Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.

Кто будет в Ахалцихе и посетит церковь во имя Спасителя – тот на южной стороне ограды ее, возле самых дверей, увидит одинокую могилу и на ней более нежели скромный памятник без всякой надписи – под этим камнем покоятся останки архиепископа Карапета.

XXXVII. НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ХОЛОДНОМ ОРУЖИИ

Турецкая война в ряду разного рода тактических вопросов поставила на очередь важный вопрос о холодном оружии для русской кавалерии. Мы уже видели, как требователен был Паскевич к действиям русской конницы, и потому естественным желанием его было довести кавалерию до возможного совершенства. Но в коннице все важно – и всадник, и конь, и оружие. Нижегородский драгун на своем степняке, мало холенном, но приученном ко всем невзгодам боевой жизни, не оставлял желать ничего лучшего, но что касается его оружия, то оно далеко уступало по своим качествам оружию неприятеля, с которым ему приходилось иметь дело. Превосходные образцы клинков, которые Паскевич видел у персиян, турок, курдов и у наших линейных казаков, дали ему мысль вооружить и нашу регулярную кавалерию точно такими же шашками.

С другой стороны вопрос этот не мог не интересовать и бывшего тогда министра финансов графа Канкрина, которому подчинялись в России оружейные заводы, а в том числе и фабрика белого оружия, открытая незадолго перед тем в Оренбургской губернии. Это был нынешний Златоустовский завод, основание которому положили в 1812 году несколько известных солингенских оружейников, сделавших предложение учредить в России казенную фабрику исключительно для выделки холодного оружия. Европейские войны, длившиеся тогда вплоть до 1816 года, замедлили решение этого вопроса, и он осуществился лишь в 1819 году, когда в Златоусте поселились иностранные оружейники, которым придали в помощь несколько русских мастеров и нужное число рабочих.

Естественное желание улучшить, насколько возможно, тогда еще новую у нас отрасль производства холодного оружия, заставило Конкрина обратиться за сведениями к Паскевичу, который в своих азиатских походах мог лучше других оценить достоинство восточных клинков. Восточное оружие издревле славилось в Европе; но с тех пор, как русские начали войну на Кавказе, стали приобретать известность черкесские шашки, удары которых, нередко перерубавшие ружейные стволы и даже рассекавшие панцири, приводили всех в изумление. Канкрин желал знать, из какого материала изготовляется это оружие, процесс самой работы и способ закалки клинков.

Обратились в Тифлис к лучшему мастеру Кахраман Елиазарову. Он сделал за сто шестьдесят червонцев на пробу саблю и кинжал настоящего булата, но двух различных видов его, стальную шпагу, только с виду похожую на булат и, наконец, шашку, клинок которой представлял волнообразную поверхность только по середине.

Лучшими из этих клинков признавались булатные, далеко превосходившие обыкновенную сталь твердостью и остротой лезвия; они отличались по виду волнистыми разводами или рисунками, которые покрывали клинки и составляли признак их высокого качества. По словам Елиазарова, достоинство булата можно было распознать, как по наружному виду этих рисунков, так и по цвету самого грунта и по отливу клинка на свет. Чем выше булат, тем отблеск заметнее и тем сильнее он будет отливать синеватым, малиновым, а в самых высших сортах золотистым цветом. Прямые линии, образующие рисунок, обличают низший сорт булата, а по мере возвышения его достоинств, они переходят в кривые линии и точки, образуя фигуры, похожие на виноградные ветви, или имеющие вид сетки; и, наконец, чем темнее цвет грунта, тем выше почитается достоинство самого булата.

После булата первое место должно быть отведено старинным европейским клинкам, особенно времен крестовых походов. Почему, несмотря на все современные успехи и усовершенствования техники, старинные клинки превосходят своими достоинствами новейшие изделия – это объяснить себе можно лишь тем, что прежде изготовление оружия находилось в руках у людей интеллигентных, знакомых с наукой, которые употребляли и труд, и время, и все свои сведения на то, чтобы отлить, выковать и закалить клинок высокого достоинства. Тогда над отделкой одного клинка трудились по целым месяцам, иногда по годам, сотни раз перековывая и исправляя его там, где замечались какие-либо погрешности. Теперь ручная работа заменилась машинной, и клинки выделываются уже не одиночными штуками, а целыми партиями. Людей науки, стоявших когда-то у очага и наковальни, сменили простые рабочие люди, а между тем древние сказания повествуют нам именно о многих знаменитых ученых оружейниках, как например, об известном генуэзце Феррари и других живших в XIV, XV и XVI столетиях. К сожалению, историки, передавая сведения об их изумительных изделиях, ничего не говорят о способе выделки, которым они пользовались.

