Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.

Был уже полдень. Положение Бурцева становилось критическим, так как вновь подходившие лазы все гуще и гуще занимали высоты, лежавшие влево от Харта и, казалось, готовились штурмовать кладбище. К счастью, в эту-то роковую минуту показалась, наконец, вдали давно ожидаемая запоздавшая колонна Засса. Приближение свежих сил воодушевило всех новым мужеством. К Зассу тотчас поскакал офицер с приказанием заходить в тыл неприятелю, занявшему высоты; пехота Бурцева двинулась туда же с фронта, от стороны кладбища, а весь конно-мусульманский полк на рысях стал огибать правый фланг неприятеля. Взятые с трех сторон, лазы засели в оврагах, в расщелинах скал и защищались отчаянно. Ожесточенные невиданным после Ахалцихе сопротивлением, гренадеры никому не давали пощады, и неприятель, не выдержав наконец этой страшной резни, стал отступать. Защитники Харта, выславшие на подкрепление прибывших лазов большую часть своих сил, теперь уже не могли рассчитывать удержать за собою деревню и, покинув ее, торопливо уходили в неприступные горы.

Бой уже затихал. Страшно надорванные несколькими часами рукопашной свалки, силы борцов истощились; отступающие толпы редели, слабо меняясь выстрелами с русской цепью. “В это время,– рассказывает очевидец,– гренадеры заметили, что один старик с белой по пояс бородою и с большим значком в руках стал отставать от толпы. Бурцев, как всегда находившийся впереди, видя, что добыча ускользает от усталых солдат, дал шпоры своей лошади и наскочил на лаза; пугливый конь, однако, бросился в сторону и удар пришелся по воздуху. В это время фельдфебель Князьков, бежавший у стремени Бурцева, хотел ударить лаза штыком, но тот увернулся, и Князьков дал промах. Бурцев занес во второй раз саблю, но в это время лаз выстрелил из пистолета почти в упор, и хотя Князьков в то же мгновение поднял его на штык, но уже поздно для Бурцева: пуля пробила ему грудь, и дрянной пистолет убитого лаза достался печальным трофеем Князькову”.

В ту минуту, когда Бурцев упал, возле него находился только один денщик его, Максим Пономарев. Видя, что лазы с диким ревом уже бегут на место катастрофы, чтобы добить раненого генерала, он схватил его на руки и успел отнести к отряду. Главнокомандующий высоко поставил самоотвержение верного денщика и в пример другим пожаловал ему знак отличия Военного ордена.

Смертельная рана Бурцева остановила преследование и вырвала победу из рук гренадер. У всех, как говорит очевидец, опустились руки. К неприятелю, между тем, подходили подкрепления из Гюмюш-Хане, и лазы остановились на крепкой позиции в версте от деревни. Командир артиллерийской роты подполковник Линденфельд, принявший команду после Бурцева, не решился продолжать атаку; он потребовал из Бейбурта роту Херсонского полка, и, когда она прибыла, отряд стал отходить назад эшелонами. Неприятель не преследовал, и войска двадцатого числа возвратились в Бейбурт.

Кровавый день девятнадцатого июля стоил русским одного генерала, тринадцати офицеров и более трехсот нижних чинов.

Бурцев не пережил раны и, после тяжких мучений, скончался в Бейбурте 23 июля, в пять часов утра. Тело его было набальзамировано, залито воском и отправлено в Гори, где жило семейство покойного. “Надо было видеть,– рассказывает один современник,– горе и уныние Херсонского полка, чтобы судить, насколько Бурцев был любим своими подчиненными”.

Как ни был огорчен Паскевич исходом и последствиями Бейбуртской катастрофы, он не высказал и тени упрека достойной памяти погибшего генерала. От постоянных успехов дух самоуверенности был сильно развит в войсках Кавказского корпуса, и это настроение Паскевич ценил даже при его злоупотреблении.

Так, подобно вечернему метеору, ярким светом блеснул и исчез на горизонте Кавказской войны храбрый и даровитый Бурцев. Он оставил по себе память человека высокообразованного, умного, храброго до дерзости, и, главное, человека в высшей степени сердечного. Воспитанник известной в то время муравьевской школы колонновожатых, он начал службу в 1812 году в свите Его Величества по квартирмейстерской части, а потом был адъютантом у начальника штаба Второй армии генерала Киселева. Быстро подвигаясь по ступеням военной иерархии, он в 1823 году уже произведен был в полковники, а в 1824 получил в командование Украинский пехотный полк, в одной дивизии с Пестелем и в одной бригаде с Абрамовым. Всем известна та выдающаяся роль, которую играли оба эти лица в декабрьских событиях 1825 года, и печальная участь, постигшая их, не могла косвенным образом не отразиться на Бурцеве, бывшем с ними в близких и тесных отношениях. У него взяли полк и перевели на Кавказ под команду младшего.

