Звездные часы и драма «Известий»

Правда, не все в коллективе сделали такой пессимистичный вывод. Выступивший в прениях популярный и многими читателями любимый международник Мэлор Стуруа заявил, что «наконец-то в редакции подули свежие ветры». Этой фразой одни известинцы горько попрекают коллегу все последующие десятилетия, а другие дружелюбно посмеиваются, считая, что лесть была расчетливой: человеку хотелось снять запрет на его выезды за границу, вот он и добивался лояльности нового начальника. Как бы там ни было в тот раз, Мэлор Георгиевич Стуруа – выдающаяся персона в истории «Известий», его профессиональный вклад в газету очень велик.

Вспоминается еще одна фраза алексеевского времени в «Известиях», ставшая крылатой для московской журналистики. Дежуря по отделу информации, я сидел на выпуске газеты за длинным столом вместе с замредактора отдела Толей Шлиенковым. Минут за десять до подписания номера к нам быстро подошел дежурный член редколлегии Альберт Григорянц и, пробегаясь фломастером по первой полосе, потребовал:

– Парни, быстро меняйте свои заголовки! Главный редактор не любит такие, как сейчас на полосе.

На это Шлиенков немедленно отреагировал:

– То, что не любит главный редактор, мы ненавидим!

Григорянц вздрогнул, чуть не упал от смеха, я тоже. Такие словесные шедевры нельзя держать при себе – и с нашей с Альбертом подачи через полчаса Толиной фразой умилялась вся редакция.

Когда подули паршивые алексеевские ветры, нам многое приходилось делать такого, что любил главный, а мы ненавидели. Но иначе газета бы не выходила. Или пришлось бы менять профессию. Все тогда, тем более служба в печати, было с двойной моралью: публично говорится и пишется одно, как принято, как неопасно, а между собой – по-другому, как думаешь. Не на собраниях и планерках, а в обычном редакционном общении: в кабинетах, коридорах, в столовой, буфете – откровенно обсуждалось многое. Бывало, что днем, по ходу работы над номером, в буфете сдвигались столы и за чаем, кофе с бутербродами собиралось человек по десять-пятнадцать, а то и двадцать. Стихийно возникали поводы и темы, чаще известинские или просто житейские, но нередко – политические. Шел и обычный треп, перемешанный последними анекдотами, и серьезный разговор. Доставалось как главному редактору, так и всей советской власти и лично Леониду Ильичу Брежневу.

Алексееву докладывали об этих сходках, он их считал крамольными. С неприязнью относился к тем, кто там язвительно солировал, особенно к двоим – заместителю редактора отдела права и морали Анатолию Друзенко и первому заму ответственного секретаря Игорю Голембиовскому. Еще сильнее была к ним неприязнь в рабочей обстановке, поскольку оба иногда высказывали такие взгляды на содержание и облик газеты, которые не совпадали с мнением Петра Федоровича. Ему комфортнее было бы с другими подчиненными, но не доводить же дело до конфликтов, если люди с работой справляются. Сейчас не установить, кто подал главному редактору мысль о кадровом маневре – сначала для Друзенко: отправить его собственным корреспондентом в Польшу. Может, он сам туда попросился, о работе за рубежом в те годы мечтали многие журналисты. Как выходцу из Западной Украины, Толе был понятен язык, интересен менталитет поляков, и он с радостью укатил в Варшаву.

Зато точно известно, что Голембиовский никуда уезжать не собирался. Место собкора в Чехословакии ему предложил сам Алексеев. Но Игорь оказался несговорчивым. Тогда очень проявилась такая особенность его характера, как высокая самооценка. Она останется с ним навсегда. Именно высокая, порой сильно завышенная оценка своих качеств, возможностей не страшила его в трудностях, помогала в достижении успехов, но она же становилась и причиной различных неудач, а в конечном счете привела к непоправимым ошибкам, о которых речь впереди. Игорь сразу заявил, что если он и поедет, то ни в какую-то там социалистическую, а только в капстрану. Длительные, как, впрочем, и краткосрочные командировки в страны не советской модели всегда считались более престижными и привлекательными материально.