У нас подобные клинки нередко встречались на Кавказе и были известны под разными названиями: волчков, калдынов, терс-меймунов, крестовиков, франков и прочих. Последними назывались, впрочем, все произведения генуэзских и других мастеров, пользовавшихся в Европе заслуженной известностью. Образцы почти всех этих сортов можно было встретить в старое время у наших линейных казаков, вооружение которых составляло такую оригинальную мозаику, представляло собою такую коллекцию всевозможных редких клинков, которая стоила бы серьезного внимания и изучения тем более, что еще до сих пор никто не обращал археологических изысканий на этот предмет.

Казаки добывали подобное оружия исключительно от горцев, но остается загадочным вопрос – откуда оно могло появиться на Кавказе. В христианской Грузии это еще объясняется близкими сношениями ее с рыцарями крестовых походов, шум которых коснулся отчасти Иверии, и крестоносцы не могли не оставить по себе памяти на оружии туземцев. Но подобные клинки хоть реже, а все же встречаются в Чечне, в Дагестане, у осетин, и особенно много их было на Кубани и на восточном берегу Черного моря. Скорее всего это следы генуэзских и венецианских колоний во время господства их в Колхиде и в древней Фанагории; но можно предположить также, что оно занесено и сюда рыцарями крестовых походов. По крайней мере известно, что черкесы любили разрывать могилы и курганы, и часто находили в них истлевшие кости, а вместе с ними рыцарские доспехи и мечи, которые переделывали в шашки. Кому же могли принадлежать эти останки, как ни воинственным пилигримам святой земли, сложившим на их земле свои кости и свое оружие. На многих клинках попадаются изображения гербов Восточной Римской империи, каких-то крылатых юношей или всадников в гусарской одежде, несомненно свидетельствующих о их венгерском происхождении; на многих сохраняются и полустертые временем латинские или итальянские надписи, выражающие то какое-нибудь молитвенное изречение, то воззвание к Богу или к Богоматери, то просто восклицание вроде: “Vivat Husar!” и т.д. Рассказывают, что в 1839 году, при штурме Ахульго, взята была шашка с латинской надписью: “Vivat Zawicha!” – это была фамилия известных польских магнатов: а так как по странному стечению обстоятельств в отряде в это время находился гвардейский офицер Завиша, раненный на этом же штурме, то ему и была поднесена эта шашка, некогда принадлежавшая, быть может, одному из его знаменитых предков. Нам лично случилось видеть на стариннейшем генуэзском клинке даже славянскую надпись. Она гласила: “За Кубанью, при реке Урупе, в 1787 году сентября 21 и 22 числа и вторично за Кубанью октября с 14 ноября по 3 число в действительном сражении супротив горцев находился”. На другой стороне весьма сложная монограмма владельца и восклицание: “Боже, помоги мне победить врага своего в горах и вертепах”. Мы видели эту шашку в известном магазине Шафа, но кому принадлежит она, свидетельница походов Павла Сергеевича Потемкина против Ших-Мансура, к сожалению, нам не известно.

Все эти клинки несомненно древнейшего происхождения, и их хотя с трудом, но все еще можно найти на Кавказе; но клинки ученого Феррари, с именем мастера и клеймом, изображающим волчью голову на конце какого-то барельефа – есть достояние лишь немногих музеев, и нам удалось только раз видеть подобную шашку в частных руках. Она принадлежит известному кавказскому генералу князю А. и унаследована им от отца и деда. Так редки, и потому так высоко ценятся клинки этого знаменитого мастера.

Добывая оружие в кровавых боях, когда над телом убитого завязывались отчаянные схватки, и смерть одного влекла за собою гибель десятка других прежде, чем удавалось завладеть оружием, казак не мог не Дорожить подобной шашкой. И, действительно, имя владельца какого-нибудь знаменитого клинка становилось известным не только в станице, но и в целом полку, возбуждая зависть, а подчас и недоброжелательство. Один путешественник рассказывает, как старый казак, одиноко доживавший свой век в отставке, предлагал ему купить у него шашку. Клинок был превосходный, настоящий терс-маймун, и рубил гвоздь, как сахар. Показывая шашку, вытащенную им из какого-то подполья, старик предварительно запер двери и огляделся кругом, чтобы его не подслушали. На вопрос, как ему не стыдно продавать такую шашку, Казак отвечал: “А куда ее передать? Детей у меня нет, а держать такую вещь мне, одинокому старику, не безопасно. Я уже пустил славу, что сбыл ее на правый фланг, да все как-то не верят, все будто присматривают за мною. Долго ли до греха!”