В персидскую кампанию, несмотря на свое приниженное положение, Бурцев своими блестящими способностями обратил на себя внимание Паскевича, который приблизил его к себе и предоставил ему более широкую деятельность. Под Карсом Бурцев заслуживает Георгиевский крест; на штурм Ахалцихе он ведет пионерный батальон и, когда был убит Бородин, принимает команду над штурмовой колонной. Георгиевское знамя первого Кавказского саперного батальона и георгиевские трубы Ширванского полка добыты ими под начальством Бурцева. С этого же времени начинается и перемена в его служебном положении к лучшему. Он снова получает в команду Херсонский гренадерский полк, с которым рядом блистательных дел ознаменовывает себя в кампанию 1829 года. Ему два раза обязан своим спасением Ахалцихе в такое время, когда всякая помощь из Грузии казалась немыслимой; ему принадлежала в начинавшейся кампании честь первых побед – Дигур и Чаборио; его искусным маневром пользуется Паскевич, чтобы спокойно подняться на Саганлугский хребет, и на его же плечах выносится вся тяжесть боя 19 июня. С производством в генералы, казалось, перед ним опять разворачивалась широкая будущность, но судьба судила иначе, и бейбуртский поход является последним, заключительным эпилогом его славных подвигов: он пал во главе своих гренадер и был нелицемерно ими оплакан.

В самый день похорон, утром 25 июля, в Бейбурт вступили главные силы действующего корпуса, и с ними прибыл Паскевич. В это время гроб Бурцева выносили из квартиры в походную церковь. Главнокомандующий принял участие в печальной церемонии и, сопровождая гроб, со слезами сказал офицерам Херсонского полка: “Господа! Вы хороните фельдмаршала!” Так высоко ценил Паскевич военные дарования Бурцева.

Внутри православного собора города Гори, у левой стены его, видна небольшая гранитная колонна, увенчанная мраморным крестом, а перед нею – такая же гранитная гробница, окруженная железной решеткой. Под этой гробницей покоится прах храброго Бурцева, а под колонкой, в особой урне, погребено его сердце, которое билось при жизни горячей любовью к отчизне и замерло в последнем импете с сознанием свято исполненного долга.

Над гробницей, на медной дощечке, выбита надпись:

“Господь, Спаситель мой, кого убоюся?”

XXIX. В СТРАНЕ ЛАЗОВ

Смерть генерала Бурцева и катастрофа, постигшая его отряд в штурме Харта, хотя и носили на себе характер лишь частной неудачи, но, тем не менее, они ослабили в турках тот нравственный гнет, который вселили в них русские войска своим победоносным шествием к Арзеруму и, как увидим дальше, вызвали такие осложнения в операциях, которые не только замедлили движение вперед, но и совершенно изменили предначертания главнокомандующего.

“Всем было жаль храброго Бурцева,– говорит Пушкин в своих записках об арзерумском походе,– но это происшествие могло быть печально и для всего нашего малочисленного войска, зашедшего далеко в чужую землю и окруженного неприязненными народами, готовыми восстать при известии о первой неудаче”.

И эти слова постороннего участника похода, служившие отголоском лишь мнения большинства военных людей, скоро нашли себе в грядущих событиях полное оправдание. Теперь уже нечего было мечтать о быстром покорении Трапезунда, Сиваза или Токата, а являлась необходимость прежде всего упрочить шаткое положение правого фланга. И Паскевич тотчас двинул к Бейбурту весь отряд Муравьева, стоявший в Аш-Кале[20 - Под начальством Муравьева находились: Ширванский пехотный полк, кавалерийская бригада Раевского, два конно-мусульманскик полка и двенадцать орудий.], а вслед за ним выступил туда же и сам с гренадерской бригадой, двумя казачьими полками и восемнадцатью орудиями.

Последний курьер только что повез государю донесение главнокомандующего о том, что дела в азиатской Турции идут успешно и что во всех санджаках распространяется покорность русскому правительству,– как вдруг, в два-три дня, обстоятельства переменились так резко и так неожиданно!

Преувеличенные слухи о неудачном исходе Бейбуртской экспедиции, электрической искрой облетевшие край, вызвали повсюду несбыточные мечты и надежды. Сплотившиеся уже отчасти турецкие войска стали быстро расти, усиливаясь лазами. Ванский паша, устрашенный сначала поражением турецкой армии, теперь вторично шел к Баязету и находился от него в пяти переходах. Весь Мушский пашалык волновался и значительные массы курдов двигались уже к нашим границам. Беспокойные люди готовы были возжечь дух возмущения в самой столице Анатолии, а возмущение в таком многолюдном городе, как Арзерум, могло поставить русских в опасное положение. Такова мрачная картина, начертанная самим Паскевичем в письме его к государю.

