Изгнанники. Повесть о Гражданской войне

Беспокойней открывшегося моря проспект наступал толпами по всем направлениям, крутил водовороты на перекрестках, вращал сотнями колес. Нет ничего лучше проспекта, по крайней мере во Владивостоке; для Владивостока проспект составляет всё. Катили колонной подконвойные двуколки с прессованным цвета выеденного лимона сеном, колотили брусчатку ландо, везли к ленчу десертное – самое томное, гладкое, упругое в мягких кремовых тканях и накидках, цветочных шляпках, ленточках, перьях, в невыносимом духе приторно апельсинном, в отчаянном звонком хохоте. Из поворота в поворот ныряли груженые ящиками автомобили с рядами тёмных крутых спин, воткнутых в белые папахи. Полз тараном вагон трамвая. Его тупой трезвон оборвал и заглушил гимназиста, скандалившего в дверях переполненной столовой «Avenir Vеgеtarien».

Улица сковала и времени отнимала невообразимо. Пробираясь сутолокой, Эдвин больно гнул запястья, жевал скулами, чтобы перебороть набиравшийся раж, возмущение от беспечного этого гулянья. Он с презрением пропускал навстречу франтоватых подпрыгивавших служащих, голубые галстуки и тут же натыкался на спины жирно потевших купцов, только из ресторана. Видел через плечи их мокрые в капустных лоскутах бороды. Рвался на мостовую, но его теснили захламленными тележками грязные кули и нищенки. Напирали без числа монгольские лица – большие лбы, недалекий взгляд, опущенные нижние губы. Все одно дикое – в костюмах, в тогах, в мехах с какими-то палками за шеей, с ручными ужами. Брели неведомо куда, бесцельно глазели, всем видом вопрошая: за чем же это мы, а? Рядом козыряли, скучая, длинные разноцветные офицеры-усачи. Важные – с портфелями, в начищенных до хрусталя сапогах, отважные – с окровавленными ушами, следами на мятых кителях. Катил мимо велосипед коренастый негр в персиковом мундире с чучелом попугая поверх чалмы, с клееным кинжалом, сам черный и угрюмый, будто грешок, выуженный пером из грязного угла какой-нибудь завалявшейся монашеской ступки для чернил. Вавилон. Но здесь ничего не строили. Лишь вели споры. Politique-politique – со всех сторон. Variеtеs-champagney-fable.

Ожесточенный до готовности бить по дряблым землистым щекам и багровевшим носам Эдвин грубо отпихивал пустой бездельный люд. Попадались пьяненькие, дурные и, глупо смеясь, отскакивали. Неотступно нагоняла сзади вульгарная женская болтовня на французском. И вдруг – остановка, стопор, смущение. Однорукий юнкер. Стоял, чиркал спичками об витрины, и вот зажглась у него, у потерянного бледного мальчишки, одна, случайная. Он уставился на огонек, вытянул перед собой, улыбаясь с грустной надеждой, выправился, мотнул за спину пустой болотно-зеленый рукав и запел. Хватил высокую ноту и лихо, никого не замечая, повел воспаленную плясовую. Выше, выше, словно правил тяжелым чувством, не допускал к падению. А как прогорела спичка, хрипнул и повалился беспомощно. Бежала к нему заплаканная милосердная американская сестричка. Эдвин потупился, потирая лоб, и увидел там, внизу – по линии ременных пряжек с револьверами и саблями, по линии узких талий и застегнутых пиджаков – болтались пальцы мозолистые и музыкальные, ребячьи и окольцованные. Страдальчески мяли они трубочки газет, раскрытые на затертых, подопрелых мартирологах.

Перед входом в здание музея, где разместился штаб французской миссии и по необходимости были расселены решившие еще послужить во Влади канадские добровольцы, Эдвин задержался. Вновь начинало ломить затылок, и хотелось уединиться, посидеть молча с закрытыми глазами. Громоздилась эта ужасная мысль, что ведь ничего, ничего толком же не сделано, не завершено. Дергали вопросы. Где же? Где же результат? Предъявите ли вы уж осязанию, в конце концов? Рассчитаетесь ли за время? Предчувствовалась апатия. Эдвин заложил руки за спину и медленно прошел под купол праздничной, убранной множеством флагов Триумфальной арки, где неожиданно оказался в кампании двух девиц. Пересилив себя, вежливо поздоровался, но вышло холодно, даже как-то шипяще. Вспыхнул в ответ негодующий яркий зонтик. Оставаться стало неудобно, и Эдвин спустился к рощице, все сильнее надавливая указательным и средним пальцами на виски. Дряхлые посадки не укрывали, шум стучался в спину, обнимал за плечи, толкал к набережной.