И старик был прав. Еще в недалеком прошлом старость к хорошему оружию не раз наталкивала казаков на преступления: случалось воровство, бывали даже случаи убийств…

После изделий Феррари и других ученых мастеров, лучшими сортами европейских шашек на Кавказе считаются, так называемые, волчки. Впрочем этим именем их окрестили русские; горцы называют такие клинки “калдын” и “терс-маймун”, хотя оба эти сорта различаются между собою даже по наружному виду. Калдын преимущественно встречается в Нагорном Дагестане, а у Хевсур – это почти исключительное оружие. Широкий, как меч, калдын имеет на одной стороне изображение креста над кругом, а на другой – бегущего волка. На терс-маймуне есть также небольшие кресты, расположенные в известном систематическом порядке, но бегущий зверек изображается лишь несколькими черточками, по сторонам зверька иногда бывают, иногда не бывают латинские буквы Н. М. Эти клинки, высоко ценимые на Кавказе, чаще попадаются в Чечне, хотя чеченцам труднее других доставалось приобретение хороших клинков, так как они жили далеко от Черного моря и даже от Грузии – этих двух центров, откуда распространялось оружие. Неизвестно, почему чеченцы опознали в этом зверьке обезьяну – “маймун”, отчего произошло у них и самое название клинков. Русские признали это изображение за волка и называют такую шашку волчком. Происхождение этих клинков относят также ко временам крестоносцев. Дело в том, что известная французская фамилия Монморанси имела этого волчка в фамильном гербе. Один из этих Монморанси, именно Генрих (Henri) участвовал в крестовых походах и, по обычаю тех веков, свита и оруженосцы его, как и каждого феодального аристократа, носила на оружии герб своего владетеля, украшая его еще иногда и начальными буквами Н. М., то есть Henri Monmoranci. Вот это-то оружие, заказанное по всей вероятности одному какому-нибудь лучшему в то время мастеру, и получило по своему достоинству громкую известность на Востоке. Нет ничего удивительного в том, что грузины, посылавшие свои дружины в Иерусалим на помощь к крестоносцам, как знатоки и любители ценного оружия старались приобретать эти мечи и занесли их в Грузию, где приноровили к потребностям края, то есть переделали их в шашки; но эти шашки выходили почти прямые и только на конце обтачивались так, что представляли слабо изогнутую линию. Нет сомнения, что по их образцу местные мастера стали выделывать клинки с такими же клеймами, но далеко не с теми достоинствами, каким отличалось оружие Монморанси. Подделка всегда и везде соблазняла оружейников, рассчитывавших на тех покупателей, которые, пренебрегая новым добрым железом, приобретают полосы, украшенные старыми гербами, хотя бы и вытравленными солью. Один булат не поддается подделке. Правда, волнистые разводы его могут быть вытравлены и на самом простом железе, но стоит только отшлифовать клинок или намазать мазать его разбавленной серной или соляной кислотой, и эти рисунки исчезнут. Напротив, в настоящем булате, ежели даже разводы стерты временем, то стоит отшлифовать клинок или покрыть его ржавым лаком, употребляемым обыкновенно для окраски стволов, и эти рисунки выйдут наружу.

Но между местными кавказскими мастерами в старое время были такие, изделия которых не только не уступали старым европейским клинкам, но даже превосходили их, предназначаясь почти исключительно для рубки панцирей. Такова, например, знаменитая на всем Кавказе “Гурда”. Рассказывают, что один из мастеров, достигший чрезвычайным трудом и усилиями хорошей выделки этих чудных клинков, встретил себе соперника в лице другого мастера, старавшегося всячески подорвать его репутацию. Произошла ссора, и первый, желая доказать преимущество своего железа, с криком “Гурда!” (“Смотри!”) одним ударом перерубил пополам и клинок и самого соперника. Имя этого мастера изгладилось из народной памяти, но его восклицание “Гурда!” так и осталось за его клинками. Знатоки различают три рода гурды: это – “ассель” (старая “гурда”), “гурда-мажар” и “гурда-эль-мурза”, отличающиеся друг от друга различными клеймами. Такой же славой пользовались на Кавказе кинжалы старого Базалая; но настоящие из них так редки, что немногим удавалось даже видеть их, и большинству они известны только понаслышке. Клинки эти высекают огонь не хуже огнива и бреют бороду, как бритвы. Нынешние мастера довольствуются тем, что кинжал при самом слабом ударе или нажиме врезается в медную монету настолько, что поднимает ее за собою. Немногие, однако же, достигают и этого искусства.

