсот – восемьсот лезгин, вышедшая из ахалцихских пределов. Люди Енохина частью были изрублены, частью захвачены в плен, и только сам он и шесть казаков спаслись благодаря быстроте своих лошадей. Они, проскакав в три часа около семидесяти верст, первые явились в Гори с известием, что по правому берегу Куры на деревню Хавли идут лезгины. Несмотря на поздний час – было уже десять часов ночи, – полковник Цехановский (шеф егерского полка), заведовавший горийским кордоном, тотчас же отправил к Хавли навстречу неприятелю тридцать егерей, под командой штабс-капитана Богданова. Но егеря не прошли и трех верст, как получили приказание вернуться и идти в селение Карели, куда, по слухам, направились лезгины и где стояла рота полка Цехановского. В то же время и сам Цехановский, в сопровождении только пяти казаков, поскакал туда же, желая лично присутствовать при первом деле своих егерей с лезгинами. Но и егеря, и он опоздали – катастрофа в Карели уже совершилась.

Капитан Секерин, командовавший стоявшей там ротой, узнав, что лезгины отбили у жителей скот, бросился за ними в погоню. Секерину предстояло действовать в лесистой местности, где неприятель на каждом шагу мог устроить засаду. Излишнее пренебрежение неприятелем могло оказаться пагубным, а рота Секерина состояла всего из сорока четырех человек. Между тем он не усомнился кинуться с ней в дремучий бор, начинавшийся верстах в семи за деревней, и был окружен массой лезгин. Молодой Секерин три раза опрокидывал неприятеля, но ему пришла неудачная мысль растянуть свою цепь, чтобы показаться врагам многочисленнее. Лезгины скоро поняли маневр, всей массой ринулись в шашки и разорвали цепь. Сам Секерин одним из первых был тяжело ранен в ногу. Отойдя в сторону, он начал платком перевязывать рану, как вдруг толпы лезгин бросились на него. Егеря, имевшие каждый по двадцать лезгин против себя, не могли прийти на помощь к своему капитану, и он был изрублен на глазах отряда. Умирая, Секерин успел крикнуть старшему Рогульскому: «Помни, русские не сдаются!» Поручик Рогульский успел отбросить неприятеля. Но, увлеченный, подобно своему предшественнику, он переходит в наступление, устремляется на неприятеля – и падает мертвым, успев крикнуть своему младшему брату: «Помни слова Секерина: русские не сдаются!» Юный Рогульский обратился к солдатам с воодушевленными словами, но его поражает пуля – и последнего офицера роты не стало. Видя гибель всех начальников, лезгины кричали солдатам, предлагая сдаться, но егеря бросились в штыки, окружили себя мертвыми телами и пали все до последнего. Подоспевшие егеря с Цехановским нашли только четырех тяжело израненных, которых лезгины не успели захватить. Они-то и передали товарищам подробности горестного, но славного дела.

Лезгины не осмелились производить дальнейших разбоев и вернулись в Ахалцихе. Но князь Цицианов, отлично знавший дух горских народов, был, однако, чрезвычайно встревожен гибелью роты Секерина и предписал командующему войсками в Картли, генерал-майору князю Орбелиани, немедленно наказать разбойников. Орбелиани, стянув значительный отряд (одиннадцать рот пехоты при четырнадцати орудиях), двинулся в пределы Ахалцихского пашалыка. Испуганный паша просил его остановить военные действия, обещая удалить лезгин из своих владений и не давать им приюта. Орбелиани согласился, но при непременном условии, чтобы лезгины капитулировали. Это было страшным ударом по самолюбию азиатов, но другого исхода не было, и 25 июня около шестисот отчаянных наездников покорно подъехали к русскому стану. Здесь у них отобрали оружие и потом, как пленных, погнали под конвоем за Алазань, откуда, однако, их отпустили восвояси.

С удалением лезгин из Ахалцихского пашалыка жители Картли вздохнули свободнее. Но деревянный крест, грубо отесанный усердной рукой солдата, долго еще виднелся под зеленым пологом дремучего леса, напоминая событие, записанное кровавыми буквами в боевые скрижали Кавказа.

