Para Bellum

«Политические», в основном бывшие «краскомы» и ребята из гражданских помоложе да поотчаяннее, в свою очередь быстро объединились под руководством старшего по званию – Маркова, поставив на место блатных после десятка ожесточённых драк, в которых криминальная шваль понесла тяжёлые потери. Кулаками, стенка на стенку, воры не очень-то любят биться. Затоптать всей кодлой одного-двоих, «пёрышком пощекотать» или бритвой «пописать» – это шпана умела и уважала. Но вести регулярные битвы с обученным противником? Себе дороже.

Те побоища блистательно подтвердили правоту великого теоретика военного дела, стратега-диалектика Фридриха Энгельса, когда тот объяснял причину наполеоновских побед в Египте. Один мамелюк всегда побеждает одного французского солдата, три мамелюка будут сражаться с тремя галлами на равных, но взвод регулярной армии при любых условиях наголову разобьет такое же количество мусульманских коммандос. Дисциплина и выучка – великая сила и самое надёжное обеспечение перехода количества в качество. Добавить здесь следовало только одно: блатари не воины, и кадровый военный без вариантов давил вора.

Постепенно установилось неписаное соглашение. Шпана не трогала «политиков» из военных и к ним примкнувших. Зато в компенсацию над «ничьими», «нейтралами», пуще урок боявшихся, что лагерные опера припаяют им создание ещё одной «преступной организации», шпана изгалялась по полной программе. Марков с товарищами с трудом сдерживались, играли желваками. Но вмешиваться остерегались, чтобы не нарушить достаточно хрупкое «равновесие», если можно так выразиться. «Кум», то есть начальник тюремной оперчасти, прямым текстом изложил, что «самооборону» допускает, но устанавливать в «его тюрьме» власть «врагов народа» не позволит.

Шаг вправо, шаг влево, и новые сроки будут уже не детскими – так он прямо и сказал. А что? Отправить в областную «тройку» представление, которое там подпишут не глядя, – раз плюнуть.

По всему видно, начальство само «обострять» не хочет, но подходящим поводом наверняка воспользуется. Начальник Васильев ждал только сигнала от «корешей».

Куцый, Виктор Куцубин, «авторитетный» вор, «державший» занятую на «общих работах» часть тюрьмы – в остальные корпуса ему хода не было, – с удовольствием пошёл бы на сговор с «кумом», поддержал бы «власть соловецкую». Останавливало его только одно – многие кореши, причём из самых серьёзных и деловых, не поймут, объявят «ссучившимся». А с таким клеймом долго не живут ни в зоне, ни на воле.

Марков и Лось молча прошли к своим нарам. Здесь уже собралась вся их «гвардия», косясь на ту половину барака, где урки чувствовали себя «в своём праве». Туда и перегнали всех свежеприбывших штатских, человек десять. Они толпились в широком проходе между шконками, ждали решения своей участи.

Перед вальяжно восседающим на своей койке, покрытой аж тремя почти новыми матрасами и хорошим одеялом, Куцым стоял темноволосый небритый человечек в очках-велосипедах. Одет он был в огромные, постоянно сползающие ватные штаны и грязную стёганку третьего срока. На ногах – худшие из тех, что нашлись на складе, опорки. Ясное дело, каптёр тоже из блатных, приодел беднягу.

– За что, за что, говоришь, тебя посадили? – переспрашивал пахан.

– Я же пытаюсь вам объяснить, – отвечал очкарик. – Я опубликовал работу о некоторых свойствах мнимых величин в геометрии. Где-то сочли её не отвечающей положениям марксистской науки… «Совещание» дало пять.