Это заявление, ставшее известным всей редакции, удивило многих, особенно сотрудников иностранных отделов, а кое-кого из них и возмутило. Куда, рассуждали там, он поедет, если в мире нет капиталистической страны, говорящей на русском языке или на его втором родном – грузинском? Другими не владеет. А что можно делать за границей без языка? Еще надо хорошо знать историю и сегодняшний день региона пребывания, ориентироваться во всех переплетениях тамошней внутренней и внешней политики, но это дается лишь долгой подготовкой. К тому же собкор должен постоянно находить новости, немедленно их оценивать и тут же передавать в Москву, а у Игоря подобного опыта не было – до секретариата он работал в отделах, не требующих каждодневной оперативной отдачи, – писем и промышленности. Наконец, в какую страну, если все сорок зарубежных корпунктов заняты, везде люди с женами, детьми?

Казалось бы, все складывалось против дерзкого предпочтения Голембиовского. Всё, кроме одного, – Петр Федорович был твердо намерен увести его с важной управленческой должности. В результате своего добиваются оба. В Мексике затянулся срок пребывания собкора Владимира Силантьева, его можно было менять – на Мексике и сошлись. Главный редактор обращается за согласием в ЦК КПСС и выкладывает все возможные аргументы в пользу нового кандидата в собкоры. Там с удовлетворением принимают к сведению, что после окончания Тбилисского университета он работал в комсомольской газете, откуда переведен в ЦК комсомола инструктором отдела пропаганды, что из своих сорока пяти лет почти два десятилетия – член КПСС, что перейдя в «Известия» в 1966 году, многократно избирался в партбюро редакции, был замом секретаря парторганизации. Словом, идеологически выдержан, делу партии предан, а без таких формулировок заграницы не видать. Проинформировав Игоря о полученном согласии ЦК, главный требует в тот же день освободить занимаемый им кабинет на третьем этаже (мимо которого Алексеев каждый день ходил обедать в буфет для редколлегии, а у Игоря почти всегда дверь была открыта).

Вечером, прихватив свою давнюю пепельницу на высокой ножке, он поселяется в моей комнате на шестом этаже, а я перебираюсь в соседний свободный кабинет редактора отдела информации. После этого мы стали часто видеться, набивая окурками пепельницу. К Игорю приходила оплачиваемая редакцией учительница испанского языка, он героически занимался. Я подсказал ему адрес автомобильных курсов на улице Шмидта, он их закончил, получил водительские права. И осваивал горы литературы, кипы текущей открытой и закрытой тассовской информации по Мексике и другим входящим в его собкоровскую зону странам Латинской Америки. Ни разу я не услышал от него сомнений – справится ли он на новом месте? Рассуждал в том смысле, что понимает, какие могут возникать сложности, но ведь не боги горшки обжигают. Срабатывала, давала о себе знать уверенность в своих силах. Та самая высокая самооценка. Месяцев через шесть, успев за это время расписаться с новой женой Анной Петровной, взяв с собой и собачку Глашу, новый зарубежный корреспондент «Известий» отбыл за океан, не имея ни малейшего представления о том, когда и куда он вернется.

В иностранных отделах, занимавших весь четвертый этаж, не любили чужаков в качестве собкоров и всегда ревностно следили за их работой. В случае с Друзенко все быстро сошлись на том, что он и в Польше, как раньше в Союзе, показывает себя умелым журналистом. Надолго затянувшийся дебют Голембиовского вызвал на четвертом этаже немало критики, смешанной со злорадством. Но шло время, и профессиональное отношение к нему стало меняться к лучшему. На втором году пребывания в Латинской Америке Игорь отправился в охваченную революционным огнем маленькую страну Никарагуа, и каждый день, находясь в опасности, диктовал оттуда большие репортажи. Как газетчик, он был бы счастлив, если бы знал, что в те дни говорили о нем в редакции. В тех же иностранных отделах говорили хорошие слова – и не только между собой, но и на летучке.