К этому же времени относится присоединение к России Менгрельского княжества. Небольшая страна эта, наделенная всеми дарами роскошной природы, лишена была издавна главнейшего блага – спокойствия. Целые века менгрельцы кровью искупали свою независимость, бились с врагами, но не могли избежать страшных последствий, какими всегда сопровождаются азиатские войны. Тысячи пленных отрывались от своих семейств и появлялись на базарах Трапезунда, Константинополя и Каира.

Хотя условиями Кучук-Кайнарджийского мира страна и была признана вне непосредственной зависимости от Порты, но крепость Поти, ключ к сердцу Менгрелии, базар, куда стекались все пленники, оставалась в руках у турок, и разорение страны не уменьшилось. Изнемогая под тяжестью неравной борьбы, в особенности с соседней Имеретией, мужественный владелец Менгрелии князь Григорий Дадиан решился наконец последовать примеру грузинского царя Георгия XII, на дочери которого был женат, и в марте 1803 года посольство его явилось в Тифлис.

Менгрелия домогалась уже не покровительства или помощи, как это бывало в прежние годы, она просила о включении ее в число русских владений, о доставлении ей спокойствия внутри, безопасности извне, молила о тех светлых днях, которыми уже начала пользоваться единоверная Грузия. Присоединение Менгрелии, лежавшей на самом берегу Черного моря, должно было обнаружить важное политическое влияние на все русское Закавказье, и князь Цицианов горячо отозвался на желания менгрельского князя.

Немедленно составлен был акт, по которому Менгрелия становилась русской провинцией, сохраняя, впрочем, автономное управление и оставаясь в наследственной власти князей Дадианов на прежних правах и обычаях. Но в число обязательных условий поставлено было уничтожение в Менгрелии смертной казни, как нетерпимой на всем протяжении Российской империи.

В Менгрелию был послан полковник Майнов, который должен был вручить князю Дадиану акт и принять от него присягу на верность русскому государю.

Соседи и особенно имеретинский царь Соломон, понимая всю важность совершившегося события, старались сколько возможно помешать его исполнению, и Майнову пришлось испытать на пути целый ряд приключений. В семейных бумагах сохранились его записки, в которых он подробно рассказывает об этом опасном путешествии.

Прямой путь лежал через Имеретию, и царь Соломон, проведав о поездке Майнова, запретил всякие сношения русских через подвластные ему земли, объявив всем, что заплатит пять тысяч червонцев тому, кто доставит ему «его (то есть Майнова) собачью голову». Тогда Майнов поехал в объезд на Ахалцихе, где, по совету паши, отпустил свой конвой, состоявший из полусотни казаков и роты егерей, переоделся в турецкое платье и, пробираясь через Батум, Озургеты и Поти берегом Черного моря, неоднократно рискуя попасть в руки Соломона, достиг наконец селения Дадичалы (в записках Майнова – Чаладиди). Там 4 декабря 1803 года князь Дадиан со всеми сановниками княжества принес торжественную присягу на подданство, и Майнов возложил на него при этом знаки ордена Святого Александра Невского.

Участие в знаменательном событии присоединения Менгрелии отмечено на родовом гербе Майновых, в котором тогда же повелено было изобразить на золотом поле вылетающего черного двуглавого орла с распростертыми крыльями, а под ним горизонтально реку с надписью: «Риони».

С присоединением Менгрелии Имеретинское царство очутилось между двумя русскими областями, и потому присоединение к России его самого стало только вопросом времени. И это тем более, что Имеретия некогда была частью Иверии и только с 1445 года, со времени великого разделения, была отторгнута от царства мятежной отраслью Багратидов. А вся политика Цицианова и стремилась к тому, чтобы все обломки древнего царства снова соединить воедино.

И действительно, Цицианов немедленно потребовал от царя Соломона прекращения войны с Менгрелией, а для поддержания этого требования к границам Имеретии было придвинуто русское войско. Но и сам Соломон также понимал значение совершившихся событий и только раздраженный невольным унижением, созданным для него силой самих обстоятельств, колебался, отдаться ли России или Турции.