Пригревало. У края пристани, опираясь на беспорядочные башенки расколотых ящиков, тянулись на носках, словно из-за баррикад, юноша в форме под руку с пожилой дамой и худой высокий мужчина с девочкой на шее. Наблюдали, как купались два зашедших в гавань горбатых кита:

– И не боятся пароходов!

– Чего же им бояться-то, они – хозяева, захотят, могут и затопить.

– Смотрите, смотрите совсем рядом с японским!

– Напомнят Порт-Артур…

Глядя, как один из китов, выкинул над водой белесой галкой хвост, Эдвин вспомнил о чем-то, поморщился, и быстро направился назад к штабу.

Издали оттуда, разбиваясь на несколько голосов, неслась по улице высоко веселая песня.

J'ai plantе des roses blanches, sous une pierre qui poids sur les hanches.

J'ai plantе des roses ? peine rouges, dans des fraises, o? des mains dociles sans bouge.

J'ai plantе des roses jaunes miel. Buvez de cire d'un la fossette jugulaire

J'ai plantе des roses еcarlates sur le sable, dans le baiser des l?vres muettes

J'ai plantе une rose noire au-dessus de cCur cruel tel un coq du foire.

J'ai plantе une rose noire au-dessus de cCur cruel tel un coq du foire.

Oh, Roses, tindez tien racines d'araignеe

et serrez-les forts ma bien-aimеe

et serrez-les forts ma bien-aimеe

Oh, Roses, sous la terre se trouve la beautе,

avec le couteau dans la poitrine.

avec le couteau dans la poitrine.

Ah, Roses, pour devenir des dence еglantier

effrayez les oiseaux et encerclez ce lieu enti?re

effrayez les oiseaux et encerclez ce lieu enti?re[1 - Народная песня жителей Альби и Каркасона, область Лангедок]

В клумбах у крыльца французские офицеры без мундиров и кепи с голыми по локоть руками радостно прикапывали кустовые розы, цепляясь красными дутыми штанами за матовую листву. На первом этаже в разбитой ширмами зале, клубились табачные воронки. Одни летели от распахнутых ставен, другие смело в них бросались, растворяясь в сирени. Солдаты носили ведрами воду, возили тележки со стопками бумаг. Штабисты, постукивая за печатными машинками, листали свежую прессу, спорили перед картой, чертили, еще чертили. В гамаке над ними между бивней мамонтового скелета, который дьявольским холмом нависал из накуренной дымки, спал телеграфист.

Этажом выше, где расквартировались на днях, Эдвин застал своих сослуживцев за зеркалами. В шорохе брились над тазами, укладывали помадами волосы, чистили мундиры. Из высоких в пол окон расползался масляными параллелепипедами свет и захватывал в самом центре залы исполинское чучело какого-то невиданного давно вымершего бронзово-красного под загар тигра. Как мамонта и еще одну непонятную тварь, французы не сумели вытащить его из музея и не решались располагаться рядом, особенно после того, как весной в ночную грозу это чучело рухнуло на койку и проткнуло зубами спящего сержанта.

Войдя, Эдвин отдал честь капитану, самому старшему по званию в их группе.

– Господин Вурдэ – протянул тот, взглянув исподлобья и продолжая скрести ножницами эфес сабли – Говорят, Вы ночью нас покинули… Искали развлечений? Или по-прежнему упражняетесь ночами? Опять гимнастические трюки с мячом на морском воздухе?

– Не мог заснуть и решил прогуляться у моря – Эдвин говорил вязко, неразборчиво. Как всегда, после ночного бодрствования подъем сменился тоскливой апатией, опустошенностью. Слова давались неохотно. Болевшая голова клонилась к подушке, тянул живот – пропустил вчерашний ужин.

