Лютый день господина Ниязова

– Ну что, преступнички, душегубством занимаемся, уважаемого человека угробить решили, а ничего кроме утюга выдумать-то не смогли? – издевательским тоном вещал тот самый СОБРовец, что подал команду – на пол.

– Это не мы! – пискнул Сопельник в тапки Ниязова и тут же был поглажен по затылку тяжеленным ботинком одного из бойцов.

– Да уж, ситуация не сахар, – удивительно спокойно подумал Яков Насреддинович и сам ужаснулся своему спокойствию. Еще утром он бы точно уже лежал в глубоком обмороке от страха перед возможным развитием ситуации. А теперь – практически ни тени паники или страха, лишь легкое беспокойство насчет того, что Стасик-то явно склеил ласты, а Сопельник, скотина, по-любому поддержит на суде соплеменников.

– Да бог с ним, такая уж судьба у кровопийцы, – невозмутимо продолжал неспешный ход мыслей Яков Насреддинович. Ему тем временем уже вязали руки и толкали к выходу из квартиры, а перед ним семенил обреченной походкой Сопельник. Его безвольно опущенная голова оповещала окружающих о том, что надежд у Григория Израилевича на благополучную развязку сложившейся ситуации практически нет. Мирру также вывели из квартиры в наручниках, после всех. У дверей подъезда столпились соседи, молча наблюдая за тем, как всю троицу загрузили в милицейскую «буханку» и с грохотом увезли в неизвестность…

Здесь хотелось бы прервать описание жестокого триллера, развернувшегося на просторах улицы Пулеметной и отойти немного в сторону, лет этак на 15 назад. А в ту пору жили на улице Пулеметной в этом же самом доме №231 два друга, Яша Ниязов и Леха Шаманов, жили в одном подъезде, в школе за одной партой сидели. Вместе росли, постигая премудрости жизни. А так как родных братьев не было ни у одного, ни у второго, каждый другого негласно считал своим братом.

И была у Лехи особенность – предприимчивость и склонность к коммерции, что само по себе было просто неуместно и даже преступно в эпоху развитого социализма, тем более в пионерском возрасте. Мало того, данная активность юного пионера, в целом успевающего хорошиста, никогда не входившего в круг отпетых школьных хулиганов, была недопустимо близка к криминальной.

Вопиющий случай, поднявший на уши педагогический коллектив школы и ввергший в предынфарктное состояние весь родительский комитет, ярко озаряет начало пути позднее весьма известного в широчайших кругах города Куйбышева криминального авторитета по прозвищу Шаман. Гуляя солнечным днем по заброшенной свалке, два друга-пионера Леха и Яша внезапно обнаружили целый ящик тонких стеклянных трубочек, видимо предназначавшихся для медицинских целей. Яков, ввиду гуманитарного склада ума, не придал находке особого значения. Другое дело – Алексей. Вот тут-то и проявил себя во всей красе преступный интеллект юного Аль Капоне советского разлива. Обнаружив завидную смекалку, Леха определил, что из данных трубочек выйдет великолепное плевательное оружие, но вся прелесть догадки была даже не в этом. Примерный советский пионер с пятеркой по поведению (что автоматически подразумевало социальную роль лютого врага спекулянтов и фарцовщиков) вдруг осознал следующее – трубочек очень много, а это значит, что удовольствием плюнуть в глаз однокласснику посредством вышеозначенного орудия можно поделиться с окружающими. Причем за деньги. Далее ясный детский ум в лавинообразном режиме выстроил всю преступную схему в идеале.

Здесь было все – удачные рекламные ходы, сеть дилеров, поставка дешевых боеприпасов в виде проса, хранившегося на Лехином балконе, скидки постоянным покупателям. Как итог – в течение 3—х дней на школу, где учились друзья, обрушилась плевательная эпидемия. На переменах по школьным коридорам опасались пройти даже опытные педагоги, не говоря уже о молодых практикантах из ВУЗов. Опасное просо нежданно впивалось в кожу любому, вне зависимости от кастовой принадлежности. Чикагские ветераны 30-х годов нервно курили в стороне, завистливо наблюдая за разыгравшимся школьным беспределом. Причем ввиду полного отсутствия в СССР литературы по маркетингу и ведению бизнеса «с нуля» можно смело утверждать, что в наши дни мальчик был бы признан вундеркиндом успешного менеджмента.

