Сага о халруджи. Индиговый ученик. Книга вторая

Сначала Арлинг поддерживал Канцлера, потому что его уверенность дарила ему надежду. Несмотря на то что у младшего и старшего Регарди были разные цели, беда сблизила их, отодвинув в туманы прошлого события минувшего года. Наступило перемирие. О нем не говорили вслух, но оно позволяло не чувствовать запаха дыма от костра, на котором сожгли Магду. Неожиданно для самого себя Арлингу захотелось жить. Так сильно, что он соглашался на все, что придумывали доктора, которым хотелось получить обещанное вознаграждение – замок в Гиленпессе с пожизненным содержанием.

Арлинг глотал порошки и микстуры, носил на глазах повязки, пропитанные лекарствами, делал странные упражнения, нюхал зажигательные смеси, слушал лечебную музыку и даже молился. Были и более неприятные процедуры. Его парили в бочках с горячей водой, укутанных сверху одеялами, обертывали в холодных простынях, вываленных в крупной соли, пускали кровь и заставляли лежать на иглах. Регарди терпел, потому что страшнее всех лекарств было оставаться наедине с собой.

Слепота изменила все. Мир, в котором он очутился, был пустым и чужим. Комнаты стали безгранично длинными, коридоры заканчивались неожиданно, а вещи покидали свои привычные места, принимая странную форму. Арлинг узнал, сколько шагов от порога комнаты до кровати, от кровати до уборной, от уборной до камина, от камина до окна, от окна до порога комнаты. Дальше его самостоятельные передвижения заканчивались.

К присутствию сиделки удалось привыкнуть не сразу. Одиночество стало роскошью, которая была недоступна даже в уборной. Элджерон боялся, что слепой сын повредит себе что-нибудь еще, поэтому младшего Регарди не оставляли без внимания ни на минуту. Арлинг с отцом не спорил. Уже давно. Его вечными спутниками стали Холгер, который его одевал, мыл и кормил, Бардарон, который был его поводырем по дому и саду, а также сиделка. Ее имя он не помнил, но теперь она жила в его комнате. С ней было легче всего. Женщина почти не разговаривала, и Арлингу было нетрудно представить ее мебелью, которая научилась дышать и храпеть во сне.

Редкие минуты самостоятельности счастья не приносили.

Как-то проснувшись раньше сиделки, он решил дойти до кушетки у окна. Сделав семь шагов, Регарди, не раздумывая, сел и тут же провалился вниз, упав на ковер – все полы в комнате были давно устланы мягким покрытием, чтобы он не ушибся.

Женщина-тень не проснулась, и Арлинг продолжил. Подняв руку, он нащупал край кушетки. Ошибка составила два шага. В последнее время их было так много, что Регарди даже не разозлился. Просто добавил новое расстояние в «Словарь Шагов», который стал составлять в голове с тех пор, как понял, что глаза ему больше не помогут.

Регарди вернулся к кровати, трогая все предметы, которые попадались на пути. Он думал, что хорошо знал обстановку комнаты, в которой вырос, но только сейчас понял, как сильно ошибался. Картины ползали по стенам, не желая висеть на одном месте, фарфоровые статуэтки коней, которые он собирал с детства, разбегались с полок, ковер собирался в складки, а многочисленные столики, тумбы, статуи и декоративные колонны, которые когда-то украшали комнату, превратились в препятствия.

Убрать все, сжечь, уничтожить, в ярости думал Арлинг, потирая ушибленное место. Оставить только кровать, стул, стол – ничего лишнего. Зачем ему красивый интерьер, если он его не видел? Зачем цветы в вазах, запах которых его только раздражал? Зачем открывать и закрывать занавеси на окнах – этот звук по утрам злил его не меньше, чем крики сиделки, которая, обращаясь к нему, всегда повышала голос, словно он был не только слепым, но еще и глухим.

Книжный шкаф задержал его надолго. Покачавшись на пятках, Арлинг вытащил первую попавшуюся книгу. Она оказалась неожиданно тяжелой, и ему пришлось подхватить ее второй рукой, чтобы не уронить. Металлическая обложка с тисненым орнаментом, шелковые закладки с золотыми нитями, страницы, пахнущие древностью, – это могла быть только «История коневодства Согдарийской Империи», которую ему в детстве подарил отец. Богатое, коллекционное издание, купленное на аукционе. Положив книгу на пол, Регарди наугад открыл ее посередине и провел рукой по шероховатому листу. Только сейчас он понял, что никогда по-настоящему не читал ее, лишь разглядывая рисунки, мастерски выполненные художником. Арлинг нащупал царапину на обратной стороне обложки, которой когда-то пометил книгу, представляя, что ставит клеймо на лошади, и усмехнулся. Теперь ее содержимое навсегда останется для него тайной. Чтение было привилегией зрячих.