Но опять, как и прежде в июне, Паскевич не спешил на помощь левому флангу, где опасность возрастала почти с каждым днем, а обратил все свое внимание на правое крыло, существенно влиявшее на главные операции. Приготовления к походу шли спешные, и с рассветом двадцать третьего июля войска выступили уже из Арзерума, под начальством только что прибывшего тогда на Кавказ генерал-адъютанта Потемкина[21 - Потемкин назначен был на Кавказ самим государем в помощь Паскевичу “для командования отдельными отрядами в случаях более важных и там, где личное присутствие главнокомандующего будет невозможно”.]. Сам главнокомандующий еще оставался в городе. Перед выездом он собрал к себе арзерумских старшин, долго беседовал с ними и, наконец, заявил категорически, что благоденствие жителей будет зависеть от их поведения, и, что в случае малейших беспорядков, город испытает страшную кару. В Арзеруме, под командой генерала Панкратьева, оставлены были Кабардинский и Севастопольский полки, три батальона егерей, три полка казаков и двадцать четыре орудия. Этих сил полагали достаточным, чтобы удержать за собой передовые пункты и наблюдать за спокойствием в самом городе.

Опередив войска, Паскевич 25 июля прибыл в Бейбурт, где уже находилась колонна Мувавьева. На следующий день сюда же подошел Потемкин, и весь действующий корпус расположился лагерем на трапезундской дороге, верстах в десяти за Бейбуртом.

Из тех немногих сведений, которые доставили лазутчики, было известно, что ядром турецких войск служит часть трапезундского корпуса, около которого и группируются лазы. Неприятель занимал несколько укрепленных деревень, облегавших Бейбурт полукругом и расположенных так, что если бы русские атаковали одну из них, другие брали самых атакующих в тыл или во фланг. Всеми войсками командовал Осман-паша, главная квартира которого находилась в Балахоре, а в прочих деревнях начальствовали храбрейшие и опытнейшие старшины по выбору самого народа. Слух о прибытии Паскевича несколько поколебал их решимость, однако все дали клятву взаимно помогать друг другу и, как обреченные на смерть, поголовно оделись в белые саваны.

Паскевич не стал ожидать более определенных сведений о неприятеле и решил прежде всего наказать жителей Харта, кичливые рассказы которых о смерти русского генерала волновали умы соседних лазов. Нужно было унизить гордость врага в том самом месте, которое он считал недоступным, и пролитую здесь русскую кровь возместить сторицей.

Большая деревня Харт ютилась в северном углу обширной равнины и с трех сторон вплотную окружена была высокими горами. Горы эти, наполняющие собой весь трапезундский пашалык, упираются своими подошвами в северную окраину деревни и охватывают ее с востока и с запада. Громоздясь над самым селением дикими, прихотливо перевитыми кряжами и уступами, они ниспадают к югу и, обходя Харт, образуют перед ним широкую равнину, простирающуюся далеко за русский лагерь, почти до Бейбурта. Самая деревня, снаружи опоясанная садами и огородами, а внутри укрепленная баррикадами и перекопанная рвами, представляла собой одну из тех крепких местностей, атака которых всегда сопровождается большими потерями. Штурмовать деревню со стороны равнины, значило бы опять рисковать жизнью сотен людей, так как восемь тысяч лазов, после отчаянной защиты селения, даже выбитые из него все-таки нашли бы себе опору в горах, где на каждом шагу сама природа представляла им крепкие оборонительные позиции. Паскевич решился обойти деревню, чтобы атаковать ее с тыла, со стороны гор, и отбросить лазов в открытую равнину, где стояла многочисленная русская конница.

Двадцать седьмого июля, в два часа пополудни, весь русский корпус в боевом порядке двинулся к Харту. В версте от деревни, в виду кладбища – немого свидетеля геройских усилий Бурцева, четыре полка кавалерии с четырьмя орудиями выдвинулись вперед, и под их заслоном корпус потянулся вправо, в обход деревни. Неприятель, зорко следивший за нашими войсками, казалось, нисколько не был смущен близким их появлением. По всему протяжению наружных шанцев, в садах, в огородах, в деревне на плоских крышах саклей, на скалах, где возвышались грозные башни,– везде стояли его толпы и спокойно смотрели на движение русских. Когда весь корпус, обогнув деревню, стал на восточных высотах, Паскевич выдвинул вперед двенадцать батарейных орудий и открыл огонь по неприятелю. Лазы отвечали сильной ружейной пальбой. По временам, оглашая воздух дикими криками, размахивая обнаженным оружием и выскакивая из своих укрытий навстречу летевшим снарядам, “они,– как выражается Паскевич,– казалось, хотели удивить нас своей дерзостью, и можно было ожидать с их стороны отчаянной вылазки”. Грохот канонады разнес между тем тревогу по окрестным селениям, и неприятельская пехота, поспешно двигавшаяся на помощь к Харту, выказалась двумя большими отрядами.