Последовавшее вскоре падение Ганжи и движение к имеретинским границам Кавказского гренадерского полка сделали для него тяготение к Турции уже невозможным, и 16 апреля 1804 года состоялось свидание его с князем Цициановым в одном из пограничных грузинских селений. Впрочем, Соломон еще пытался удержать за собой независимость, но Цицианов принял свои меры. Прощаясь с Соломоном, он объявил ему, что будет иметь с ним свидание другого рода, на ратном поле, со шпагой в руках, а на другой день рота егерей, под начальством подполковника князя Эристова, уже заняла ближайшую имеретинскую деревню и стала приводить крестьян к присяге на верность русскому государю. В то же время приближался к Имеретии целый Кавказский гренадерский полк. Испуганный Соломон просил нового свидания, и 25 апреля 1804 года Имеретия торжественно была присоединена к России.

Этим событием завершилось дело нового объединения Иверийского царства, некогда, за четыреста лет перед тем, расчлененного грузинским царем Александром I и теперь опять составившего нераздельное целое при Александре I, русском императоре.

Вновь присоединенные владения заняты были русским войском, именно – Белевским пехотным полком с артиллерией, переведенным сюда из Крыма. Полк благополучно высадился на берегах Черного моря близ устьев реки Хопи, но в эту же ночь поднялась страшная буря, и одно из десантных судов, корабль «Тольской Божьей Матери», разбившись о прибрежные скалы, погиб со всем своим экипажем из ста шестидесяти восьми человек. И это были единственные косвенные жертвы бескровного приобретения Грузией своих давнишних владений.

Менгрелия и Имеретия уже раз навсегда покончили свое независимое существование, и для них начался период мирного гражданского развития. В октябре того же 1804 года в Менгрелии, правда, возникли волнения, когда внезапно умер князь Григорий Дадиан, но эти волнения вызваны были загадочностью смерти князя, за неделю перед тем бывшего совсем здоровым и вдруг скончавшегося в ужасных мучениях, причем говорили даже, что он отравлен лечившим его католическим ксендзом, будто бы находившимся в тайных сношениях с Соломоном Имеретинским. С другой стороны, эти волнения находили себе основание и в том обстоятельстве, что законный наследник Дадиана, десятилетний сын его Леван, находился заложником за какой-то долг отца у Келиш-бека, владельца Абхазского. Все эти волнения, впрочем, вскоре разрешились дипломатическими сношениями, взятыми в свои руки князем Цициановым. Он потребовал от Келиш-бека выдачи Левана, а когда Келиш-бек отказал, то генерал Рыкгоф, шеф Белевского полка, получил приказание идти в Абхазию и силой взять оттуда наследника Менгрелии.

Действия Рыкгофа, к сожалению, не привели к предложенной цели, недостаток продовольствия и разливы рек помешали ему дойти до Сухума, где содержался Леван. Но, возвращаясь назад, он захватил приморскую крепость Анаклию, принадлежавшую Турции; и хотя князь Цицианов приказал немедленно сдать ее обратно и даже извинился перед турецким правительством, но этим случаем воспользовались наши враги, чтобы начать против России дипломатическую кампанию, в конце концов и приведшую ее к полному разрыву и к войне с Оттоманской Портой.

Враждебная политика Турции, сильно заботившая князя Цицианова, не заставила его, однако же, остановиться на полпути к освобождению Левана. Вместо генерала Рыкгофа пошел генерал Маматказин, шеф Кавказского гренадерского полка, с приказанием не оставить в Абхазии камня на камне, но Маматказину уже не пришлось употребить силу – Леван был выдан добровольно. С прибытием юного наследника волнения и беспорядки в Менгрелии мало-помалу затихли. Леван провозглашен был владетелем, и 10 июня 1805 года статский советник Литвинов торжественно, в присутствии знатнейших сановников Менгрельского княжества, вручил ему знаки владетельской инвеституры: высочайшую грамоту, меч, знамя и бриллиантовый орден Святой Анны 1-й степени. Временной же правительницей Менгрелии до совершеннолетия Левана тогда же утверждена была вдовствующая менгрельская княгиня Нина Георгиевна, женщина бесспорно умная, энергичная и преданная России.

