Будущий Новый год

Зима, мама Мороза, была настолько велика, что простому глазу не дано увидеть её человеческое проявление, тем более понять, ведь она пребывала в другом измерении, совсем не в том, где жил человек. Но, в отличии от человека, с высоты своего положения Зима видела всё, наблюдала за людьми, а они этого даже не замечали.

Зимнее время по воле Зимы было остановлено, 31 декабря, начинался заново, уже не первый раз. Повторившихся дней накопилось в полноценный календарный, тринадцатый месяц.

Шёл сильный снег, люди на земле, проживая изо дня в день последний день года с самого начала, готовились к встрече Новогоднего праздника.

К этому дню, готовилась и Зима, наряжала свою ледяную ёлку странными, удивительно красивыми игрушками. Для этого, Зима, выдергивала из пространства вселенной одну из планет, которая подобно снежку, помещалась в ее ладони, и, долго сотрясала ее до тех пор, пока шарик не начинал светиться изнутри неоновым светом. Тогда Зима привязывала к шарику тоненькую кудельку, подвешивая его на дерево. Шарик крутился на веревочке, ярко сиял огоньком праздничной гирлянды, а Зима снова ныряла рукой в пространство, не глядя, на ощупь, срывала для своей елки еще одну бирюльку.

Огоньками горела пронизь планет на ёлке Зимы, а она продолжала находить на просторе галактики новые игрушки, украшая ими любимое дерево. В итоге, на галактическом пространстве планет не осталось, вся планетарная система уместилась в одну большую гирлянду на ёлке Зимы. Ёлка была наряжена, оставалось лишь, зажечь на ее макушке Рождественскую Звезду, но, этого зима сделать без энергии добра исходящей от людей, не могла.

Зима посмотрела вниз. Все было по прежнему, люди, готовясь к Новому году, не хотели замечать её, хозяйку этого праздника. Тогда Зима, переполненная в своем сознании холодом, которым её наполнила ледяная энергия исходящая из сердец людей, замерзая, стала притопывать ножками.

От движений Зимы земля начала содрогаться, она же, пританцовывая, согреваться и веселиться.

Зима раскинула в стороны руки, и, приплясывая, пошла по дуге земного шара, сама водить хоровод вокруг своей елки.

– Рождеству быть!

Крикнула громко она, и странный, кристаллообразный снег посыпался от взмаха женских рук, падая на землю из струящихся складок рукавов роскошного морозного одеяния, очень крупными осколками льда. Белыми хризантемами, лед падая наземь, увенчал прекрасными охапками цветов – зимний сад Зимы.

Снег шёл густой, такой пушистый, какого никогда раньше не было, и от этого снегопада ничего невозможно было видеть даже на расстоянии вытянутой руки. Крупные хлопья, словно куски ваты, падали на землю застилая ее мохнатыми волокнами, которые сбивались в один цельный покров, ослепляющий своим алмазным мерцанием.

Все вокруг было чистым, кипельно белым: Белые деревья, белые улицы, белая земля, и белые, покрытые изморозью дома, нахлобучив на свои крыши высокие мохнатые шапки – ушанки, насупились, озябнув съежились, и начали, успокаивая и согревая себя, покуривать, недовольно пыхтеть, выпуская из своих кирпичных труб, сизый, тянущийся высоко в небо прямыми струйками древесного фимиама – дым.

Зима смеялась над людьми, пытающихся спрятаться от падающих на них распустившимися шапками махровых соцветий астр, с тысячами хрупких, белых, колючих лепестков, и кричала им в пространство, глупым, сопротивляющимся ее воле – людям.

– Рождеству быть! Оно вам понравится!

Рождеству быть!

Ледяные горошины падали наземь. Подобно зернам кукурузы попавшим на раскаленную сковороду, лопаясь и разбухая, они быстро заполняли собой просторы земли.

Звук бьющегося стекла наполнил пространство, градины, распускающиеся ледяными цветами, превратили всю округу в белоснежный сад, усеянный хризантемами.

Зима ходила по цветнику, наклоняясь к самым большим бутонам, вдыхала аромат чистоты и свежести морозного дня.

Близился вечер.

Холодный, мерцающий, хрустальный мир застывший в ледяной глазури, миллионами алмазных кристаллов рассыпавшихся на него, сиял бликами лунной дисперсии.

– Рождеству быть!

Шепнули ее губы, растянувшись в довольной улыбке.

Белокуриха (Река Алтайского края)

Крылатая Душа взлетевшая в прозрачную синь неба, воспарила над необъятными просторами чудесного Алтайского края, с высоты птичьего полета любуясь великолепием расстилающихся широт, а потом, спустившись к волшебной земле, в пурпурных лучах заходящего солнца неистово плескалась в живительном источнике, бьющем из горных недр.

Наполняясь в его водах великой силой и сакральными знаниями, прочувствовала Духом и телом чудодейственную мощь и теперь могла поведать человечеству через слово изреченное эти тайны.

Широка безграничная доброта женской души
Подобно необъятным просторам Земли-матушки.
Прекрасны чистые, бездонные очи женщины,
Словно хрустальные озера её.
Плодородна земля, и во плоти своей
Как женщина родящая.
Земля – женщина – мать.