Цитирую по стенограмме Николая Ермоловича, редактора отдела соцстран:

– Что касается международных отделов, то необходимо особо отметить работу Игоря Несторовича Голембиовского в Никарагуа. В трудное для этой страны время он передавал оперативные, боевые корреспонденции.

На одной из следующих летучек обозреватель иностранного отдела Василий Кондрашов:

– По праву поставлен на первую полосу материал Голембиовского «Кто стрелял в журналистов?». Убедительная, острая, насыщенная фактами корреспонденция.

Приведенные выше кадровые решения были не единичными. Алексеев перетряс, обновил редколлегию и выстроил такую вертикаль своей власти, что все горизонтали стали очень послушными, не терпящими никаких мнений, кроме начальственных. Одним из первых, к сильному огорчению большинства сотрудников, был выдавлен из редакции ответственный секретарь Дмитрий Мамлеев, деловой и эмоциональный, настоящий мотор коллектива, ближайший соратник Аджубея, отдавший «Известиям» почти двадцать лет. Не выдержал заурядно-казенного менторства главного редактора им же возведенный в свои заместители Станислав Кондрашов, блистательный журналист-международник, один из кумиров демократически настроенной интеллигенции, ушел обратно в политобозреватели. Восстал против тактики запугивания редактор отдела информации Юрий Пономаренко, деликатный, застенчивый, какой-то робкий на вид, но с бесстрашным, закаленным в войну характером – он первым посадил свой самолет в горящей Варшаве. Высказав Алексееву все, что о нем думает, Пономаренко ушел в ведомственную авиационную газету. Был изгнан из редакции международник (ранее научный обозреватель) Михаил Ростарчук, осмелившийся покритиковать главного редактора в своем письме в ЦК КПСС. Происходили бесчисленные перестановки на всех восьми этажах, в корреспондентской сети по стране, насчитывающей 60 человек. На замену уходящим брались журналисты из других изданий, чаще малоизвестные, но были и яркие имена, потенциально большие звезды – Леонид Капелюшный, Борис Резник.

Однажды в нашем доме объявился такой крупный талант, которого мечтала бы заполучить каждая газета, а о его появлении на Пушкинской сообщили крупнейшие издания в Европе и все, наверное, в Западной Германии. Если бы они знали, то использовали бы любопытнейшую деталь: по указанию главного редактора «Известий» перед приходом этого человека устлали красной дорожкой длиннющий коридор на шестом этаже, где ему выделили большой кабинет с несколькими телефонами, включая кремлевскую вертушку. Это был знаменитый дипломат Валентин Михайлович Фалин, один из авторов международной разрядки, бывший посол СССР в Западной Германии, будущий (при Горбачеве) секретарь ЦК КПСС по международным вопросам, ставший впоследствии сильным оппонентом Михаилу Сергеевичу. Однако пришел он к нам не потому, что ему очень хотелось трудиться под началом Алексеева. Для Фалина это была ссылка из-за какого-то его просчета на прежней работе в ЦК КПСС. Но ссылка почетная, в высоком ранге политического обозревателя «Известий», а Петр Федорович к таким авторитетам испытывал особое почтение, больше похожее на заискивание. Вот что писал о нем в своих мемуарах другой, более ранний по времени ссыльный в «Известия» в том же ранге политобозревателя Александр Бовин:

Какой-то весь никакой. Просто серый. Пугливый до невозможности. По-моему, он и меня боялся: как же, крутится там рядом с Брежневым… Но мне от этого было легче, меньше вмешивался в мои публикации.