Позади деревни, к северу от нее, возвышался скалистый остроконечный пик, резко выделявшийся из массы гор и своей оригинальной формой и своим положением. Этот-то пик и занял один из турецких отрядов, тогда как другой остановился на одном из горных уступов, лежавших почти в тылу нашей позиции, “Если бы я не щадил людей,– говорит Паскевич,– то ударом в штыки сейчас же мог бы вытеснить лазов из Харта, но было очевидно, что они, при поддержке извне, крайне дорогой ценой уступят победу, а потому я хотел сначала отогнать все секурсы, потом окружить деревню и, постепенно приближаясь к ней, истребить артиллерией все неприятельские оборонительные средства”. На этом решении Паскевич и остановился.

Было уже шесть часов пополудни, приближался вечер, и главнокомандующий, торопясь покончить дело до наступления темноты, приказал грузинскому батальону сбить неприятеля с высот, находившихся у нас в тылу, а батальону Ширванского полка овладеть остроконечным пиком, чтобы отрезать защитникам Харта и последний путь отступления через Северные горы. Грузинцы, покровительствуемые огнем огромной батареи из двадцати четырех орудий, быстро овладели горным уступом, где стоял неприятель и, расположившись на взятых утесах, заставили лазов убраться на самый гребень горы, откуда им спуститься вниз уже было невозможно. Тогда, обеспеченные с тыла, двинулись вперед и ширванцы. Но исполнить задачу им было гораздо труднее, нежели грузинцам, так как здесь приходилось действовать без помощи артиллерии, снаряды которой даже не долетали до вершины остроконечного пика. В первый раз, после Ахалцихе, ширванцы шли в бой на глазах любимого шефа и, желая показать себя достойными славного имени, двинулись на приступ без выстрела. Сильный ружейный огонь, встретивший их с пика, замер в громовом крике “Ура!”, и через полчаса шанцы, венчавшие гору, были взяты штыками. Сброшенные вниз, лазы не успели опомниться, как были окружены русской конницей. Два конно-мусульманские полка и две сотни линейцев неслись на них слева, дивизион нижегородских драгун с двумя донскими орудиями – справа. Тяжкий удар нижегородцев разорвал лазов надвое. Подпоручик князь Зураб Чавчавадзс 4-й с горстью драгун первый проложил себе дорогу сквозь ряды неприятеля, и заскакал им в тыл. Лошадь под ним была убита, он дрался пеший, получил рану, но не пустил лазов в горы. Тем временем подоспели татарские полки, и лазы очутились в отчаянном положении: их поражали картечью и пулями, топтали конями, рубили саблями, кололи пиками. Видя невозможность пробиться, неприятель дрался с таким ожесточением, что целые партии, расстреляв патроны, выхватывали кинжалы и резали друг друга, чтобы избежать плена. Бой, почти небывалый по кровопролитию, происходил на таком тесном пространстве, что даже зарядные ящики артиллерии оказались потом избитыми пулями. Долина была завалена трупами, и только немногим из лазов удалось, прорвавшись сквозь этот страшный круг огня и железа, укрыться в горы; но и там еще долго преследовал их конвой главнокомандующего с полковником Верзилиным.

Этим кровавым эпилогом закончился день двадцать седьмого июля. Темная ночь быстро спустилась на окрестность, и густой туман, заслонивший от глаз даже ближайшие предметы, остановил дальнейшие действия против Харта. Войска окружили селение со всех сторон: с востока и севера стояла пехота, с юга и запада – конница.

Часов в девять вечера, уже в совершенной темноте вернулись линейцы, и полковник Верзилин доложил Паскевичу, что верстах в десяти за Хартом, он неожиданно наткнулся на сильные турецкие колонны и должен был отступить. Известию, однако, не придали серьезного значения, полагая, что турки не осмелятся ночью приблизиться к Харту. В русских лагерях все успокоилось, как вдруг часов в одиннадцать ночи страшная ружейная трескотня на северных горах подняла всех на ноги – ширванцы внезапно были атакованы с тыла значительными силами. То был действительно Осман-паша, явившийся из Балахора с тем, чтобы помочь жителям Харта вырваться из тесной блокады. Мрак ночи и неизвестность, в каком положении находятся ширванцы, поставили Паскевича в некоторую нерешимость, что предпринять. К счастью, скоро прискакал офицер с донесением, что нападение турок отбито и ширванцы удержали позицию. Но едва перестрелка смолкла на северной стороне, как началась на западной и южной.

