Пробник автора. Сборник рассказов

записано 30 августа 69 г.»

Он инстинктивно оставил машину подальше от участка и уже подходя, почувствовал запах дыма. Из-за деревьев валил дым уже почти кончившегося пожара. За забором чернела груда того, что осталось от дома. Он немного постоял у калитки, огляделся. Пусто. Он шагнул за калитку, приблизился к пепелищу и швырнул в угли блокнот и кассету. Дождавшись, пока они прогорят, повернулся и, не оглядываясь, убрался восвояси.

Спасение утопающих

рождественская история, новогодний рассказ

Дело помощи утопающим – дело рук самих утопающих

Илья Ильф и Евгений Петров, «Двенадцать стульев»

Вообще-то я не пью.

Надо заметить, что с этой фразы обычно начинаются захватывающие дух истории, где во всю ширь царит именно алкоголь, вне всякой меры употребляемый потерявшими контроль над собой гражданами обоих полов. Так вышло и в тот рождественский вечер.

Непьющие люди меры не знают и более всего подвержены риску свалиться замертво под стол. И это в лучшем случае, ибо под столом, как правило, не капает, тепло и даже есть шанс провести некоторое время в компании таких же непьющих людей, попавших туда следом. В моем случае всё оказалось иначе.

Новогодние каникулы как-то сразу пошли криво – я поссорился с Ольгой, и она стремительно покинула наше гнездо, упорхнув к какой-то подруге, с которой я знаком не был и оттого шанс ее найти и вернуть был минимален. Что остается делать человеку, неожиданно ставшему холостяком (пусть и на время)? Непременно перестать бриться и предаться разврату и Бахусу. С развратом в тот раз не сложилось, да и я упрямо и мужественно хранил верность Ольге и потому загул свелся к распитию разной степени крепости напитков.

«До первой звезды нельзя» – это не про нас. Начали мы еще до наступления Рождества, и вскоре мало кто уже помнил, в честь чего собралась компания, и что мы отмечаем.

До дома мне было идти минут двадцать, и потому я отважился достичь собственной койки тогда же и двинулся в путь. К слову, в тот момент я был готов так же сразиться с демонами и покорить вершину Эвереста. Помню, как долго я зашнуровывал ботинки в прихожей у друга. Потом были какие-то обрывки визуальных и тактильных ощущений типа заснеженной улицы и собственных рукавов, отчего-то полных снега.

Очнулся я в незнакомом месте, где пахло неприятно, но было довольно тепло и сухо. Потом я снова задремал и очнулся уже от громкого окрика.

– А ну, пошел отсюда, алкаш! Сейчас полицию вызову! Ну!

Меня пнули в бок. Я неуверенно сел и разлепил глаза.

Это был подъезд жилого дома. В ногах у меня толпились детские коляски, а сверху и сбоку нависала злая тетка в могучей шубе и величественной меховой шапке.

– Слышишь, что ли?

Я неуверенно поднялся на корточки, потом выпрямился, и меня качнуло, словно я был в трюме корабля, попавшего в шторм. Нестерпимо хотелось отлить. И почти так же нестерпимо я жаждал воды, чтобы утолить чудовищную жажду.

– У-у, пьянь! Пошел вон! – пророкотала тетка и я, окончательно оглушенный, двинулся вон из подъезда. Со второй попытки я смог найти кнопку, отпирающую электронный замок и вывалился в ослепительную белизну. Все еще раскачиваясь, я обогнул дом, пристроился за заснеженными кустами и вскоре испытал первое облегчение. Соображая уже быстрее, я определил, что до дома я вчера не дошел ровно половину пути. Как я попал в спасший меня от обморожения (а то и смерти) подъезд я не помнил.

Дома я кое-как привел себя в порядок и уже вечером того же дня мне стало значительно легче.

Уже гораздо позднее я помирился с Ольгой, и жизнь вернулась на привычную тропу. Однако мой рождественский позор имел продолжение. Вернее сказать, предысторию, которая накрыла меня как снежная лавина накрывает незадачливых альпинистов.

Всего лишь два дня спустя после описанного случая я шел домой, изрядно припозднившись с работы. И шел той же дорогой, которой пробирался я же, пьяный в дым, той рождественской ночью.

Я поравнялся с подъездом, который приютил меня тогда, и вдруг со мной случилось не то наваждение, не то дежавю – подобрать формулировку я не берусь.