Меняя, расставляя по-своему кадры, Алексеев не принимал быстрых решений, долго взвешивал все «за» и «против». Припоминается случай, как ко мне подошел его помощник Слава Лукашин и свойственным ему дружески-интригующим тоном сказал:

– Старичок, ты замредактора отдела, а Петр Федорович мог бы тебя сделать редактором. Он мне говорил об этом.

– Кто ему мешает? – засмеялся я.

– Лично ты! – ответил Слава. – Тебе уже за тридцать, а ты неженатый!

В ответ пришлось сказать, что теперь я специально не женюсь, чтобы не считали меня карьеристом. Шутки шутками, но это так и было: для Алексеева первостепенное значение имела анкетная, по-советски догматическая безупречность своих кадров. У него болели глаза, он делал несколько операций, носил большие очки с разными диоптриями. Но читал до подписания полос всю газету, от первой до последней строки и всегда благодаря интуитивному цензорскому чутью безошибочно обнаруживал то место, ту фразу, что несли серьезную критическую мысль и были особенно дороги автору. Истолковывал ее как антисоветчину и непременно вырубал своим толстым фломастером. Фактически отстранил от газеты Анатолия Аграновского, проблемными очерками которого зачитывалась вся страна. Зарплату ему исправно выплачивал, только бы не приносил материалы, которые могли вызвать раздражение «наверху». Наверное, и наполовину не использовался потенциал таких маститых журналистов, как Егор Яковлев, Владимир Надеин, Александр Васинский, Олег Павлов, Альберт Плутник, Леонид Шинкарев, Эдвин Поляновский, Ирина Дементьева, Евгений Жбанов, Ирина Круглянская и многих других. Плюс ко всему главный редактор превратил в сухую формальность летучки, которые всегда были местом дискуссий, зачастую довольно интересных и полезных для умов. Обычно здесь оценивались и свежие номера «Недели», воскресного приложения газеты, после чего уже шел общий разговор о двух изданиях. Но когда сотрудник «Недели» Александр Коган позволил себе слегка пожурить несколько номеров «Известий» за скуку и мелкотемье, Алексеев запретил на летучках обсуждать «Неделю». Завел правило: доклады по газете делают редакторы отделов, их замы – и никто из тех, что ниже по должности.

Сверхзадачей всех кадровых перемен, повседневных требований, капризов главного редактора было издание газеты, отвечающей его вкусам, а они поражали редакцию своим примитивизмом, вызывали издевательский смех в журналистской среде. Например, он долго добивался и добился того, чтобы в каждом номере на первой полосе печаталось пятнадцать маленьких портретов героев труда – по одному из каждой союзной республики. Или в каждом номере шла целая полоса мелкой, в несколько строк информации, но чтобы ни в коем случае дважды не повторялся ее адрес. Если, скажем, из Ленинграда или Киева, Свердловска или Новосибирска поступили две новости, которые важнее всех остальных из других регионов, то на этой полосе и вообще в номере надо печатать только одну из них. Словом, вкус внедрялся еще тот. Ну а его критерием была одна, но пламенная страсть Алексеева: газета должна нравиться всесильному члену Политбюро ЦК КПСС Суслову, который и посадил Петра Федоровича в кресло руководителя «Известий». И она Суслову нравилась.

Однако я был бы несправедливым по отношению к Алексееву, если бы не сказал, что многие известинцы вспоминают его с благодарностью. В различных чисто житейских ситуациях он бывал отзывчивым на просьбы людей, участливым к их заботам, проблемам. При его содействии десятки семей улучшили свои жилищные условия, многие получили отдельные квартиры. Своими письмами в разные инстанции он помогал решать вопросы с детскими яслями, школами, больницами. Но он же, Петр Федорович, в принципе не любил общения с людьми. Так, чтобы ему реже видеться с рядовыми сотрудниками, один из двух редакционных подъездов вместе с лифтом был закреплен лично за ним и редколлегией. В общем, еще одно подтверждение вечной истины, что человек – существо сложное, противоречивое…