– И пропустили необыкновенный завтрак… – многозначительно, словно в насмешку над его мыслями сказал капитан, откладывая саблю. Эдвин даже вздрогнул и отчетливо услышал, как ухмыляются остальные – …с одним загадочным инцидентом, которым мы как раз совершенно поглощены. Честно говоря, хотелось бы узнать и Ваше мнение, как человека, склонного рассуждать рационально. Пусть и не участника самого события…

Что ж, тогда без предисловий… Сегодня утром любезный повар, милый Жан, подал к кофе по обыкновению свежий хлеб, кремовый суп из печеной тыквы и ветчину. С крайне, однако, изысканным гарниром. Представьте… Тарелку почти целиком подминал какой-то жуткий желтый клубень. Из шершавой кожуры в рубцах вились и омерзительно переплетались отростки, точно крошечные космы на изуродованной ожогом голове. В разрезах истекала белая слезящаяся мякоть. Не знаю уж, где откопали эту чертову кочерыжку, но выглядела она пугающе живой… Развеселившись, каждый из нас стал делать предположения: это сердце влюбленного енота, ну как можно спутать; ошибаетесь, перед вами – идейный большевик; да нет же – сущность британской дипломатии… Но особенно отличился наш мистер Стратчерс, большой поклонник мистических россказней. Оглядываясь по сторонам, он испуганно зашептал, что нечто похоже на корень мандрагоры. «Ведьмину ступу»! «Эхо чернокнижника»! В общем, известный десяткам сумасбродных личностей под десятком наиглупейших названий смертельный яд. И вот тут произошёл поистине непредсказуемый психический, я уверен, феномен…

Мы замолкли и начали в недоумении переглядываться, озадаченные столь бесцеремонной попыткой нас отравить. То есть вроде бы продолжили шутку. Но затем… Всех окунуло в некое зловещее ощущение. Чего-то – и в этом определении мы сошлись – непоправимого. Назвать разве еще паучьим. Подходяще ли, господа? – капитан оглянулся, но никто ему не ответил.

– Вспоминали после все одинаково, как вспороло между лопатками и подняло рывком. От сонливости вяжет, водишь головой, руками, а вокруг все серо и липко. Нет формы, будто гнездо. И ясно сразу – не спастись. И на тебя словно взирает с насеста безликая сила, не живая, не механическая, а будто мертвая сама. Хищно наблюдает, как ты корчишься. Свисает податливой грудой вроде теплого теста, а давит жестко. Заставляет гнуться, чуть не ползти, вжимать шею. Кажется, вот-вот навалится на тебя, высосет и бросит как сухую корку. Оттого… до холодной испарины панический страх… Не окопный, знакомый… Не перед боем, где бережешь свою земную жизнь, а горький, можно сказать даже, духовный страх, религиозного свойства. Предчувствуешь, что все твое человеческое естество сгинет начисто. И не будет вообще ничего-ничего, и даже самого этого ничего, и его тоже не будет. И хотя и безысходность полная, но подтягиваешь оружие поближе, чтоб последнее совершить, не поддаться безвольно. Лично… сам до кровавого отпечатка сжимал револьвер, аж ногти треснули. А к кульминации когда подходило, значит, вытрепывало последнее, да вдруг также неожиданно и оставило…

Прикусывая изнутри верхнюю губу, наигрывая пальцами по колену, капитан выдерживал паузу.

– …Здравый рассудок восстановил сержант Кэррик. Он задержался, вошел в самый разгар завтрака, когда мы, по его выражению, сидели подобно манекенам… Раскачивались над столом, бормотали нелепости. Он и заявил невозмутимо, что на тарелке – простой корень сельдерея. Неужели никогда не видели? Да на любой ферме выращивают. Едят в таком виде не часто, не в ресторанах, конечно, но у меня, мол, бабушка целиком запекает с ароматными травами… к рыбе… В рассеянности мы смотрели на него, тяжело дышали, загнанно. Дрожали. Я – за кружку, кофе хватился отпить, так и выронил, пальцы не послушали…

Капитан замолк, сосредоточенно разглядывая красные, расслоенные ногти на левой руке.

– Что ж… Как вам история, господин Вурдэ, как опишите? Психоз? Коллективное помутнение? Истерия?.. Но ведь не женское же собралось общество на водах!

– Скажу, что приглашение сержанта на обед в его родовое гнездо в Саскачеване многие теперь, должно быть, отклонят.

– Прошу, не шутите, адъютант.