С трудом заставив себя не швырнуть книгу в камин, Регарди дошел до кровати, медленно отсчитывая шаги. Неужели жизнь превратится в сплошной отчет? У него никогда не было столько свободных, ничем не занятых часов, минут и секунд – время вдруг резко замедлилось. Оно ползло, словно само превратилось в калеку, который ощупью прокладывал путь в неизвестность.

Уже на второй день Бардарон принес ему трость, но она до сих пор стояла в углу – Арлинг прикасался к ней редко. Ему казалось, что если он начнет ходить с тростью слепого, то зрение уже никогда к нему не вернется. Правда, иногда, просыпаясь посреди ночи, которая отличалась от дня только отсутствием шума на улице и в доме, Арлинг нащупывал гладкую, невесомую палку с навершием в виде головы птицы и представлял, что она превращается в продолжение его руки.

Трость всегда будет первой. Легко постукивая, она будет вести его по жизни, став ближе, чем кто-либо. Возможно, он даже ее полюбит. Будет заботиться, полировать тряпочкой и тщательно мыть после каждой прогулки по улице. Может, придумает ей имя. Например, Изабелла. Иногда Регарди пытался танцевать с ней, но она лишь наступала ему на ноги, и он ненавидел трость еще сильнее.

Утренние процедуры превратились в изысканные пытки. Арлинг стал думать о тех вещах, которые раньше никогда не приходили в голову. Как налить воду в стакан, не пролив ее на стол. Как справить нужду, не запачкав обувь. Как съесть поданный Холгером завтрак, не ткнув себе вилкой в щеку. Как одеться, не запутавшись в тесьме от камзола. Регарди и не представлял, какую сложную одежду носил все это время. Пуговицы могли свести с ума. Была б его воля, он ходил бы в одной рубашке, ел руками и не вставал с кровати весь день, но Канцлер требовал, чтобы сын вел прежний образ жизни – хотя бы формально. Арлинг старался, но его терпения хватало только на то, чтобы самостоятельно натянуть чулки.

Сон стал редким удовольствием. Арлинг подолгу ворочался с боку на бок, пытаясь прогнать разные звуки, которые настойчиво лезли в голову. Если раньше можно было закрыть глаза и провалиться в небытие, то теперь ему приходилось зарываться в подушки, чтобы спастись от шорохов, скрипов, шептания слуг и грохота карет за окном. Едва он начинал медленно тонуть в липком море кошмаров, как внезапный треск дров в камине, или храп сиделки выдергивали его обратно, заставляя в бешенстве кусать скомканную простынь. Сон приходил и уходил неожиданно, а Регарди оставалось гадать, спал он или уже проснулся.

Улица стала тяжелым испытанием. Он осмелился выйти из комнаты, в которой чувствовал себя, по крайней мере, безопасно, только через неделю. Уютный мирок из девяти шагов до окна, пяти до стола, десяти до камина и так далее вдруг сменился бесконечно длинной лестницей, которая началась так же неожиданно, как и закончилась, пополнив «Словарь Шагов» новыми цифрами. Пятьдесят три ступени. С трудом спустившись, он понял, что будет пользоваться ими нечасто.

Входная дверь открылась тяжело и со скрипом, выпустив Арлинга в бескрайний мир, который назывался улицей. Они вышли всего лишь во двор, но ему казалось, что он очутился в диком поле, по которому неслись разъяренные буйволы. Пришлось приложить усилия, чтобы не спрятаться за спиной Бардарона, который заботливо придерживал его за руку. В лицо Арлингу дыхнул ветер, который отличался от воздуха из окна, как вино из погребов Канцлера от вина, которое подавали в портовых питейных. Он кружил голову, норовя унести ее с плеч в небо. Подобно звездам, солнцу и луне, небо нельзя было потрогать или услышать. А значит, его существование вызывало сомнение.

Но страшнее всего был шум. Шум, который было трудно понять, и в котором было трудно разобраться. Тысяча звуков и отголосков врывались в уши одновременно, грозя свалить с ног. Регарди точно упал бы, если не вцепился бы в камзол Бардарона.