Каким образом выделывались старые клинки наверное никому не известно. Со смертью мастера обыкновенно умирал секрет его и теперь трудно даже определить: зависело ли это от личного искусства в отковке и закалке железа, или же от какой-нибудь смеси между собой различных металлов. Даже Елиазаров, лучший оружейник того времени, достигший замечательного мастерства в отделке булата, ничего не мог воспроизвести вроде гурды или волчка. Кахраман объяснил, однако, что лучшие клинки выделываются им из старых железных подков, которые обрабатываются с порошком турецкого чугуна и потом свариваются с турецкой сталью; самая закалка клинков производилась им весьма оригинальным способом: возле кузницы его стоял наготове всадник; раскаленное в горне лезвие кузнец передавал в руки всадника, который с места пускался в карьер и летел во весь конский опор до определенного места, подняв клинок против ветра. Сталь закаливалась быстрым движением воздуха.

Кахраман после долгих переговоров наконец склонился за высокую цену продать секрет изготовления булата и даже научить этому искусству мастеров, которые будут присланы для этой цели в Тифлис, но требовал материала: индийского железа, из которого только и может быть выкован настоящий булат, турецкой стали и турецкого чугуна в порошке. Канкрин полагал, что из множества видов и чугуна и стали, изготовляемых на наших заводах, не трудно было выбрать сходные по качествам своим с турецкими. Но что такое индийское железо Кахраман, получавший этот материал готовым из Персии и Индии, не знал и сам. На основании некоторых свойств его, а также и химических исследований, одни полагали, что это смесь из двух материалов – стали и железа, другие, что это сплав железной руды с самым чистым графитом и, наконец, третьи, что это есть не что иное, как сталь Вуца. Правильно ли или нет было такое заключение – не знаем, но образцы русского железа, присланные Кахраману, не годились для выделки булата. Лучшими из них он признавал двухвываренную сталь Златоустовского завода, потом сталь литую и, наконец, железо, которое в изломе можно было назвать белым и которое после раскаливания в горне ломалось от удара молота. Из этого материала можно было изготовлять, хотя не булатные, но отличные демаскированные клинки; из стали Бодаевского завода клинки также выходили хорошие, но уже без струи; металлы же прочих заводов и вовсе не годились для выделки добротного оружия.

В 1830 году из Златоуста присланы были в Тифлис четыре мастера, два немца и два русских, которые явились к Елиазарову и после двухлетнего обучения возвратились назад. Нужно полагать, что результаты обучения принесли заводу немалую пользу, потому что – случайно или не случайно – но лучшими клинками, выпущенными заводом, всегда признавались в кавалерии те, на которых была пометка 1832, 1833 и 1834 года, что совпадает как раз с первыми годами деятельности кахромановских учеников. Потом клинки стали выделываться хуже. Не касаясь шашек последнего образца, еще не опробованных в деле, и потому не подлежащих правильной оценке, нужно сознаться, что прежние шашки для боя не годились. Кому приходилось участвовать в кавалерийских схватках, тот подтвердит, что наша кавалерия рубить не умела, и что причина этого крылась прежде всего в неудовлетворительности наших клинков. Одиночные богатырские удары, на которые обыкновенно ссылаются очевидцы, ничего доказать не могут, потому что это проявление только физической силы, которую в равной мере требовать от всех невозможно. Гурда и волчок тем и хороши, что страшны даже в детских руках.

XXXVIII. ПУШКИН НА КАВКАЗЕ

Война в азиатской Турции 1828—1829 годов, составляя громкую эпопею в ряду наших кавказских войн, необыкновенно богата славными подвигами и блещет именами, достойными занять место в истории. Но среди громких имен этих воинов, увенчанных кровавыми лаврами, встречается дорогое для России имя ее величайшего поэта Александра Сергеевича Пушкина, послужившего России в эту годину не мечом, а своим вдохновенным творческим гением. Дикая, неведомая страна, где вечно кипела война, куда уходили войска за войсками, представлялась народу страной какого-то мрака и убийств, откуда никто не возвращался, и народ охарактеризовал ее именем “погибельного Кавказа”. Пушкин, добровольный участник похода Паскевича, первый заговорил о Кавказе, первый развернул перед русским читателем бесконечные красоты дикой, величавой горной природы, представил в ярких образах вольную жизнь кавказского горца, сумел показать, что эта воинственная и своеобразная жизнь полная невзгод, тревог и опасностей, была в то же время жизнью, увлекающей в область поэзии. И то, что ученый бытописатель изложил бы в многотомных сочинениях, то поэт схватывал и очерчивал двумя-тремя штрихами своей художественной кисти, говорившей человеческому сердцу более, чем многотомные сочинения. Вот почему Пушкин принадлежит Кавказу, и как певец, посвятивший ему свои вдохновенные песни, и как человек, разделивший с кавказскими войсками боевые походы, труды и опасности под победоносными знаменами графа Паскевича. Он сам говорит, что муза его —

