Тайна дикого гуся

Подстреленная жизнь неспешно покидает ненужные части тела.

Оказалось – выносимо.

В этом последнем прибежище я вспоминаю своего деда. До сих пор не могу понять: почему он не стал бичом? После возвращения из лагеря он целый год не мог устроиться на работу. Но не спился и не стал «вольной птицей», когда ни дома, ни семьи, и вообще ничего, кроме собственных рук. А вот Дим Димыч, хоть и не сидел, но выбрал именно этот путь. Почему?

К моменту нашего знакомства Димыч уже десяток лет безуспешно выбирался в родную Пермскую область, но денег хватало только до Иркутска. Сразу после промысла он сдавал меньшую часть пушнины приёмщику Валере. Тот буквально обнюхивал каждую соболью шкурку. И головой он дёргал, и носом шмыгал совсем не зря. Эвенки, считавшие добычу соболя далеко не самым важным занятием, даже и не пытались обмануть приёмщика. А если это случалось, то Валера быстро их разоблачал и стыдил, как нашкодивших детей. Но русские охотники ухитрялись зашивать шкурки, разорванные даже пополам, да так чисто, что почти не оставалось следов, снижающих оплату их труда. Эти мужики могли бы озолотиться на починке женских капроновых чулок или колготок. Особенно в те времена, когда достать их было сложнее, чем поймать соболя в Африке. Никто, конечно же, не рвал соболей специально. Но бывало, что азартные собаки хватали подстреленного зверька и тащили в разные стороны. При этом обмусоленная соболья шубка рвалась на брюшке. Или некоторым чудакам просто не терпелось вывернуть пересохшую шкурку мехом наружу, чтобы прикинуть, на сколько же она «потянет» в рублях и копейках. Ума не хватало подержать шкурку на морозе, а потом занести в зимовьё: и выворачивай её на доброе здоровье. Иногда охотнику приходилось незаметно вырезать «лысину» у соболя, попавшего в капкан и подстриженного мышами. Подготовка пушнины к сдаче – это процесс…

Дима «дорабатывал» шкурки, как и все уважающие себя охотники, с помощью чистого питьевого спирта, специальной расчёски, ваты и банки маринованных огурцов. Из меха с помощью расчёски, ваты и спирта вычёсывалась засохшая кровь, смола и прочая гадость. Шкурки становились пушистыми, и с ними было уже просто жаль расставаться за те копейки, которые платило скупое государство. На доработку уходило не меньше трёх дней, но огурцов обычно хватало. Опохмелившись рассольчиком, Дима сдавал соболей и уже знал точно, сколько денег получит за пушнину, сколько и у кого можно перехватить, пока не выплатят основную сумму. Большая часть соболей оставалась в заначке, на всякий случай. Где хранились шкурки и сколько их там – об этом известно только хозяину.

Перед отъездом в отпуск, Димыч позволял себе отдохнуть и, как он говорил, «немного попить». После промысла охотников не загружали работой. Четыре месяца подряд они были привязаны к провонявшим приманкой зимовьям, к далёкому лаю собак, к бесконечной лыжне от капкана к капкану. Мужиков тянуло к собольим шкуркам, от которых исходил сытный запах свободы и больших денег. Свободу и каторгу между собой никто не связывал, потому что насильно никого в тайгу не гнали. Даже наоборот, попасть на промысел мог не каждый – привязывало многое: жёны, дети, хозяйство, дрова, сено, коровы, то да сё.

Может быть, драгоценные шкурки только оправдание и маскировка жажды приключений, сохранившейся у очень немногих?

Ты попал в тайгу.

Уже показал жёлтое брюхо вертолет, и тебе хочется уцепиться за его колеса, чтобы улететь назад, в тепло.

Тишина.

Скоро она перестанет угнетать.

Ты привыкнешь быть единственным источником человечьих звуков на десятки километров вокруг.

А пока ты прислушиваешься к странному шороху…

Сдерживаешь дыхание, а потом понимаешь, что шуршит пар от выдоха, мгновенно превращаясь в маленькие льдинки.

Ты, идущий по тунгусской тайге, этому небритому и седому затылку Земли, даже не подозреваешь, что свобода наступает только после жизни.

Скрипят юксы широких лыж.

Ты пока живешь.

И не просто живешь, а вкалываешь.

Работаешь, чтобы выжить и прийти не с пустыми руками.

Ты должен уметь всё, что умели делать люди сто лет назад.

Строить.

Шить одежду и обувь.

Печь хлеб.

Делать лыжи.

Ты должен уметь и то, чего не умели сто лет назад: быстро ловить соболя, потому что в твоём распоряжении всего сто двадцать коротких зимних дней.

Это промысловый сезон.

И вот после выпитой напоследок браги, после потных и похмельных километров выхода из тайги, ты приближаешься к настоящей жизни – среди людей. Ты мечтаешь снять липкую одежду, помыться в бане, босиком пройти по тёплому полу в просторной избе, сесть за стол в чистой рубахе и свежих армейских кальсонах с завязочками. А рядом должна быть мягкая женщина, которая смотрит на тебя с восхищением, жалостью и страхом, таким сладким после долгой разлуки. Ты медленно, с растяжечкой, закусываешь холодную водочку квашеной капусткой и грибками. Но, ни в коем случае на столе не должно быть «силоса»: всяких там салатов с винегретами. Все отдельно: маринованные помидоры, хрустящие огурчики, крупно порезанный солёный сиг, рассыпчатая картошка и душистый белый хлеб, который можно даже не есть, а только вдыхать запах.

После первой рюмки ты закуриваешь продутую и размятую «беломорину», твоя женщина в это время заносит из сеней в избу заиндевевшую печёнку. А что может быть лучше строганины из лосиной печёнки с чёрным молотым перцем и солью? После второй пузатенькой и запотевшей рюмки она просто тает во рту. Женщина морщится и думает: «Боже мой! Совсем одичал! А похудел-то как…». Она поёживается от этих невольных мыслей и робко трогает тебя за руку…. Твоя рука может не только убивать и не только снимать шкурки. И ты вздрагиваешь от прикосновения, потому что ты – ещё не совсем ты.