Две недели педсовет ломал голову себе и родительскому комитету, пытаясь выявить и вырвать преступный корень, даже не подозревая, что имеет дело с паутиной, в центре которой находится человек, по всем канонам романов Агаты Кристи даже близко не внушающий никаких опасений. Тем не менее, развязка наступила неожиданно и коварно. Всевидящему педсовету удалось найти слабое звено в четкой дилерской цепи, выстроенной неуловимым Шаманом и один из первоклашек (вот он – истинный размах юного гения!) под напором завуча сдал босса. Далее последовала цепь судебных заседаний педсовета, на которых Леху душили по полной программе, а идеологический аппарат проявил себя во всей мощи и красе и поверженного льва не пинал только ленивый. И Леха затаился. На некоторое время.

Затаился Алексей вплоть до 1992 года, когда в стране произошла коренная смена курса развития и все, что было категорически нельзя в СССР, в новой России вдруг резко стало можно. Это было золотое время, когда за два ящика водки можно было купить, например, мебельный магазин, посредством скупки ваучеров у сильно пьющего и редко выпивающего населения. Шаман начал с торговли жвачкой «Турбо» и преуспел в этой области, но мечта детства, грубо затоптанная строгими педагогами, не давала парню покоя. Заметим, что расцвет криминала вокруг проявлял большой спрос на нелегальное оружие, и Алексей в один прекрасный день ответил на него вполне конкретным предложением.

Рядом с продуктовым магазином по улице Пулеметной с незапамятных времен стояла древняя будка с вывеской «Ремонт обуви». Там—то и свил себе первое криминальное гнездо Шаман. Предыдущий сапожник, работавший в будке со времен Куликовской битвы, Петр Хныкин, наотрез отказался участвовать в преступных махинациях и согласился отойти от дел за небольшую пенсию, предложенную Лехой. Сам Шаман под видом сапожника торчал в будке почти круглые сутки, покупая и сбывая левые револьверы, обрезы и пистолеты Макарова лично. Все население района было в курсе, кто и зачем приходит в будку, несмотря на то, что каждый посетитель для конспирации нес с собой либо рваный ботинок, либо женский сапог на шпильке, и, когда в радиусе примерно километра от сапожной мастерской появлялся гражданин с одним ботинком или сапогом в руках, даже дети на улице понимали, что этот гражданин удумал страшное. Уличные сорванцы, проинструктированные лично Шаманом, обступали клиента со всех сторон и навязчиво начинали предлагать тайному покупателю приобрести рогатку или самодельный пугач, уверяя, что «у Шамана все дороже и к тому же опаснее». Мирные обыватели, спешащие по своим делам и привлеченные криками малолетних разгильдяев, оценивающе оглядывали Лехиного клиента с ног до головы, заговорщицки перешептываясь и внося тем самым окончательную сумятицу и в без того смятенное сознание последнего. Вот так, окруженный несколькими назойливыми советчиками, окончательно сбитый с толку и деморализованный клиент «дозревал» для общения с хитроумным махинатором и, заходя в будку, легко соглашался на цену, предложенную господином Шамановым, лишь бы поскорее унести ноги из этого рассадника криминала. Бывало так, что некоторые особо впечатлительные товарищи, столкнувшись с подобным спектаклем, убегали восвояси. На Лехино счастье, народ в Куйбышеве в ту пору был еще крайне не искушён по части проведения преступных сделок, а потому тот легкий предварительный моральный пресс, который Шаман устраивал для страстно желающих успокоить некоторых своих сограждан с помощью пистолета, практически всегда достигал намеченной цели. Понятно, что серьезные оптовые покупатели, только начинающие появляться на просторах нашей Родины, встречались с Шаманом в других, менее людных местах. Но все—таки развеселая торговля через будку пока давала приличную выручку, а потому Леха продолжал большую часть своего сознательного рабочего времени проводить в спецовке сапожника, хотя прекрасно понимал, что с таким же успехом мог торчать на «рабочем месте» и в смокинге. Все жители окрестных кварталов, включая участкового и районную СКМ (для несведущих – служба криминальной милиции), прекрасно знали, кто такой Леха, и каковы его истинные устремления.