Шпана заржала. Только «шестёрка» Куцего, костлявый и верткий, как змея, Косой Лыцарь, дергал соседей за рукава: «А чё вы? Чё за мнимые такие?» Лыцарь был красавец. Один его глаз смотрел на Кавказ, а другой на Арзамас, заячья губа открывала жёлтые передние зубы. Из школы он сбежал, просидев три года в третьем классе, прибился к домушникам. Благодаря худобе, мог пролезть в любую форточку. Когда подрос, квалификацию потерял, а освоить какую-либо «серьёзную» воровскую специальность не смог из-за крайней тупости. Попадался на всём и сразу, отчего к двадцати пяти годам имел уже семь ходок, правда по пустячным статьям. Единственное, за что ценил холуя Куцый, – преданность и виртуозное владение ножом и заточкой.

Когда гогот затих, Куцый снова обратился к новичку: «Не звезди. За геометрию даже у нас не сажают. Правду говори, рожа нерусская. На постановлении буквы какие?»

– Я никогда не лгу, – с достоинством возразил человек. – Дело в том, что, если рассмотреть геометрические мнимости в философском плане, особенно вспомнив теорию клинамена…

Урки снова закатились от хохота.

– Какого-какого клина? – переспрашивал маленький, толстенький и благообразный мошенник на доверии Мика.

– Хрена мента, – брызгая слюной, пояснял Костя Сербиянин, огромный блондин, мотавший срок за групповой разбой.

Дождавшись, пока веселье затихнет, Куцый встал. Невысокий, худощавый, он протянул руку, снял с «интилихента» очки, плюнул на одно стекло, собрал слюну, харкнул на другое, снова водрузил оптику на нос хозяина и провозгласил:

– Значит, так. Назначаю тебя петухом. Место определяю у параши. Срок у тебя маленький, загнуться не успеешь.

– Петухом… – протянул кто-то в толпе шпаны. – Об его мослы весь инструмент поломаешь.

– Откормим, – отрезал пахан и размахнулся, чтобы от души вмазать по физиономии жертвы. Просто так, для науки.

– Стоять! – «командным» голосом, в котором даже в метель отчётливо разбирала каждое слово выстроенная на плацу дивизия, рявкнул Марков и двинулся на вражескую половину барака. Нервы наконец не выдержали. За ним, поводя широченными плечами, как бы разминаясь, шагнул Лось. Уголовники недовольно заворчали, как псы, у которых отбирают недогрызенный мосол.

– Слушаю, ваше благородие, – издевательски поклонился Куцый.

– Хочешь новый анекдот? – спросил Сергей.

– Ну.

– Приводят в камеру к таким, как вы, мужика. Не то тракториста, не то какого ещё пахаря. В лаптях, с узелком. Деревня. Босота на него смотрит. Мужик говорит вежливо, мол, здравствуйте, господа душегубы. Вы, небось, мне сразу кличку дадите. Главарь, такой, вроде тебя, отвечает: «Ага. Петух твоя кличка».

– Небось, место мне определите, – продолжает пахарь.

– У параши, – показывает смотрящий.

Мужик сел, куда разрешили, спрашивает: «Можно, я поклюю, чего Бог послал».

– Ну, поклюй.

Новенький узелок развязал, сало с хлебом жуёт. Пахан интересуется: «И что же, петух, ты дальше делать будешь?»

– А вот сейчас доем, и вас, курей, … топтать буду.

Марков сделал паузу после заключительных слов. Кто-то из блатных нервно хихикнул. Остальные молчали.

– И что ты, служивый, этим анекдотом сказать хотел? – медленно процедил Куцый.

– Отстань от человека, – вполголоса проговорил Сергей. – Даже по вашим законам просто так никого «петухом» назначить нельзя. А он не ваш…

– Почему? Раз он не ваш, значит – наш.

– Пока он ничейный. По какой статье вас приговорили? – повернулся к математику Марков.

– Никто меня не приговаривал. Пять лет через особое совещание.

– Литеры какие?

– Буквы у меня – «АА»…

Это означало – «Антисоветская агитация». На «А» было ещё и «АД» – «Антисоветская деятельность». Это уже похуже, но мягче «Контрреволюционной». С фантазией люди в НКВД, или где повыше, трудились.