Итог редакторской деятельности Алексеева впечатляет. Приняв газету с тиражом в 6 миллионов 817 тысяч экземпляров, он уронил его за шесть лет почти на два миллиона, до 4 миллионов 900 тысяч. Дальнейшее падение прервала смерть Л. И. Брежнева в ноябре 1982 года. Для нового генсека Ю. В. Андропова было важно видеть во главе столь высокой трибуны, как «Известия», своего человека, кому бы он полностью доверял. В свое время Андропов заведовал отделом социалистических стран ЦК КПСС, у него тогда сложились хорошие взаимоотношения с заместителем, Л. Н. Толкуновым. Теперь ему, председателю АПН, было сделано предложение вернуться на Пушкинскую площадь, принятое им без минуты на размышление.

Второе время Толкунова

Февраль 1983 года. Переполненный Круглый зал долгими аплодисментами, переходящими в овацию, приветствует Льва Николаевича после семилетнего отсутствия. Теперь он для нас «дважды главный». Все встают, у всех радостные лица. Прошло уже тридцать лет, а этот день не забывается. Была атмосфера праздника – всеобщего и лично каждого. В этой атмосфере и была дружно одобрена брошенная мною шутка, что сегодня же должны быть национализированы персональные лифт и подъезд.

Новый ветерок повеял сразу. Только в этот раз по-настоящему свежий. На первой утренней планерке Толкунов попросил редакцию подумать, как можно улучшить газету. Ровным приглушенным голосом коротко призвал всех раскрепоститься в мыслях, суждениях, планах, не стесняться с критикой газеты, друг друга. Редакция очень хотела такое услышать, а услышав, поверила в лучшее будущее.

Вскоре, точнее – 28 февраля – состоялась летучка, с которой можно отсчитывать уже реальное начало перемен в «Известиях». Что весьма показательно, выразителем меняющегося настроения в коллективе стал не главный редактор, а сотрудник в должности обычного спецкора. Им был выступивший с докладом Альберт Плутник, проработавший в «Известиях» половину из своих сорока двух лет. Он с первых слов взял, что называется, быка за рога:

– Для начала я хотел отметить (единственно в порядке констатации), что человек моего положения, а именно специальный корреспондент отдела, выступает в роли обозревателя на летучках впервые после многолетнего перерыва. Изменив прежний порядок, нам дают понять, что газета «Известия» – это и наша газета, всех без исключения ее работников. Сегодня мы часто оглядываемся назад, что естественно в сложившемся положении. Важно только делать это не ради того, чтобы лишний раз бросить в прошлое камень – это занятие неблагородное и неблагодарное. Гораздо важнее думать о том, чтобы происходящие у нас перемены стали достоянием не только редакционного коллектива, внутриредакционной жизни, но и всех наших читателей. Чтобы на стол им ложилась газета принципиально иного уровня.

С этой точки зрения – о прошлом ради будущего – и взялся Плутник обозревать материалы, напечатанные в последний месяц под чудовищными или комичными на сегодняшний взгляд рубриками «Наш советский человек» и «Люди трудовой славы».

Сегодня мы не знаем, что будет со страной, обществом, соответственно и с прессой спустя еще тридцать лет, над чем тогда из нынешней практики газет, если они останутся, будут потешаться молодые журналисты, чему удивляться, чем возмущаться. Но в восьмидесятые годы и в предыдущие десятилетия такие словосочетания, как «наш советский человек», «люди трудовой славы» были сами по себе обыденными, ничей слух особенно не коробили. Постоянно мелькали в газетных текстах, звучали в эфире. Привычным, вполне естественным, а главное – идеологически выверенным было их присутствие и в названии рубрик во многих изданиях. Я не помню, кто конкретно их предложил в «Известиях», наверняка эти люди получили премию, так было заведено: одобрили твою идею, даже идиотскую, – прими скромную денежную награду. Потом был составлен и утвержден Алексеевым большой список героев очерков под эти рубрики, назначены авторы – и пошла писать губерния, начались одна за другой публикации. И только сейчас, при Толкунове, впервые в кругу, который считался одним из наиболее профессиональных в стране, публично прозвучало, что это же очень непрофессионально – допускать такие формулировки.