Особенно колоритно выглядели со стороны редкие визиты в шаманскую богадельню «залетных» граждан, реально нуждающихся в срочной починке обуви. Подходя к будке, уже морально обработанный шпаной, подобный гражданин, дико озираясь и отмахиваясь туфлей от хулиганов, начинал весьма сильно сомневаться в собственной ясности ума. Заходя же непосредственно в само заведение, и неизбежно упираясь в свинцовый взгляд «сапожника» с борцовской шеей и золотыми перстнями на пальцах, «клиент» приходил к бессловесному пониманию того, что ботинок ему здесь явно не починят, ну а если в «тыкву» не ударят – и то хорошо.

Притеснений со стороны органов правопорядка Алексей практически не ощущал, так как понимал всю важность и нужность дружбы с отдельными ее представителями. Участковый был мил и приветлив по причине того, что каждый субботний вечер в будке его поджидал пакет с «пряниками» от гостеприимного Шамана. В качестве пряников выступали купюры строго американского производства. Сотрудники районного СКМ также были частыми гостями в уютных сапожных апартаментах, забирая все те же «пряники», а иногда и «левые» стволы для своих темных дел. Ввиду отсутствия притеснений, Алексей пренебрегал конспирацией все чаще. Дело доходило до того, что каждое утро на будке появлялись написанные фломастером объявления, типа: «Сегодня ПМ-ов (т.е. пистолетов Макарова) нет, наган 1939-го года сдаю в полцены СРОЧНО».

Население улицы Пулеметной и близлежащих окрестностей с большим пониманием и легким трепетом относилось к воплощению в реальность детской криминальной мечты Алексея, но так как других сапожных мастерских в округе не наблюдалось, обывателям приходилось самим чинить свою обувь, либо чаще покупать новую. Но даже эти непредвиденные бытовые затруднения никак не могли затмить людскую надежду на исполнение своих заветных и слегка преступных желаний. Больше всех радовался нежданной переориентации сапожной мастерской хозяин обувного магазинчика Нобель Миносян. Благодаря тому, что мечта Алексея Шаманова таки сбылась, товарооборот Нобеля возрос многократно. Дешевая обувь рвалась быстро, а починке практически не подлежала – этот секрет армянских обувщиков передавался веками из поколения в поколение, и Нобель даже под дулом пистолета не выдал бы его никому. Начало и окончание каждого торгового дня Нобель предварял ритуальными хвалебными речами во славу Шамана и просьбами к высшим силам о сохранении и преумножении его здоровья и благосостояния.

Иногда Леха грустил, уставая вести столь неправедную и опасную жизнь, вспоминая недобрым словом добрых учителей, раздувших своими запретами пламя жгучего интереса к оружию и всему, что было с ним связано. Но и эта грусть рассеялась без следа, когда однажды, пятничным утром, в будку к Шаману пожаловала Ольга Николаевна, школьная учительница математики Леши Шаманова, самый ярый и непримиримый критик запретных махинаций юного пионера. Старушка притащилась, согласно установленной традиции, с рваным валенком под мышкой, чем вызвала вначале бурное недоумение, а потом и издевательские насмешки с улюлюканьем от толпы малолетних негодяев. Шаман вначале опешил от такого визита, а потом нарочито громко стал голосить на всю улицу: «Заберите это, я войлок не ремонтирую!», безуспешно пытаясь прекратить нежелательное общение с призраком из детства. Однако в бабульке чувствовалась большевистская закалка, и, памятуя вслух о детских шалостях и страхах Леши, она смогла вдавить загрустившего предпринимателя в будку для дальнейшей беседы с глазу на глаз.