Приближение Осман-паши дало надежду лазам, окруженным в деревне, воспользоваться ночной суматохой, чтобы вырваться в поле. Толпы их, хлынувшие из западных и южных ворот, стремительно ударили на нашу кавалерию и стали пробиваться. На западной стороне попытка эта, однако, не увенчалась успехом. Драгунская цепь, быстро сомкнувшаяся во взводы, под командой храбрых офицеров – поручиков Акимова и Шилинга, прапорщиков князей Язона, Романа и Спиридона Чавчавадзе,– со всех сторон окружила лазов, и часть их была изрублена, а остальные втоптаны обратно в деревню. На южной стороне успех, напротив, был на стороне неприятеля: там лазы прорвали редкую конно-мусульманскую цепь, и пока на помощь к ней подоспел заведовавший ночными пикетами султан Таги-хан с дежурной сотней и прискакал взвод нижегородских драгун, под командой штабс-капитана Коцебу, они уже миновали равнину и скрылись в горах. Десять изрубленных тел, шестнадцать пленных и три знамени – вот все, чем поплатились лазы за свою отчаянно смелую вылазку.

Этот эпизод ускорил, однако, общую развязку. Пехота, двинутая Паскевичем, вошла в деревню с разных сторон, и небольшая часть еще остававшихся защитников была истреблена поголовно. При осмотре Харта в нем найдено было до восьмидесяти тел замученных русских солдат – кровавый след последнего Бурцевского штурма; большая часть их была обезглавлена, с некоторых содрана кожа, иные, обугленные, висели над потухшими кострами. Все эти восемьдесят изуродованных трупов, безмолвно свидетельствовавших о том фанатичном разгуле диких страстей, которым предавались лазы, торжествуя победу, были собраны вместе и преданы земле в одной общей братской могиле.

Пока пехота со всех сторон зажигала Харт и солдаты, пренебрегая добычей, бросали в огонь имущество жителей, кавалерия с первыми лучами восходящего солнца пошла преследовать неприятеля. Полковник Анреп, со своими уланами и вторым конно-мусульманским полком, двинулся к Балахору; Раевский, с нижегородцами и мусульманским полком Ускова, принял несколько в сторону, чтобы осмотреть соседние горы. Но пока последнему встречались на пути лишь одиночные бегущие партии, за которыми гоняться было бесполезно, Анреп открыл у Балахора весь лагерь Осман-паши, где находилось до трех тысяч пехоты и конницы. Второй конно-мусульманский полк понесся в атаку, но, встреченный сильной турецкой конницей, был опрокинут. Устроившись, татары повторили атаку, и снова были отбиты. Между тем в тылу у неприятеля замечено было усиленное движение – тянулись обозы, отступала пехота. Тогда Серпуховского уланского полка поручик Голумбовский вызвался разыскать Раевского и привести его к Балахору. Путь лежал через ущелье, занятое лазами, но раздумывать было некогда, и Голумбовский, в сопровождении одного улана, пустился во весь опор под перекрестным огнем неприятеля. Лошадь под ним была ранена, но сам он и улан промчались благополучно и встретили Раевского уже идущего на выстрелы[22 - Паскевич пожаловал Голумбовскому чин штабс-ротмистра и орден св. Анны 3-ей степени с бантом.]. С прибытием его колонны второй конно-мусульманский полк в третий раз кинулся в атаку и, поддержанный карабагскими беками, ворвался в деревню. Большая часть турецкого отряда успела уже отступить, но то что осталось – подверглось полному истреблению. Два орудия, знамя, лагерь, артиллерийский парк, целые табуны лошадей, скота и баранов, наконец, имущество жителей нескольких деревень, спешивших удалиться в горы вслед за войсками,– все сделалось добычей татар. В плен взято более ста пятидесяти человек, и в том числе несколько турецких чиновников.

Общий урон русского корпуса в эти два дня состоял из четырех офицеров и шестидесяти шести нижних чинов; но, к общему сожалению, в числе тяжелораненых был один из выдающихся боевых артиллеристов, командир донской батареи подполковник Поляков.

Таким образом, все силы турок, с таким трудом собираемые ими в Лазистане, были разбиты и рассеяны. “Имея счастье донести об этом Вашему Императорскому Величеству,– писал Паскевич государю,– повергаю к стопам Вашим четыре знамени лазов, народа храбрейшего между всеми азиатскими племенами”. С этим донесением был послан карабагский султан Фарадж-Уллах-бек, особенно отличившийся в последнем сражении. Паскевич хотел в лице его обратить внимание государя на мусульманские полки, боевая служба которых так высоко им ценилась.