К пределам Азии летала
И для венка себе срывала
“Кавказа дикие цветы.
........................................
Любила бранные станицы,
Тревоги смелых казаков,
Курганы, тихие гробницы,
И шум, и ржанье табунов…

Пылкий по своей натуре, любивший все, что выходило из ряда обыденных явлений, Пушкин с ранней молодости рвался в военную службу, которая с ее гусарской удалью, с полнейшей беспечностью, с добрым сердечным товариществом, составлявшим в те времена отличительную черту военных кружков, представлялась ему в самом привлекательном виде. Он рисовал ее себе не иначе, как окрашенной поэтической кистью партизана Давыдова. Он сам говорит:

Но что прелестней и живей
Войны, сражений и пожаров,
Кровавых и пустых полей,
Бивака, рыцарских ударов,
И что завидней кратких дней
Не слишком мудрых усачей,
Но сердцем истинных гусаров?..

Царскосельский лицей, в котором воспитывался Пушкин, тогда имел еще преимущество выпускать своих воспитанников одинаково как в гражданскую так и в военную службу, преимущественно в гвардию. Пушкин также избрал военное поприще; он хлопотал о поступлении в – лейб-гвардии гусарский полк, где у него много было друзей и поклонников его таланта. Но отец его категорически заявил, что не может содержать сына в гусарах, и Пушкин выпущен был с чином X класса в министерство иностранных дел, где служба предоставляла ему слишком много досуга. Увлечения молодости, шалости, наконец несколько политических памфлетов и сатир угрожали ему серьезными последствиями. Его спасло только заступничество Карамзина, Милорадовича и Энгельгардта, бывшего тогда директором лицея. “Вы мне простите, Ваше Величество,– сказал последний государю,– если я позволю себе сказать слово за бывшего моего воспитанника. В нем развивается необыкновенный талант; он и теперь уже составляет красу современной литературы, а впереди еще больше на него надежд. Я думаю, что великодушие ваше, государь, лучше вразумит его, чем ссылка, которая может губительно подействовать на пылкий нрав молодого человека”. Благодаря этому все дело и ограничилось тогда высылкой поэта из столицы на службу в Екатеринослав. Там, посреди благодатной природы юга, положено было основание многим произведениям творческого гения Пушкина, и эта же поездка в Екатеринослав послужила косвенным поводом к первому знакомству Пушкина с Кавказом.

Летом 1820 года, катаясь однажды по Днепру, он простудился и схватил жестокую горячку. В это самое время проезжал через Екатеринослав к Кавказским минеральным водам генерал Раевский, известный ветеран 1812 года, тогда командовавший четвертым пехотным корпусом. Сын этого Раевского, Николай (впоследствии один из героев кавказской войны), был другом Пушкина. Он разыскал его в жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкой ледяного лимонада и принял в нем самое живое участие. Когда Пушкин немного поправился, старый Раевский предложил ему сделать путешествие вместе с его семьей на Кавказ, и Пушкин охотно принял предложение.

“Счастливейшие минуты жизни моей провел я в семействе Раевского,– писал он брату,– я не видел в нем героя,– славу русского войска; я любил в нем человека с ясным умом, с простой, прекрасной душой, всегда любезного и милого хозяина. Свидетель екатерининского века, памятник 1812 года, человек без предрассудков, с сильным характером, он невольно привяжет к себе каждого, кто только сумеет понять и оценить его высокие качества”. Так характеризует Пушкин героя народной войны – Раевского.