Приняв сперва рассказ за розыгрыш – чем часто все развеивались от безделья – Эдвин быстро уловил общую подавленность. Капитана слушали молча, а сам он, начав высокомерно с привычной витиеватостью, под конец сбился, что-то обдумывал по ходу, подбирая нерешительно слова. Но взволнован был, видно, совершенно искренне. Этот пухлощекий человек с выдавленным над воротником молочно-желейным сгустком гладкой шеи, с подвижными черными глазами, вечно воодушевленный множеством порученных ему бесполезных дел, каждое из которых велось, разумеется, всерьез и самозабвенно, обладал текучим и почти безликим слогом. Выражался часто отвлеченно и еще чаще, наслаждаясь un truism, с брутальной животной самоуверенностью, несомненно, однозначно, абсолютно. Скучные ненужные фразы и утомительные рассуждения его – сколь же пустые! – о вещах непременно возвышенного порядка, где наивно заученный пацифизм был слеплен с преклонением перед командованием, лишь только выговоренные, вылетали сплошным шуршанием. Произнесенная же теперь чувственным языком речь, почти с претензией сбивала с толку контрастом и внушала еще большее негодование.

– Тогда скажу, что произошедшее, очевидно – аллегорический финал нашей с вами экспедиции в русскую Сибирь. Смерть от яда… – через усталость Эдвин заговорил вызывающим тоном, толком не взвешивая, следуя с азартом за удачно захваченной, впечатляющей, как ему казалось, мыслью – …а вся одиссея – начиная с казарм Виктории – лишь галлюцинация. Наша с вами, милые мои миротворцы, коллективная галлюцинация. Следствие отравления, которое случилось, возможно, еще на европейском фронте, при одной из газовых атак. На самом же деле все мы по-прежнему пребываем во Фландрии, в полевом лазарете. Ожидаем неизбежного, но нескорого конца.

Капитан вздохнул, разочарованно махнув рукой:

– Нарочно язвите…

– Отнюдь – подмигнул Эдвин и принялся возбужденно размахивать руками – Окружающий символизм, нужно признать, вполне очевиден. Посудите сами. Во-первых, мы состоим при французской миссии в весьма чудном городе, охраняемом, по меньшей мере, сотней скульптур маленьких и свирепых львов. То есть – во Франции, наряду с нашими австралийскими и новозеландскими сородичами по британскому прайду. Во-вторых, мы ночуем рядом с чучелами грандиозных животных. Это явное указание на госпиталь, друзья, где нас опекают признанные мастодонты медицины: мамонт хирургии, саблезубый тигр трансплантологии. В-третьих, нас пытаются кормить диковинными овощами – лекарствами, разумеется…

– Я вижу, серьезно вы сейчас говорить не настроены. Настаивать не стану. Впрочем… Ваше ерничанье всех нас, полагаю, немного отрезвило и ободрило – перебил капитан, дружелюбно улыбаясь – всем нам, несомненно, остро отозвалось известие о виннипегской пятнице. Столько кровопролития из-за проклятой стачки! Я абсолютно уверен, что бы теперь ни говорили, большинство расстрелянных людей вовсе не причастны к окружению этого безответственного комитета. Скажу вам более. Когда такие нетипичные методистские личности, болеющие за Канаду, как преподобный Вудсворт, отбрасывают пасторство и проповедуемый социализм и попадают на крючок худшего политического коммунизма, то утверждение параграфа 98 для становления полицейского суда это, однозначно, прогрессивное решение. Двадцать лет, чтобы дьяволы остыли…

Эдвин, ощущая, как колет нерв, стал зачем-то наигранно раскланиваться во все стороны, с трудом выдерживая грань, осознавая, что чуть не кривляется. Его сослуживцы, рассеянно пропустив последний пассаж лейтенанта, и впрямь скорее повеселели, нежели озаботились, и Эдвин неожиданно для себя продолжил нелепый разговор:

– Pour info… о символизме и ободрении, господин капитан. Кто-нибудь уже прибыл с новостями со вчерашних поисков?

– О, вы, несомненно, правы, господин Вурдэ. Вспомним и о делах службы – покачал пальцем капитан – наши бравые ребята, Макинтош и Гриньон, доложили четверть часа назад. Немалый, знаете ли, успех. За ночь им удалось выследить и отловить семь почтовых голубей недалеко от бывших наших казарм за рекой. Одного достали на чердаке частного дома, мертвым. Шесть спало на кладбище… Но депеша по-прежнему остается не обнаруженной. Макинтош уведомил меня, что расставил силки и разбросал зерна по всей прилегающей территории, однако к невероятному разочарованию стая к станции возвращаться отказывается. Упрямо кружит за сопками.