Четвертого августа весь русский корпус перешел к Балахору. Отсюда произведена была рекогносцировка к стороне Куанс-Кале – небольшой крепости, закрывавшей собою путь к Трапезунду. Носились слухи, что там собираются разбитые лазы; но дорога туда, извиваясь по косогорам узких ущелий, со страшными обрывами и кручами, оказалась до того затруднительной, что на десятой версте пришлось бросить всю полевую артиллерию, а далее не было пути даже для конницы. Один над другим громоздились горные хребты, пересекавшие дороги к Гюмюш-Хане и Трапезунду, и не было, казалось, этим хребтам ни конца, ни пределов. Не подлежало сомнению, что здесь пройти с обозами невозможно, и войска к вечеру вернулись к Балахору.

На следующий день, шестого августа, главнокомандующий решился сделать несколько переходов вперед по сивазской дороге, “чтобы этим движением,– как он писал государю,– прикрыть покорные санджаки Арзерумского пашалыка и позволить жителям убрать свой хлеб, обеспечивший бы нам продовольствие на все зимнее время”. Продовольственный вопрос действительно выдвигался тогда на первую очередь. Приближалась пора, когда Саганлугские горы покрываются снегом, и доставка провианта должна была прекратиться не только из Грузии, но и из ближайшего Карсского пашалыка. На третий день похода, 8 августа, войска прибыли в Килкит-Чифтлик – большое местечко, лежавшее всего в полутораста верстах от Сиваза. Местечко было покинуто жителями и, несмотря на то, зажиточность его была видна на каждом шагу, вполне гармонируя со всей окружающей его природой. Весь путь, по которому прошли войска, представлял собою богатые пажити. В стороне виднелось много больших деревень, из которых в самых дальних, вероятно, еще оставались жители, потому что там паслись стада и ходили отары овец; поля были засеяны пшеницей, повсюду виднелись канавы, говорившие об искусственном их орошении, а кругом, замыкая горизонт, стояли все те же безлесые, голые горы, не представлявшие никакой растительности, кроме травы, давно уже выгоревшей от солнца.

В Килкит-Чифтлике узнали через лазутчиков, что невдалеке стоит девятитысячный турецкий корпус, на днях прибывший сюда из Трапезунда с целью прикрыть дороги к Сивазу и Токату. Донской казачий полк Фомина, высланный по тому направлению, имел довольно горячую стычку и, оттеснив передовые турецкие пикеты, действительно открыл неприятельский лагерь, стоявший на укрепленных высотах за речкой Шен-Су. Сгущавшиеся сумерки заставили Паскевича отложить атаку до утра; но неприятель в глухую полночь снялся с позиции и отступил по разным направлениям так быстро, что посланная за ним кавалерия едва успела настигнуть его обозы. Теперь перед русским корпусом открывался почти беспрепятственный путь до самого Сиваза, и главнокомандующий уже намеревался занятием его завершить кампанию, как вдруг получились новые известия о тревожном положении дел в тылу и на флангах. Панкратьев писал Паскевичу, что курды простирают свои набеги почти до самых стен Арзерума; Баязет со дня на день ожидал новой блокады; Берхман доносил из Карса о поголовном возмущении жителей в Ольте, Наримане и даже в Ардаганском санджаке; Гессе извещал о беспокойном настроении аджарцев и кабулетцев. Все это очевидно находилось в связи с теми слухами, которые ходили повсеместно о назначении Трапезундского Осман-паши Анатолийским сераскиром на место плененного Галиба и о намерениях Порты вести войну до последней возможности.

При таких условиях, когда начинались волнения кругом в покоренных пашалыках, удаляться от русских границ было невозможно, и Паскевич решил отказаться от покорения Сиваза. Но прекращая наступательные действия и, так сказать, изменяя весь план своей кампании, он не хотел дать этого заметить туркам и вознамерился диверсией к стороне Трапезунда принудить сераскира заниматься только собственной защитой, а не помышлять о нападениях. “Сими действиями,– писал он государю,– я должен буду окончить здешнюю кампанию, ибо наступающая осень заставляет меня заботиться о возвращении части войск в Грузию”.

Двенадцатого августа главнокомандующий лично передал полковнику графу Симоничу приказание занять город Гюмюш-Хане, лежавший всего в семидесяти пяти верстах от Трапезунда и славившийся в крае богатыми серебряными рудниками, на которых работали исключительно греки. Поэтому христианское население в Гюмюш-Хане было весьма значительно, и там же находилась кафедра греческого митрополита. К походу назначены были два батальона Грузинского гренадерского полка, три роты пионер, дивизион нижегородских драгун, казачий полк Фомина, второй конно-мусульманский, четыре горные единорога и четыре кегорновые мортиры. Этим войскам и суждено было достигнуть крайнего пункта, до которого доходил корпус графа Паскевича.