Причина визита оказалась банально простой. Не принявшая на корню новые времена, Ольга Николаевна внезапно обнаружила, что вокруг нее уже достаточно давно и совершенно безнаказанно существуют несколько граждан, назойливо мешающих ее мирному предпенсионному житью. Это был, в первую очередь, продавец мясных полуфабрикатов в отделе продуктового магазина, у которого училка периодически приобретала говяжий фарш в развес. Данный труженик прилавка каждый раз безбожно обвешивал угрюмую старушку, даже не подозревая, что Ольга Николаевна перманентно перевешивала купленный у него товар на именном безмене, выйдя из магазина и спрятавшись за киоском «Союзпечать». Убедившись, что налицо очередной недовес на 150 или 200 грамм, бабушка ставила аккуратную галочку в своей маленькой записной книжке, не высказывая вслух никаких претензий. Таким же образом в заветную книжку стабильно попадал и сильно выпивающий сосед учительницы по лестничной площадке Валерий, периодически учинявший шумные сборища в своей квартире и тем самым крайне досаждающий в первую очередь Ольге Николаевне, так как последняя, невзирая на груз прошедших лет, напрочь отрицала праздники, проходящие без ее непосредственного участия. Здесь события развивались по следующему, весьма односложному сценарию. После начала очередной пьянки, учительница выдерживала гроссмейстерскую паузу, а затем начинала настойчиво нажимать на дверной звонок. Вслед за этим дверь дебошира медленно и со скрипом открывалась, а далее происходил повторяющийся из раза в раз диалог:

– Валерий, я настоятельно рекомендую Вам прекратить безобразие и выражать Ваш восторг от жизни в более умеренном тоне, – как всегда издалека начинала Ольга Николаевна.

– Не смею Вас обнадеживать о скором прекращении буйства чувств и эмоций, уважаемая Ольга Николаевна, ибо мой восторг от этой жизни в данную минуту превышает все допустимые границы. Я удаляюсь, – как ножом отрезал дерзкий Валерий.

Старушка покорно склоняла голову и дверь с таким же скрипом закрывалась перед самым ее носом, а после этого производилась аккуратная и неизбежная запись в устрашающую маленькую книжицу. Также в книжке присутствовали: кондуктор трамвая третьего маршрута, хабалка и интиллигенто-ненавистница, новый завуч школы, где работала наша героиня, и министр здравоохранения страны. Весь этот перечень Ольга Николаевна с напором, в подробностях и в лицах изложила слегка побледневшему Лехе, сидя напротив него в обувной будке. Убедившись несколько раз, что его фамилия в списке точно отсутствует, Шаман с явным душевным облегчением презентовал начинающей террористке подарочную копию пистолета Макарова со специальными шумовыми патронами, другими словами – пугач, уверив, что вручает настоящее боевое оружие. Напоследок Шаман обратился к Ольге Николаевне с душевной просьбой – по прямому назначению оружие без особой нужды не применять.

После школы, как часто это бывает, жизнь развела закадычных друзей. Яша Ниязов, как законопослушный и неконфликтный гражданин, опасался всяческого криминала и тяготел к спокойной, но, как следствие, сильно небогатой жизни. Работая в ЖЭУ, он вращался в узком кругу своих коллег по работе и в нишу районных криминальных разборок, где царил Шаман, не окунался принципиально. Леха, напротив, жил в состоянии постоянного драйва; жизнь, полная опасностей и непредсказуемых поворотов, частенько его доставала, но по—другому он себя уже не представлял. Если днем Шаман относительно спокойно сидел в будке, то вечерне—ночной период предпринимательской деятельности кишел адреналином, перестрелками и прочими непотребностями, что отдаляло друзей все сильнее. Иногда Шаман заходил на огонек в квартиру №33 с бутылочкой дорогого алкогольного напитка, дабы вспомнить былое, но Яша с годами становился все молчаливее и мрачнее, оттого душевный разговор обычно не клеился, и прежнее понимание с полуслова становилось все слабее. Диаметрально разный жизненный уклад вносил свои неизбежные коррективы в сознание и характер каждого из друзей.