– Вот видишь, – сказал Куцему комкор. – Статья политическая. Значит, наш.

– Опять нарываешься, солдатик, – ощерился вор. – Ну, не обижайся! – Резко повернувшись к блатным, он истерично заорал неожиданно пронзительным, визгливым голосом: – Братва, он нас опустил! Все слышали, что как курей нас всех вы… вытопчет! Такой базар не прощают. Бей его, братва!

За спиной Маркова между шконками змеёй мелькнула гибкая фигура. Блеснула заточка, направленная точно под лопатку Сергея.

Лось, вроде бы скучающе слушавший «разборку», стоя в двух шагах позади напарника, с разворотом ударил ногой назад. Словно как конь лягнулся. И с той же примерно силой. Косой впечатался в кирпичную перегородку с нехорошим звуком. Даже пискнуть не успел, обмяк тряпичной куклой. Изо рта появилась струйка крови.

Блатные толпой кинулись на Маркова с Лосем, у кого-то ещё в руках появилась финка. «Политические» со своей стороны рванулись навстречу. В воздух взлетела табуретка. Ещё минута – и в тюрьме, пожалуй, уголовный контингент сильно бы подсократился.

Громыхнула широченная монастырская дверь, окованная железными полосами – советской власти тратиться не пришлось, – в помещение ворвались не меньше десятка коридорных и стрелков наружной охраны, эти даже с винтовками, что категорически запрещалось Уставом и многочисленными инструкциями, – с огнестрелами в зону ни ногой. С палками, плётками – это пожалуйста, но с оружием – ни-ни! Даже начальник в предзоннике свой наган оставлял.

Охранников возглавлял самый страшный, наверное, человек изо всего руководства СТОНа – начальник культурно-воспитательной части Успенский. Должность у него была ничтожная, но как-то так он себя поставил… Поговаривали, что совсем недавно он целым Главком управлял, да провинился чем-то. Не то лизнул кого не надо, или не на того гавкнул. При «пересменке» власти в НКВД много таких оказалось – расстреливать не за что, на должностях сохранять – другим место надо. И поехали бывшие начальники по дальним лагерям и глушайшим из глухих райцентрам. Так что в какой-то мере Успенский с Марковым – товарищи по несчастью. И с того ромбы сорвали, и с другого, один в тюрьме, и другой там же. Но «два прихлопа, три притопа» даже много чего повидавшие профессионалы тюремного дела считали садистом. Он, наверное, и «на воле» такой был, но понижение сразу на четыре звания, из старших майоров в лейтенанты[1 - В системе НКВД и Госбезопасности система персональных званий отличалась от армейской. Так, «старший майор госбезопасности» носил те же два ромба, что и комдив, а «лейтенант ГБ» – одну «шпалу», как капитан или старший политрук.], его особо озлобило.

– По нарам все! – истерически заорал он и бросился вперёд, расталкивая и уголовников и политических. Локтём крепко врезал по зубам подвернувшемуся на пути Куцему. Как белый медведь зазевавшуюся нерпу, он выдернул из толпы за ворот «интеллигента» и швырнул его в сторону двери. Силы у него было – дай бог каждому. Там «математика» сразу окружили, закрыли собой «корпусной» с «выводными».

– Слава богу, живой, сука, – прорычал Успенский, вытирая пот со лба, и, обернувшись к зэкам, скомандовал: – Всем на места. И сидеть тихо. Малейшая буза – урою всех. Никто ничего не видел, ничего не слышал!

Если начальник культурной части обещал, что «уроет» (любимое словечко), то обещание сдерживал всегда. «Урою» могло обозначать всё, что угодно, от двух недель в неотапливаемом «Блоке усиленного режима» до «вышки». Чтобы на самом деле расстреливали, свидетелей не было, но люди из зоны исчезали бесследно.