Дорога к Гюмюш-Хане, начинаясь равниной, входит потом в ущелье и становится до того затруднительной, что, по выражению графа Симонича, “превосходит всякое описание”. Почти на всем протяжении ее легкие горные единороги приходилось поддерживать веревками, чтобы они не скатились с утесов, и все-таки один из них сорвался и придавил двух артиллеристов; три раза орудия разбирали совсем и несли на руках; в некоторых местах невозможно было проехать верхом, и даже привычные к горам мусульмане спешивались, проводя лошадей в поводу. На самом перевале, занимая вершину Гяур-Даг, стоял неприятельский наблюдательный пост. Выдвинутая вперед кавалерия скоро прогнала его и, преследуя семнадцать верст, захватила нескольких пленных. Между тем наступила ночь, а отряд ощупью все продолжал подвигаться вперед за невозможностью остановиться на тропинке, висевшей над бездной. Наконец кое-как разыскали небольшую площадку, и весь отряд ночевал на ней, сбившись в тесную кучку.

С рассветом 13 августа двинулись дальше. До Гюмюш-Хане оставалось уже верст пять или шесть, как по дороге показалась торжественная процессия: греческое духовенство с хоругвями и иконами, сопровождаемое целой массой народа, шло навстречу, оглашая воздух священными гимнами на древнем эллинском наречии. После короткого молебствия городские ключи были поднесены графу Симоничу самим митрополитом. И как трогательна, как умилительна была эта картина братской встречи двух единоверных народов в далекой мусульманской стране, где столько веков не раздавалось молитвенного пения.

Посреди дикой природы Гюмюш-Хане, тонувший в густых фруктовых садах и виноградниках, производил самое приятное впечатление. Город большой, красивый, с домами большей частью европейской архитектуры, построен был, однако, на такой гористой местности, что жители совсем не держали повозок или арб, по невозможности употреблять их в домашнем быту; даже в окрестностях города не нашлось ровной площадки, где бы стать лагерем, и войска разместили у жителей. Пехота стала в домах, а кавалерия заняла сады. Легкие казачьи партии, ходившие разведывать, куда отступил неприятель, возвратясь, рассказывали, что за Гюмюш-Хане дорога еще хуже пройденной и не везде доступна даже для вьюков.

Турецкие войска, занимавшие Гюмюш-Хане, ушли отсюда только за несколько часов до прихода русских; за ними бежали и жители-мусульмане, предварительно разграбив дома христиан, оскорбив женщин и предав смерти несколько человек, пытавшихся прибегнуть к самозащите. Все эти неистовства прекращены были только с появлением передовой русской кавалерии, которая поспешила разогнать грабителей. Из военной добычи в Гюмюш-Хане найдено было одно чугунное орудие, да несколько вьюков свинца и пороха, все остальное турки увезли с собою; частное имущество бежавших магометан осталось неприкосновенным, и дома и лавки их были тщательно опечатаны.

Занятие русскими города совпало как раз с праздником Успения Пресвятой Богородицы, и 15 августа в соборе была совершена торжественная литургия. Старинный, с почерневшими иконами храм, величественное служение митрополита, греческие напевы, сохранившиеся здесь едва ли не с первых времен христианства, наполняли сердца присутствующих чувством неизъяснимого восторга. В первый раз после четырехмесячных походов, посреди отдаленных гор, молились русские солдаты в стенах православного храма, окруженные многочисленным единоверным им населением. И сам маститый митрополит, преклонявший колени во время чтения благодарственных молитв, и духовенство, и весь народ плакали счастливыми слезами. Им, не знакомым с политикой, казалось, что пробил час их освобождения и что под охраной русских штыков начнутся для них теперь века счастья и благоденствия. Гром артиллерии, огласивший пустынные скалы при возглашении многолетия русскому императору, как бы закрепил в народе эти светлые надежды, и все разошлись по домам счастливые, радостные.

Но час народной скорби, страха и общего бедствия уже тяготел над городом. Вечером прискакал курьер и привез графу Симоничу приказание оставить Гюмюш-Хане и отступить к Балахору.