ГЛАВА 3

Тем временем, в районном отделе милиции томились за решеткой «обезъянника» Яков Насреддинович, Сопельник и Мирра Гольдман. Прежде подобные места Ниязов видел только по телевизору, поэтому смесь тошнотворных ароматов, неприятных лиц, кишащих вокруг и чувства некоего дискомфорта от пребывания по ту сторону решетки, дарило Якову Насреддиновичу кучу новых ярких впечатлений. Ниязов помнил, как в легком тумане, процедуру перевозки всей троицы по маршруту улица Пулеметная – райотдел милиции. Поездка проходила в полнейшей тишине, не считая подозрительного грохота металлических предметов под пассажирскими сиденьями, по всей видимости – неучтенных боеприпасов. Мысли в голове у Ниязова почти отсутствовали, были лишь переполнявшие его чувства, совсем не соответствующие ни окружающей обстановке, ни обычному будничному мироощущению Якова Насреддиновича. Его переполнял какой-то непонятный восторг, подъем и чувство своей всепобеждающей правоты, непонятно откуда взявшейся и на чем основанной. Ниязов блаженствовал, буквально купаясь в этих радостных ощущениях, и вспоминал, что примерно такие же душевные восторги, хотя и намного в меньших порциях, он испытывал в далеком юношестве, да и то преимущественно по весне.

– Яша, вот в эту самую минуту мне сильно некомфортно, а еще более нерадостно от ожидания приговора и виноват во всем этом ты! – вполне резонно заметил Григорий Израилевич, подозрительно наблюдая из-за решетки за перемещениями людей в мундирах мышиного оттенка.

– Какого приговора, Гриша, мы же не в суде? К тому же нам еще обвинение не предъявили, остынь, – пробасил Ниязов и в очередной раз поразился сам себе – до этого дня он и понятия не имел о всех тонкостях процессуального кодекса, но фраза прозвучала сама собой, и даже слегка напугала Якова Насреддиновича своей усталой уверенностью. «Откуда я все это знаю?» – поразился про себя Ниязов.

– Ниязов, откуда такие познания взялись? – прокряхтела из сумрака Мирра Гольдман, будто подслушав тайные рассуждения Якова Насреддиновича. Сопельник с немым удивлением косился на Яшу, будто видел его впервые.

Посмотрев на своих соратников по несчастью, Яша перевел взгляд на себя и захохотал внезапно на весь отдел. Он сидел на затертой скамейке в родных цветастых сатиновых трусах, синей майке и в тапках, непонятно каким образом оставшихся на ногах у хозяина после стольких сегодняшних передряг. Яков Насреддинович настолько был потрясен своим новым обликом, а главное – новым мироощущением, что совершенно абстрагировался от таких приземленных вещей, как отсутствие верхней одежды при нахождении в общественном месте.

– Гриша, а мы ведь находимся в общественном месте? – с трудом прервав хохот, совершенно серьезно осведомился Ниязов.

Григорий Израилевич медленно перевел редко мигающий взгляд с дежурного сержанта на Ниязова и, помедлив чуток, изрек:

– Это несомненно.

В эту же минуту к решетке подошел угрюмый субъект крепкого телосложения в строгом штатском костюме и, уставившись на Ниязова, произнес сиплым голосом:

– Господин Бесштанный? Ваше искреннее веселье дико и неуместно в столь официальном учреждении. Предлагаю во избежание эскалации конфликта перейти к более сдержанной модели поведения. Надеюсь, меня услышали. Всех благ! – промолвил незнакомец.