Первая прогулка была недолгой. Арлингу хотелось поскорее вернуться в комнату, где он чувствовал себя хозяином своего тела, а не полудохлой мухой, которая уже прилипла к паутине, но еще мечтала добраться до вазы с вареньем. Знакомые дорожки сада, где он вырос, превратились в ловушки из корней, камней и неровностей, которые подставляли ему подножки, вынуждая постоянно хвататься за руку Бардарона. И хотя отец настаивал на том, чтобы он гулял чаще, Арлинг появлялся в саду редко. Куда надежнее были стены комнаты. Три шага до стола, пять шагов до книжного шкафа, восемь до камина, четыре до женщины-тени, которая всегда сидела на одном месте – в углу на стуле и чем-то стучала. То ли зубами, то ли вязальными спицами.

Что стало легче, так это говорить. Вместо того чтобы смотреть по сторонам, у него появилось больше времени, чтобы обдумывать слова, которые раньше вылетали из него, как вода из горлышка лейки, рассеиваясь щедрым фонтаном повсюду, где только можно. Сейчас Арлинг говорил мало и медленно, так же, как и ел. Холгер заставлял его пользоваться вилкой, и он мог полчаса ковырять кусок отбивной, уже нарезанной для него поваром.

Однажды поднимаясь по лестнице после прогулки, Регарди услышал, как служанки на кухне обсуждали набежавшую тучу. Она загородила все небо, и теперь во всем доме стояла такая темнота, что не было видно вытянутой руки. Как, наверное, неуютно сейчас в комнате, подумал он тогда и попросил сиделку зажечь свечу. И только после того, как женщина-тень послушно чиркнула спичкой и зажгла настольную лампу, Арлинг вдруг понял, что ему это было больше не нужно. Свет и тьма остались в другом мире. Там, где жила Магда.

О Магде он думал всегда. Она растворилась в комнате, особняке, саду, во всей Согдиане – везде, где протекала его ослепшая жизнь. К себе она его не пускала, и он смирился, довольствуясь тем, что дарили воспоминания. Арлинг просыпался и засыпал с ее лицом перед невидящими глазами, просил совета, делился с ней страхами, сомнениями и надеждами, доверял самое сокровенное. Она стала его утешением и поводырем, его личным Амироном, которому он молился, – впервые в жизни Регарди поверил. Его вера была проста. Магда была светом, его прошлое – тьмой. Ему не вернуться назад, но и не сдвинуться вперед. Слепота была наказанием и испытанием. За его слабость. За поражение. За то, что они не вместе.

А вот о Даррене Арлинг не вспоминал. Пустота вокруг уже проникала внутрь него, вытесняя злость и обиду на бывшего друга. Монтеро превратился в кнут палача – разве можно злиться на орудие пытки? Разве что на руку, его держащую.

Как-то Холгер спросил, хочет ли он знать про Даррена. Арлинг сидел в кресле у камина, вертел в пальцах гипсовую статуэтку кобылы, у которой уже оторвал две ноги, и ни о чем не думал. Ему нравилось такое состояние, и он не любил, когда ему мешали.

– Он в армии? – раздражено спросил Регарди, пытаясь отковырять лошади хвост.

– Да, господин, – Холгер, как и все слуги, говорил с ним громко, стараясь, чтобы его было хорошо слышно. – Молодой Монтеро уже полгода как…

– Достаточно, – прервал его Арлинг и бросил статуэтку в огонь. Она никогда ему не нравилась, а сейчас и подавно злила.

– Никогда не говори мне про Монтеро, понял? – неожиданно для себя набросился он на старика. – Ни про Даррена, ни про его сестру! Мне наплевать, где они сейчас и чем занимаются. У них своя жизнь, у меня своя.

Холгер испуганно замолчал, но скоро вновь затараторил, решив, видимо, что обидел молодого господина:

– Конечно, господин, как прикажете. Я все понял. Никаких Монтеро.

По мере того как в Согдиану постепенно пробиралась осень, фантазия докторов кончалась, но зрение не возвращалось. В душу Арлинга стало закрадываться отчаяние.

Как-то ему не спалось, и он бесцельно бродил по комнате, отсчитывая шаги. Женщина-тень не мешала – то ли уснула, то ли погрузилась в вязание. В доме стояла тишина, которую тревожила лишь тяжелая поступь охраны во дворе, да легкое шуршание стрелок часов на камине. Впрочем, в доме происходило что-то еще. Прислушавшись, Арлинг определил, что звук шел из кабинета отца и был похож на приглушенную речь.

В коридор выходить не хотелось, но любопытство было сильнее. Двадцать шагов до большой вазы, – какой холодный у нее бок! – еще пять до угла, теперь прямо, вдоль стены, осторожно обойти картину и снова к спасительной стенке. На расстояние, которое он раньше преодолевал за минуту, сейчас ушло почти десять.