Нельзя описать того потрясающего впечатления, которое произвело это известие на жителей. Уныние христиан было невыразимое. Митрополит, сохранивший более других присутствие духа, именем целого города умолял главнокомандующего не покидать их в жертву мщения лазов. Но при всем желании покровительствовать христианам, Паскевич должен был подчиняться важности военных соображений, и все, что он мог сделать в пользу города, это продлить пребывание отряда в Гюмюш-Хане еще на два дня. Несколько десятков городских семейств вызвалось, однако же, следовать за русскими войсками, но большинство не знало, на что решиться: с одной стороны – их пугала неизвестность будущего, с другой – грозным призраком вставало мнение турок; да и самая краткость времени мешала изготовиться им к выступлению. Митрополит при всей опасности своего положения, как добрый пастырь, решился разделить судьбу остающихся жителей. Попечение о благе народа внушило ему мысль ехать в турецкий стан и заявить, что русские насильно увели с собой несколько граждан и что остальные просят у сераскира защиты и покровительства. Граф Симонич одобрил это решение, и поездка митрополита, хотя до некоторой степени, ослабила ужасы мщения.

Восемнадцатого числа утром граф Симонич выпроводил из города обоз переселенцев под прикрытием кавалерии, а в сумерках выступила за ними и пехота. Слух о том, что русские покидают Гюмюш-Хане, в тот же день дошел до сераскира, и к вечеру войска его стояли уже в девяти верстах от города. Передовой турецкий отряд подвинулся еще ближе, и бивуачные огни его ясно были видны с русских пикетов. Ночь, однако же, прошла спокойно; неприятель не преследовал, и граф Симонич на следующий день благополучно соединился с Паскевичем.

Причины, заставившие главнокомандующего так внезапно оставить Гюмюш-Хане, заключались в тех неблагоприятных сведениях, которые на этот раз были получены им уже со стороны Бейбурта. Командир Херсонского полка полковник Бахман, преемник Бурцева, доносил, что сильные партии лазов угрожают нападением на город и что сообщение его с Арзерумом прервано партизанскими шайками, которые захватывают наших курьеров, разбивают транспорты и нападают даже на небольшие военные команды.

В длинном ряду происшествий, случившихся в то время на арзерумо-бейбуртской дороге, особенно рельефно выделяется подвиг двенадцати линейных казаков второго сборного полка, отправленных с депешами из Арзерума в Бейбурт.

Уже в начале своего пути казаки встретили транспорт, конвоируемый сильным прикрытием, которое предупредило их, что по дороге ехать крайне опасно, так как вся окрестность наполнена шайками. Тогда линейцы выбрали из, своей среды старшим старого гребенского казака Семена Бакалдина, бывавшего в кавказских переделках, осмотрели еще раз коней и оружие и, возложив упование на милосердие Божие, тронулись в дальнейший путь, усилив свою бдительность. Но как ни осторожно ехали казаки, на третьем переходе они вдруг лицом к лицу столкнулись с тридцатью конными турками, внезапно выехавшими из придорожного оврага. Казаки, по знаку Бакалдина, спешились и, залегши за камнями, открыли огонь; турки сделали то же, и на большой дороге закипела оживленная перестрелка. Бакалдин смекнув, однако, что сколько бы времени они не стреляли, а ехать вперед все же надо, да и турок пулей с дороги не сгонишь, крикнул: “На-конь!” В одну минуту линейцы были уже в седлах, дали залп и, выхватив шашки, с кинжалами в зубах ринулись на неприятеля. Внезапность нападения до того озадачила турок, что толпа их бросилась с дороги в сторону, к ближайшей деревне, не успев захватить даже тело одного из своих товарищей. Казаки неслись за ними с ужасающим гиком, но заметив, что из деревни скачет другая толпа, они, отстреливаясь, отступили опять на дорогу и, проскакав по ней во весь дух несколько верст, поехали шагом. Погони не было. Но вот на дороге встретился узкий каменный мост. С двух сторон подступали к нему громадные скалы и, сдвинувшись вместе, образовывали такой узкий коридор, по которому можно было проехать только гуськом. Казаки приостановились. Кавказское чутье подсказало им, что здесь должна быть засада. И, действительно, несколько выстрелов, пущенных наудачу, разом вызвали двадцать ответных пуль. Теперь не было сомнения, что неприятель засел по гребню скалы и сторожит свою добычу. Но миновать это роковое место было нельзя. Казаки попытались было выбить врага меткими выстрелами, но пули только рикошетили, ударяясь о камни, и безвредно проносились над головами турок. Патроны, между тем, все были израсходованы, и оставалось одно – прорваться через ущелье. Бакалдин опять крикнул “На-конь!”, и казаки гуськом, по кустам и острому каменнику, понеслись под перекрестным огнем неприятеля. Но, видно, Бог хранил удальцов – ни один турок не загородил им дороги, ни одна пуля не попала в цель,– и через несколько минут линейцы были вне опасности.