А между тем, когда еще вопрос о присоединении к русским владениям Менгрелии и Имеретии только постепенно шел к своему разрешению, на персидской границе дела усложнялись.

Уничтожив в 1803 году старинных врагов Грузии лезгин, издавна периодически опустошавших Кахетию и покрывавших ее почву кровью ее сынов и пеплом пожаров, Цицианов, для ограждения русских владений от персов и турок, задумал в том же году овладеть ближайшим к Грузии Ганжинским ханством, потом идти на Эривань, взять Баку и таким образом утвердить русское влияние на Каспийском побережье Закавказья.

Войска уже были готовы к походу, когда получились известия о новом восстании джаро-белоканских лезгин, подстрекаемых самухскими беками и елисуйским султаном. Цицианов отрядил против них опять генерала Гулякова, а сам с шестью батальонами пехоты, с Нарвским драгунским полком и двенадцатью орудиями двинулся к Ганже.

Вступив в пределы ханства, главнокомандующий отправил к Джавату, хану Ганжинскому, письмо, требуя добровольной покорности. «Первая и главная причина моего прихода сюда, – писал он ему, – та, что Ганжа со времени царицы Тамары принадлежала Грузии и слабостью царей грузинских отторгнута от оной. Всероссийская империя, приняв Грузию в свое высокомощное покровительство и подданство, не может взирать с равнодушием на расторжение Грузии; и недостойно бы было с силой и достоинством высокомощной и Богом вознесенной Российской империи оставить Ганжу, яко достояние и часть Грузии, в руках чужих. Пришед с войсками брать город, я, по обычаю европейскому и по вере, мной исповедуемой, должен, не приступая к пролитию крови человеческой, предложить вам сдачу города. Буде завтра в полдень не получу ответа, то брань возгорится, понесу под Ганжу огонь и меч, и вы узнаете, умею ли я держать свое слово».

Джават-хан, тот самый, который вместе с агой Мохаммедом грабил Тифлис, самоуверенно ответил, что намерен дать отпор и что «ежели русские пушки длиной в аршин, то его пушки – в четыре аршина». «Где это видано, – писал Джават-хан, – чтобы вы были храбрее персиян. Видно, несчастный рок доставил вас сюда из Петербурга, и вы испытаете его удар».

После такого ответа русские войска двинулись вперед и, овладев садами, городским предместьем и караван-сараем, отделявшимся от крепостной стены лишь одной эспланадой, открыли орудийный огонь. Джават-хан защищался геройски; целый месяц длилась осада, пять раз возобновлял Цицианов требования сдать крепость, но все было напрасно. «Я возьму крепость и предам тебя смерти», – писал он упрямому хану. «Ты найдешь меня мертвым на крепостной стене», – отвечал Джават, и оба клялись исполнить свои обещания. Наконец 2 января 1804 года военный совет порешил: «Быть штурму на следующий день».

Цицианов разделил войска на две колонны, из которых одна (два батальона Кавказского гренадерского и Севастопольского полков и два спешенных эскадрона нарвских драгун) была поручена генерал-майору Портнягину, а другая (два батальона семнадцатого егерского полка) – полковнику Карягину.

Ночь со 2 на 3 января была темная, морозная, и войска, с вечера собранные на места, назначенные по диспозиции, тихо, без обычных церемоний, отнесли знамена и штандарты назад, на мечетный двор, куда потянулась также вся татарская милиция «как не достойная (по выражению цициановского донесения) по своей неверности вести войну обще с высокославными российскими войсками». Еще было темно, когда войска подступили под крепость. Несколько горящих подсветов, брошенных неприятелем в ров, осветили русские штурмовые колонны, и с крепостной стены загремели орудия, посыпались стрелы и камни.

Приступ начался.