– И вот почему, – продолжал Плутник, словно читая лекцию студентам-первокурсникам журфака МГУ. – Рубрика не должна слишком многое говорить о материале под нею. А увидев рубрику «Наш советский человек», читатель уже знает заранее о том, что ему предстоит прочитать. Как и мы с вами, прекрасно знает, каков он замечательный, за исключением, разумеется, отдельных недостатков, этот «наш советский человек». Достаточно наслышан о нем и вряд ли от 1002-го знакомства ждет каких-либо сюрпризов, чего-то интересного и важного.

В наших писаниях, – говорилось дальше, – так много восторгов самыми обыкновенными, по сути, вещами, как будто мы никак не ожидаем, что наши герои, как и мы, дышат кислородом, что они иногда, представьте, ходят в театр и даже, случается, всерьез задумываются о чем-то. Они нас не столько удивляют, сколько умиляют. В работе – передовик, в семье – пример для всех. В отношениях с товарищами, соседями, знакомыми – пророк в своем отечестве. Всех рассудит, все поставит на свои места. Он с безупречным прошлым, его биография божественно чиста. И в этой умиленности видится недопустимое профессиональное высокомерие, а точнее – низкий уровень профессионализма.

О многом еще было сказано на той летучке докладчиком, а затем и выступавшими – о ложном, мелком и постыдном на страницах газеты. Так возобновлялся после долгого перерыва всегда нужный в газете разговор о профессионализме, а это не только рубрики, заголовки, жанры, язык, стиль. Это прежде всего направленность, позиция газеты, ее миссия – хотя это словечко применительно к нашей работе тогда еще не употреблялось. Наиболее частым, постоянным предметом обсуждения на всех планерках, летучках, в столовой, буфетах становится тематика публикаций, уровень их оригинальности, актуальности, смелости.

На состоявшемся 17 марта общем собрании с большой речью выступил Толкунов, сказав в ее начале, что только дружная, активная, творческая работа, только атмосфера товарищества, самокритичного подхода к сделанному могут создать благоприятный климат, который поможет «Известиям» найти свое яркое индивидуальное лицо.

– С плохими журналистами нельзя делать хорошую газету – это известно. Но с хорошими журналистами можно делать плохую газету – это тоже доказано неоднократно. Наша задача – с хорошими журналистами делать хорошую газету. Задача предельно простая и вместе с тем сложная, – говорил Лев Николаевич и продолжал: – Нам надо повернуться лицом к человеку. О чем бы мы ни писали, мы непременно всюду должны видеть человека…

Это было одно из тех выступлений, что не оставляют людей безразличными к услышанному. Понадобились считаные недели, и вот уже один за другим печатаются материалы, о появлении которых на страницах «Известий» еще недавно не могло быть и речи. В их числе острейший фельетон Владимира Надеина о чиновничьем унижении рядового гражданина, об откровенном, наглом нарушении закона его блюстителем – прокурором республики. Публикации в защиту интересов человека, социальная проблематика, а особенно темы права и морали занимают все большее место, появляются чуть ли не в каждом номере и вызывают огромную одобрительную читательскую почту.