Я вспомнил, как год назад, в рождественский же вечер, я возвращался домой. Я был уставший, но трезвый как стекло. Мне довелось тогда помогать своему племяннику с ремонтом, и жаждал я как можно скорее оказаться дома и принять горизонтальное положение. Торопливо переставляя ноги и совершенно не замечая чудесную ночь, будто нарочно походившую на рождественскую открытку – с морозцем и снежком, плавно падающим с неба – я вдруг заметил рядом с дорогой, в сугробе, образованном дворниками, сдвигающими туда снег с тротуара, нечто бесформенное и этому сугробу явно чуждое. Я подошел посмотреть и обнаружил лежащего на боку человека. Он загребал руками снег, пытаясь то ли плыть, то ли зарыться глубже. Я недовольно поморщился – возиться с пьянью не хотелось категорически. Однако стояла ночь, улица была пуста и мороз нещадно пробирался под одежду, и я понимал, что оставить этого идиота здесь значило выписать ему два документа на выбор – свидетельство об инвалидности или смерти. Я нагнулся над человеком и спросил:

– Далеко ли плывем?

Пьяница никак не отреагировал. Я заметил его бледные от холода руки в снегу, и у меня заныло сердце от жалости. Я ухватил его за плечи и рывком поднял из сугроба, нахлобучив чуть не свалившуюся шапку. Пытаясь избежать алкогольных паров, я старательно держал его так, чтобы он на меня ненароком не дыхнул и огляделся. Неподалеку был подъезд дома, и я потащил несчастного туда. У подъезда я привалил свою ношу к себе же и потянул ручку двери. Тщетно, теперь надо было преодолеть заслон в виде электронного замка. Я наугад набрал номер квартиры. Затренькал сигнал. Ждать пришлось с минуту.

– Кто? – раздался из динамика испуганный женский голос.

– Откройте! Скорая! – рявкнул я в ответ.

– Господи… – что-то щелкнуло и дверь переливчато запела, приглашая войти. Я дернул ручку и втащил в теплый проем своего алкаша. Он чуть не упал, подогнув колени, но я свирепо рванул его на себя, протащив несколько метров от двери. Под лестницей стояли детские коляски и санки, и я, недолго думая, мягко повалил своего подопечного на свободный от них пятачок. Поправил ему свалившуюся набекрень шапку – такую же как у меня, кстати – и, удостоверившись, что здесь пьяному мороз ни по чем, ушел с чувством хорошо выполненной работы.

И теперь я стоял у того самого подъезда, куда затолкал год назад пьяного человека, и откуда, шатаясь, вышел сам несколько дней назад. Стоял, пораженный жуткой догадкой и пытался осмыслить немыслимое.

Тем временем дверь подъезда распахнулась и оттуда вывалилась веселая молодежная компания.

– С новым годом! – сказал мне немного нетрезвый молодой человек.

– И с рождеством! – добавила румяная девушка, находящаяся под тем же градусом. Остальные загалдели, засмеялись и потекли куда-то в ночь.

А я все стоял столбом, и снежинки кружились вокруг, как потревоженные мысли.

А кошка спит

фантастика

Макар Скирда, лесничий гомельского района от колхоза «Поступь коммунизма»

Принес со двора дровишек – ночи, чай, уже стылые, как бы Настёну не застудить, в цвет пошла. Скоро совсем девица.

Брякнул охапку у печи: Милка морду подняла, глаза сощурила. Почесал ей за ухом – спи, мол, дура. Не бойся.

Выглянула Настёна:

– Деда, чайник поставить?

– Сам, птаха. Ступай.

Юркнула за печку, за свою ситцевую занавеску. Я водицы плеснул в вычищенный чайник (умница, Настёна, расстаралась), пристроил на печке. Пока щипал лучину, к завтрему всё обмозговал: куда сходить, чего проверить, какие силки наново снарядить. Грибов, опять же, подберу, Настёне и тут подмога. А как же? Война всё дальше, а зима-то ближе, куда же без нее? Небось перезимуем. Бог не выдаст…

Вот уж и чайник зашумел. Сейчас травки заварю, душицей приправлю, благодать. Ба! И запамятовал ведь, старый хрыч: на дальней заимке горсть шиповника набрал, в карман сунул. Вышел в сени, нашарил в темноте дождевик, выгреб из кармана ягоды. То-то.

Ага. Чайник поспел. Прихваточкой его, да сюда, сердешного. Где там травки-то у нас? Так-так. Тута. Вот и славно, вот и ладно. Что нам зима? Тут у нас тепло да сухо. Крышу-то за лето подправил, подлатал. Макар Скирда еще хоть куда, а за хозяйку Настёна. Будто и не жил бобылем, а завсегда с внучкой. Пусть не родная, так ведь и у нее никого, фашист всех пожег, да и я один. А теперь вместе, и она мне уже своя – родней не сыскать – и я ей не чужой больше. Все «де?да» да «деда». Слава те, господи, хоть на старости лет утешение в жизни. Да и девчушке легче…

Жаркий огонь в печке мерцает, лучина тихо трещит, Милка дрыхнет на лавке, от чайника дух пошел, всю избенку за?лил. Хорошо…

Колыхнулась занавеска, Настёна выглянула. Я ей:

– Чего ты?

Ресницами хлопает, под накинутой душегрейкой плечики зябко торчат, сама шепчет:

– Боязно что-то, деда…