Колонна генерала Портнягина, приблизившись к карабагским воротам, приняла вправо, чтобы ворваться через брешь, пробитую накануне в земляной стене, но так как против этой бреши сосредоточились главные силы ганжинцев, то Портнягину пришлось поневоле оставить ее в стороне и штурмовать крепостную стену при помощи лестниц. Сопротивление, встреченное им, было, однако же, так велико, что русские войска два раза возобновляли приступ и два раза были отбиты со значительным уроном. Тогда Портнягин бросился сам во главе колонны и первый взошел на стену. Вслед за ним появился Нарвского полка поручик Кейт и тут же пал, пораженный несколькими пулями. Та же участь постигла майора Бартенева, который, несмотря на свои преклонные лета, бросился вперед, желая увлечь за собой севастопольцев. Наконец, уже подполковнику Симановичу во главе гренадер удалось взобраться по лестницам на стену и выручить Портнягина, окруженного татарами. В это время вторая колонна, предводимая «храбрым, поседевшим под ружьем» полковником Карягиным, взошла на стену со стороны Тифлисских ворот и овладела главной башней. Другие две башни были взяты последовательно одна за другой майором Лисаневичем, и в одной из них, Хаджи-Кале, был убит сам Джават-хан, не захотевший искать спасения в бегстве. Видя безвыходность своего положения, он сел на пушку и с саблей в руке защищался, пока не был изрублен капитаном Каловским, который и сам тут же был убит татарами. Смерть хана внесла смятение в ряды неприятеля, он скоро был сброшен со стен, и майор Лисаневич, разгоняя штыками последние, еще державшиеся кое-где неприятельские резервы, пробился к воротам, заваленным тяжелыми каменьями. Но пока он разбрасывал их, пока сбивал тяжелые засовы, солдаты успели перетащить за собой на стены огромные пятисаженные лестницы и по ним стали спускаться в город.

А в городе в это время стояло ужасное смятение. Толпы татар, и конных, и пеших, в беспорядке носились по улицам, тщетно разыскивая уже погибший ханский бунчук. Растерявшиеся жители прятались в домах и сараях, женщины оглашали воздух неистовыми криками. Между тем солдаты штыками очищали от неприятеля улицы, сплошь покрытые мертвыми телами, и захватывали добычу, находя даже на лошадях драгоценные золотые уборы. К полудню бой стал утихать и вспыхнул вновь только на один момент, когда солдаты наткнулись на пятьсот татар, засевших в мечети. Сперва им предложили сдаться, но когда узнали, что в числе запершихся находятся лезгины, это послужило сигналом для смерти всех защитников – так сильна была ненависть к лезгинам уже и в русских войсках.

Цицианов глубоко оценил подвиги солдат при взятии Ганжинской крепости.

«Что касается меня, – писал он по этому поводу, – то я не пришел еще в себя от трудов, ужасной картины кровопролитного боя, радости и славы. Счастливый штурм этот есть доказательство морального превосходства русских над персиянами и того духа уверенности в победе, который питать и воспламенять в солдатах считаю первой моей целью».

В Ганже взяты были девять знамен, двенадцать орудий, шесть фальконетов и большие запасы оружия и провианта. Русским же ганжинский штурм стоил семнадцати офицеров и двухсот двадцати семи нижних чинов, выбывших из строя. Но зато вооруженный неприятель был совершенно уничтожен. Достойно, однако, замечания, что из девяти тысяч женщин, находившихся в городе, ни одна не погибла во время штурма – обстоятельство неслыханное и непонятное в крае, поставившее в тупик азиатов, с удивлением видевших, что гяуры никого не увлекают в рабство, как того требовал давно установившийся в Азии обычай.

В числе пленных представлено было князю Цицианову ханское семейство, в самом несчастном и жалком положении. Уважая военную доблесть павшего геройской смертью хана, главнокомандующий даровал его семейству свободу и щедро одарил его деньгами и подарками. Этот великодушный поступок быстро стал известен в горах, вызывая новое удивление и возвышая славу Цицианова.

Впечатление от падения Ганжи было так сильно в крае, что татары и поныне хранят память о нем в своих былинных песнях. Вот что говорится в одной из них:

«Братья! Послушайте меня, старика: я расскажу вам историю гибели славного города Ганжи.