Добравшись, наконец, до отцовской комнаты, Арлинг приложил ухо к двери, надеясь, что никто из слуг за ним не подглядывал.

– Я пригласил вас в Согдарию не за этим, Хайнан, – гневно говорил Канцлер. – Мне и своих предсказателей хватает. Вы уже делали невозможное, так сделайте это еще раз. Чего вам не хватает? Денег? Смелости?

Собеседник Элджерона закряхтел, и Арлинг не сразу понял, что он смеялся. Он помнил этого Хайнана, лекаря из Арвакса. Его порошки были отвратительны на вкус, а пальцы всегда холодными и слишком шершавыми. Отец рассказывал, что он поставил на ноги сына местного барона, который повредил позвоночник и не двигался несколько лет. Как же теперь хотелось верить в сказки…

– Деньги? Их количество не повлияет на мое решение, Канцлер, – прошелестел доктор. – Я верну то, что вы заплатили. Все до последнего согдария. Вы можете согласиться на операцию, ваше право, но никто не даст вам гарантий, что она поможет. Поврежден зрительный нерв, потребуется вскрытие черепа, а после такого долго не живут. Хирургия спасает людей, но у вашего сына другой случай.

– Дом Света Амирона? – послышался резкий стук, и Арлинг предположил, что отец грохнул кулаком по столу. – Я никогда не отправлю его в эту слепую богадельню!

– Но она лучшая в мире, – возразил Хайнан. – Туда привозят слепых даже из Шибана. Те, которые могут себе это позволить, конечно, ведь содержание в ней обходится недешево. Поверьте, ему там будет лучше. В нашем мире слепым нет места. Здесь ваш сын всегда будет изгоем, простите за честность. А Дом Света Амирона существует уже второе столетие. Там много знатных слепых, Арлинг не будет чувствовать себя в одиночестве. На вашем месте я бы перестал мучить мальчика и себя. Отпустите его, смиритесь.

Отец не ответил, но вдруг его шаги послышались совсем близко. Дверь распахнулось так неожиданно, что Арлинг едва успел прижаться к стене.

– Убирайтесь из моего дома, – сухо проговорил Элджерон, словно выплевывая залетевшие в рот крошки.

Их разговор Арлинг не дослушал, потому что старательно отсчитывал шаги, скользя вдоль стены и надеясь исчезнуть за углом прежде, чем доктор выйдет из кабинета. Сосредоточиться удавалось с трудом, и он чудом не налетел на вазу. В ушах погребальным колоколом грохотали слова отца – Дом Света Амирона! Только не такой конец, только не такой!

– Господин, куда вы ходили? – испуганно вскрикнула женщина-тень, бросаясь ему навстречу.

Арлинг без сил рухнул на кровать. Сиделка еще долго носилась вокруг, приговаривая и стаскивая с него сапоги, но в голове шумели слова доктора, которого он успел проклясть за те двадцать три шага, отделявшие кабинет отца от его комнаты.

Это лишь мнение какого-то арвакского неудачника, пытался он успокоить себя. Какая еще операция? Его вылечат и без нее. Никакой хирургии и никакого Амирона. Это еще не все. Наверное, не все…

Но когда за окном выпал первый снег, Арлинг почувствовал себя привидением. Протянув руки, он погрузил их в холодное месиво на подоконнике и, зачерпнув пригоршни того, что когда-то имело цвет и название, опустил тающую массу себе на лицо. Женщина-тень недовольно завозилась и позвала Холгера, который тут же явился, прихватив с собой Бардарона. Регарди их не замечал. Приятно покалывало щеки, за воротник сползали холодные струйки, пальцы еще помнили податливую форму снежка, но ощущение жизни, которое накрыло его, когда снег коснулся кожи, уходило так же быстро, как зима на щеках превращалась в весну, оставляя талые дорожки в его замороженной душе.

– Какой сегодня день, Холгер?

Старик издал булькающий звук горлом, который, очевидно, выражал недовольство, и проскрипел:

– Пятница, третий день Тихого Месяца. Перестаньте чудить, господин. Дайте нам с Бардароном спокойно доиграть в карты. Вечер уже, скоро ужинать будем.

Прошло уже два месяца, с тех пор как мир превратился в звуки, запахи и ощущения на кончиках пальцев. Ему казалось, что время текло медленно, словно густая патока, а на самом деле, оно неслось со скоростью беглеца, вырвавшегося из плена.