Ни тени насмешки или шутки на каменном лице субъекта не промелькнуло, лишь тонкое амбре, предположительно от портвейна «Анапа», давало надежду на то, что данному терминатору не чужды простые человеческие слабости. После этих слов сиплый резко повернулся к дежурному лицом, к решетке задом, и внезапно пустился в пляс, да какой! Сразу была видна профессиональная танцевальная подготовка – сиплый пошел в присядку, одновременно заорав во все свое сиплое горло: «Не ходите девки замуж за Ивана Кузина!». В следующее мгновение к танцору проворно подскочили два сотрудника с дубинками и, обрушив град ударов на последнего, погнали его к выходу, как погонщики гонят упрямого мула. Танцор, прикрываясь от ударов, орал на весь отдел: «Не больно, не больно!» Дежурный с укором смотрел ему вслед, огласив спустя минуту после окончания дебоша для всех несведущих исчерпывающую информацию:

– Бывший начальник СКМ, подследственных пытал Шекспиром, до полусмерти заставлял цитировать, причем в оригинале и с пакетом на голове, фашист! Теперь вот спился напрочь, но все—таки заходит иногда, скучает, – и сержант разразился длинной тирадой, содержащей в основе своей сугубо матерные посулы, обеты и междометия. А из цензурного здесь можно привести лишь следующе: «Ну ладно бы по лицу приложился разок да обругал – и все, понял бы человек, так нет- изощренно пытал, культурно, так сказать!» Затем сержант дернул головой и нервно заскреб ногтями по столу, внезапно задумавшись о чем-то.

Глядя на происходящую вокруг вакханалию, Ниязов понял, что насыщенность этого субботнего дня столь разнообразными событиями, выходящими за все привычные рамки, должна уже как-то утихнуть, иначе возникало ощутимое беспокойство за душевное состояние «подельников» – Мирры и Григория Израилевича. За себя Яков Насреддинович был спокоен, как никогда в жизни. Он гордо восседал в цветастом исподнем на лавке, будто в смокинге на приеме во Дворце съездов, непринужденно напевая под нос веселый мотив, и продолжал, тем не менее, осознавать всю глубину своего перевоплощения. Присутствовал и еще один нюанс: сатиновые трусы и синяя майка стали Ниязову сильно малы ввиду нежданно выросшей мышечной массы, что доставляло последнему также определенное душевное удовлетворение.

Сопельник от нервного перенапряжения совсем перестал моргать, а после сцены с буйным танцором и вовсе начал мелко и тоскливо потрясывать головой. Мирра же, судя по всему, также была далека от позитива. Глаза ее, в отличие от очей Сопельника, необычайно часто моргали и нервно бегали по окружающему незатейливому интерьеру, будто прощупывая стены отдела на прочность. Здесь угадывалось плохо скрытое желание гражданки Гольдман нанести данному заведению непоправимые разрушения. Большие полные руки Мирры производили резкие движения, напоминающие захват вражеского горла в рукопашной и дальнейшее удушение оного вплоть до летального исхода, губы ее беззвучно шевелились, как в легком трансе. Тоски по наверняка зашибленному насмерть Станиславу Эммануиловичу в глазах задержанной не читалось. Искоса поглядывая на данные силовые манипуляции, Ниязов искренне жалел несчастного Станислава Эммануиловича. В клетке висела слегка напряженная тишина.

– Еще полчаса нахождения в этом проклятом месте, и я точно сваливаюсь в полнейший неадекват, а в подобном состоянии, Яша, ты знаешь, я страшен сам себе, – процедил, не разжимая зубов и не отрывая взгляда от препротивнейшего лица дежурного сержанта, Григорий Израилевич.

– Слышь, Бэтмэн носатый, не перестанешь на меня пялиться, я могу на тебя запасть по-серьезному, ну а тогда даже Шекспир тебе не помощник, – ласково проворковал Сопельнику сержант, наклонившись к самому окошку дежурки.