Два месяца Пушкин прожил в Пятигорске, купаясь в источниках, любуясь видами Кавказа. Судьба, как нарочно, привела его туда, где границы России отличаются резкой, величавой характерностью, где гладкая неизмеримость степей прерывается подоблачными горами, скрывающими за собою панораму юга. Часто со всем семейством Раевского Пушкин уезжал на гору Бештау пить железные воды и жил там в калмыцких кибитках за неимением в то время других помещений. Эти оригинальные поездки, прогулки по горам, свободная жизнь, заманчивая и совсем не похожая на прежнюю, новость впечатлений, ночи под открытым южным небом, и кругом причудливые картины гор, новые нравы, невиданные племена, аулы, сакли, дикая вольность черкесов, а в нескольких часах пути жестокая, упорная война,– все это не могло не действовать на молодого поэта. Исполинский Кавказ поражал его воображение; он, можно сказать, вызвал силу души его и разорвал последние цепи, которые еще сковывали свободный полет его вдохновения.

Созерцание суровых красот Кавказа навело его на мысль написать поэму из быта кавказских горцев, и поэма эта вышла в свет, спустя два года под именем “Кавказский пленник”. Правда, многое в этой поэме, говоря словами самого Пушкина, слабо, неполно, но зато многое угадано и выражено чрезвычайно верно. Сцена поэмы должна была находиться на берегах шумного Терека, на границах Грузии, в глухих ущельях Кавказа; но с заоблачных вершин бесснежного Бештау только лишь в отдалении виднеются ледяные главы Казбека и Эльбруса, и Пушкин, как сам признается, поставил своего героя в однообразных равнинах, где сам прожил два месяца, где возвышаются на расстоянии друг от друга четыре горы – последняя отрасль Кавказа. Впрочем, истинным героем поэмы является не пленник, а сам Кавказ с его природой и обитателями. История пленника только рамка, в которую Пушкин заключил свои великолепные описания, никогда не потерявшие своей поэтической ценности.

“Жалею, мой друг,– пишет Пушкин своему брату,– что ты со мною вместе не видал великолепную цепь этих гор, ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками разноцветными и неподвижными; жалею, что не входил со мною на острый верх пятихолмного Бештау, Машука, Железной горы, Каменной, Змеиной. Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением. Дикие черкесы напуганы, древняя дерзость их исчезла; дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои излишними. Должно надеяться, что эта завоеванная страна, до сих пор не приносившая никакой существенной пользы России, скоро сблизит нас с персиянами безопасной торговлей, не будет нам преградой в будущих войнах, и, может быть, сбудется для нас химерический план Наполеона о завоевании Индии…”

Не под впечатлением ли этих мечтаний вылилось у поэта то чудное поэтическое пророчество, которое вошло в заключительные строфы его “Кавказского пленника”:

Подобно племени Батыя,
Изменит прадедам Кавказ,
Забудет алчной брани глас,
Оставит стрелы боевые.
К ущельям, где гнездились вы,
Подъедет путник без боязни,
И возвестят о вашей казни
Преданья темные молвы…

С Кавказских вод Пушкин, вместе с семейством Раевского, отправился в Крым через Черноморье. Он ехал по Кубани, бок о бок с воинственными и всегда опасными племенами черкесов. “Видел я,– пишет он брату,– берега Кубани и сторожевые станицы, любовался нашими казаками – вечно верхом, вечно готовы драться, в вечной предосторожности! – Ехал в виду неприязненных полей свободных горских народов. Вокруг нас ехали шестьдесят казаков; за ними тащилась пушка с зажженным фитилем. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа, они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасть на аркан какого-нибудь хищника”. Пушкин был совершенно счастлив, радовался военной обстановке своего вояжа, восхищался ловкостью и джигитовкой кубанских казаков. “Ты понимаешь,– пишет он брату,– как эта тень опасности нравилась моему мечтательному воображению”.

Вид берегов Кубани с ее линейной стражей, рассказы казаков и вся обстановка их быта на вечном рубеже между жизнью и смертью, создали в фантазии поэта живые образы, настолько же грандиозные, насколько и верные страшной действительности. Прямо под живым впечатлением казачьего рассказа вылилась у Пушкина прекрасная песня, помещенная в “Пленнике”:

На берегу заветных вод
Цветут богатые станицы,
Веселый пляшет хоровод.
Бегите русские девицы,
Спешите красные домой:
Чеченец ходит за рекой.

Кто был на Кавказе, тот не может не удивляться верности картин, набрасываемых Пушкиным.

Взгляните хоть с возвышенностей, на которых стоит Пятигорск, на отдаленную цепь гор, и вы невольно повторите мысленно те стихи, о которых вам, может быть, не случалось вспоминать целые годы:

Великолепные картины!
Престолы вечные снегов!
Очам казались их вершины