«Дважды главный» пользуется любым случаем сказать доброе слово в адрес авторов таких материалов, но ему хочется, чтобы поиски касались всех направлений газеты, и он назначает специальную летучку. Выступить на ней просит Анатолия Аграновского, признанного журналистом № 1 в СССР. К этому времени он уже вернулся в редакцию с кинопромысла. Ненужный газете при Алексееве, он зарабатывал на жизнь сценариями документальных фильмов. За ходом его мысли на летучке интересно следовать и сегодня:

– Несколько общих соображений. Газета – это аппарат, который должен устойчиво держаться в атмосфере. Как самолет, когда он летит. Он может лететь выше, может ниже, но устойчивость – свойство необходимое. Как известно, у нас теперь круто пошла вверх человековедческая, нравственная проблематика, чего не было долгое время. Это крыло поднялось, и потому оказалось опущенным крыло экономическое. Включаю сюда все, что касается промышленной, сельскохозяйственной, научной жизни страны. Не скажу, что эти отделы резко ухудшили свою работу. Нет, они удерживают тот уровень – средний, какой установился у них в последние годы. Но поднялось другое крыло, и равновесие нарушено, вышел крен.

– Что в газете более всего запомнилось? – тут Анатолий Абрамович сел на своего излюбленного конька по имени «конкретика». – Работы Геннадия Комракова, Иры Круглянской, Александра Васинского, Эдвина Поляновского. Все на моральную тему, но суть не в этом. Морализировать тоже можно плоско и глупо. Эти вещи талантливы, они по языку, по мысли на порядок выше того, что печаталось рядом. А теперь хочу обратить ваше внимание на одну частность. На то, сколько писалось у нас едва ли не подряд о трупах. Мы хвалили на летучке, и правильно хвалили материал Леонида Капелюшного «Прежде чем ставить точку». О чем? Об убийстве. Высоко оценили очерк Эдуарда Кондратова «Жестокая слепота», который вызвал – это тоже надо учитывать – более тысячи читательских откликов. Опять труп. «Третий выстрел» Васинского – великолепно написанная вещь. Снова убийство. Давно я не получал такого удовольствия, как от очерка Поляновского, – и тут утопленник, труп. Все по отдельности хорошо, а вместе напоминает печальную историю «Дамы из омнибуса» Альфонса Доде.

Здесь Аграновский сделал деликатную скидку на то, что не все собравшиеся в Круглом зале могли читать или помнить Альфонса Доде, и коротко изложил эту историю. Когда дама рассказала, рыдая, что у нее погиб ребенок, то все пассажиры и даже усатый кондуктор прослезились. Потом она сказала, что погиб и второй ребенок, и третий, и как-то все потупились, а когда дошла до четвертого, которого съел крокодил, то омнибус с трудом удерживался от смеха, хотя смерть в пасти крокодила была, наверное, всего ужаснее.

– Зная меня, – замечает докладчик, – никто тут не подумает, что я против моральной темы. Проще всего подрезать это крыло до «нужной» нормы. Потерять еще два миллиона подписчиков и жить без забот. Речь о том, как уравновесить его подъемом другого крыла. Что же конкретно, говоря о стыке экономики и этики, можно за этот месяц отметить?

Называется материал, который прошел бы на ура и в лучшей сегодняшней газете. Это «Умысел» Егора Яковлева, в скором будущем главного редактора «Московских новостей». Совершенно новый конфликт, родившийся на гребне научно-технической революции. Суть его в том, что обиженный на начальство программист Волжского автомобильного завода заложил свою месть в ячейку памяти электронно-вычислительной машины и, уйдя в отпуск, уехав в другой город, остановил завод. До таких невиданных масштабов выросла новая мощь зла – из простого чувства мести один человек оказался способным прервать работу ста тысяч человек, принести заводу огромные убытки.

Ничего близкого к материалу Яковлева по новизне конфликта, журналистскому мастерству в газете нет.

– Да, – говорил Аграновский, – есть темы, из которых при всем желании морали не выжмешь, а с другой стороны, есть темы, где без морального осмысления обходиться нельзя.

Дальше последовал детальный разбор множества публикаций, потом разгорелся большой разговор, который, конечно, не выровнял сразу крылья газете-самолету, но был весьма полезным для всего экипажа. И для тех, кто пишет, и кто редактирует, формирует газетные полосы.