– Сержант, даже не надейся, он не из таких, он мальчишка правильный, – небрежно заметил Ниязов, продолжая удивляться и восхищаться новыми открытиями в самопознании. Перечить представителю правопорядка! Ужас!! Ниязов с упоением вспоминал, что еще вчера подобное было сродни внезапному явлению Английской королевы с полномочным визитом в гостиную квартиры №33, что по улице Пулеметной, другими словами – абсолютно невероятно. Реплика была достаточно дерзкой, да и с подтекстом, да к тому же в здании РОВД, так что продолжение могло быть самым непредсказуемым.

– Яша, ты что? – прошипел, закрывая немигающие глаза и уже почти падая в обморок от осознания предстоящей развязки, Сопельник. Но у Яши была просто абсолютная уверенность в благополучном исходе как данного инцидента, так и вообще любого, поэтому он продолжал с легкой насмешкой щуриться на униженного сержанта.

– Штаны бы сперва надел, а потом трындел, – обиженно буркнул сержант, усаживаясь обратно на свой стул, к великому изумлению Гриши и Мирры.

– Так, шайка душегубов, на выход! – прозвенел бодрый голос настолько неожиданно, что вся преступная троица одновременно вздрогнула, правда все с разной интенсивностью. Ниязов еле заметно дернул мгновенно сжавшийся кулак к подбородку, Мирра шумно махнула затылком о стену «обезъянника», а Сопельник просто грохнулся в полный рост на пол и завыл противное: «Не хочу!».

Перед клеткой стоял ухмыляющийся майор с папироской во рту, уперев руки в боки и явно готовя для всей троицы похоронный вердикт. Дежурный отпер калитку, и будущие каторжане тронулись в скорбный путь на выход. Терпеливо дождавшись, пока все трое покинут грустный каземат и встанут перед его очами, бодрый майор сплюнул окурок себе под ноги и, мгновенно перестав ухмыляться, неожиданно торжественно произнес:

– Все трое свободны. От лица райотдела приношу глубочайшие извинения за допущенную следственную ошибку, Уильям вас Шекспир, блин задери!

На несколько секунд повисла гнетущая пауза, все трое тупо смотрели на радостного вестника в замызганном майорском кителе, не выражая вообще никаких эмоций.

– Гражданка Гольдман, для Вас отдельная радостная весть из больницы. Станислав Эммануилович Гольдман, Ваш законный супруг, пришел в себя и уже жаждет вернуться домой, – вновь ухмыльнувшись, добавил майор.

Мирра не допустила и тени каких-либо эмоций на каменном лице, лишь воздух с шумом вышел через ее крупные ноздри. Приняв данный знак за ноту радости, майор кивнул, также бодро развернулся и хотел было идти восвояси, но его остановил своим вопросом не кто иной, как дерзкий Яков Насреддинович.

– Майор, так что же произошло-то на самом деле? – лениво и не совсем учтиво прозвучал вопрос от окончательно потерявшего всякий страх кровельщика.

Майор с явным осуждением посмотрел на наглеца через плечо, помедлил пару секунд и обернулся к Ниязову. Еще секунду оба смотрели друг на друга, майор напряженно, Яков Насреддинович расслабленно. После паузы служитель закона улыбнулся, и весело, как на посиделках с пивком, поведал следующее:

– СОБРовцы, чертяки такие, этажом ошиблись, должны были явиться на третий, там склад оружия нелегального, а заглянули на огонек на второй, ладно еще гранату не кинули, хватило ума, а так убытков минимум – зато сколько впечатлений! – подмигнул майор отчего-то нерадостной Мирре и неспешно удалился вглубь мрачного заведения.

– Должны были на третий, – процитировал вслух майора Ниязов и только тогда осознал, куда СОБРовцы должны были сегодня зайти. На третьем этаже проживал никто иной, как Алексей Шаманов и складировал он свой товар, подготовленный к продаже, также у себя дома, ввиду почти полного пренебрежения правилами конспирации. Молнией метнулся Ниязов к стационарному телефону, стоявшему рядом с дежурным сержантом, схватил трубку и быстро набрал знакомый с детства номер Лехиной квартиры. Сержант разинул рот, хватая воздух и страшно выпучив глаза, показывая всем свое явное несогласие с подобной бестактностью.