Ночь опутала снежные зубья Алтайских гор и застыла, будто черный волос на белом гребне. Густая морозная хмарь, витающая над острыми зубцами плотным облаком, придавленная небом, сразу же мутным парящим маревом поплыла вниз, расползаясь над всей прилегающей округой, спрятав под своим рыхлым белёсым покровом войлочную юрту, которую в колышущейся туманной пелене теперь можно было распознать только по сильному женскому плачу, доносившемуся изнутри.

Горько и отчаянно рыдала белокурая женщина.

Самые обидные, беспощадные, грубые слова, гневно срывающиеся с губ её мужчины, сильно ранили её, причиняли невыносимую боль и страдания.

Горкон отказывался от совместной жизни с ней, потому что на протяжении многих зим и лет в их доме не раздался долгожданный, звенящий колокольчиком плач ребёнка, и Горкон, так и не испытав отцовства, не покачал в своих сильных намозоленных руках наследника.

Жестокий поток смертельных слов бил её прямо в сердце похлеще любого оружия, хладнокровно перечёркивая счастливые семейные дни.

– В любом саду, – говорил Горкон, вонзая в жену презрительный взгляд, – важнее плодоносящие деревья, а ты просто красивый пустоцвет и, подобно сорняку, пожирающему чужие жизненные соки, должна быть выкорчевана.

Горкон, этой постылой ночью отрекаясь от самой красивейшей женщины на всю ближайшую округу, был готов привести в своё жилище другую, пусть не так гармонично слаженную телом и лицом, но зато – плодовитую женщину.

Белокуриха, которую так стали кликать в народе за шелковистость и роскошный цвет волос, переливающийся при любом освещении, будто перламутровый жемчуг, понимая непреклонность мужа, своей силой воли остановила слёзы, покорно встала, оделась, вышла на улицу с гордо поднятой головой, пронизываемая насквозь колючим северным ветром.

Под покровом плотно клубящегося тумана, скрывающего трагедию семьи от сторонних глаз, Горкон запряг оленей в нарту, кинул в розвальни измусоленную годами звериную шкуру, усадил в сани Белокуриху и тайно этой повозкой вывез свою жену далеко в горы, беспощадно оставив её там, у подножия Синюхи, на лютую погибель.

Оставшись одна-одинёшенька, женщина не ведала, что ей делать дальше. И от боли, поселившейся в душе, от глубокого отчаяния вопила, рыдая, на весь лес, на всю Вселенную, взмаливаясь в своём горе ко всем Богам.

Негодуя, она выплескивала им своё ноющее, рвущее душу в клочья чувство, которое даже не знала как назвать, но оно будто сроднилось, срослось с ней, червоточиной поселившись в Душе образовало внутри огромную бездонную пропасть, вместившую в себя боль, разочарование, отчаяние, беспомощность, стыд, подлость, страх, предательство…

Боги слушали её причитания и молчали.

Продрогнув насквозь, до самых костей, до каждой своей клеточки тела, она, кутаясь в старый мех подстилки, утерла слезы и почти на ощупь стала пробираться в темени непроглядной ночи, туда, куда глаза глядят.

Женщина двигалась осторожно, тихонько переставляя ноги по шатким каменистым уступкам горы, по качающимся, обледеневшим скользким камням, узким тропам… Пока случайно в можжевеловых зарослях не набрела на вход в пещеру, плотно затянутый переплетёнными, густо спутавшимися за века сухими ветками.

Бояться ей уже было нечего, так как самое страшное, что только может произойти с женщиной в ее жизни, с ней уже случилось, поэтому в незнакомую пещеру Белокуриха пробиралась отчаянно смело.

Не щадя окоченевших рук в борьбе за своё существование, обдирая ладони в кровь, она расчистила лаз в открывшийся горный лабиринт, тайный, сырой, пахнущий прелой хвоёй можжевельника закуток каменистых недр, ставший для неё единственным шансом на спасение и давший кров.

Обретя пристанище, какое-то время отдыхая и приходя в себя, Белокуриха лежала ничком на ледяном полу думая о своей нелёгкой доле.

Промозглая стынь стояла в глубине пещеры, пробирая до костей. Белокурихе в ночном полумраке казалось всё призрачным, страшным, пугающим, нереальным. Но она, набравшись терпения, вслепую шаря по изрезанному трещинами полу озябшими, непослушными от сковывающего холода руками, собрала разбросанные ветки в кучку, создавая подобие основания костра, а потом, из последних сил ещё долго била булыжником о каменистый пол, добывая спасительные искры огня, которые, высекаясь из камня, крохотными звёздочками разлетались в стороны. Белокуриха склонилась низко-низко, раздувая их ледяным дыханием, срывавшимся с обветренных, потрескавшихся губ… И вот в этом ворохе сухих веток вспыхнул маленький, еле теплящийся огонёк пламени. Сердце Белокурихи радостно забилось, она накрыла огонёчек ладошками, чтобы спрятать его от любого колыхания ветра, и её обледеневшие бесчувственные пальцы ощутили покалывание разливающегося в них тепла. А блёклый свет, отбрасываемый разрастающимся пламенем, высветил из пещерной темени беспомощную женскую фигуру с измученным, бледным, заплаканным лицом, на котором поблескивали тоскливыми огоньками прекрасные переполненные слезами через край глаза с грустинкой.

Костёр быстро разгорелся, наполняя горное нутро теплом и мягким светом.

Белокуриха, обогревшись у огня, немного осмелев, робко осмотрелась вокруг себя.

– Свод гранитных стен теперь станет для меня домашним очагом, – тяжело вздохнув, сказала она сама себе.