Медуза

Тоска тоской, но мороз в конце концов все-таки взял свое. Через полчаса Катя, как и все прочие, уже не чаяла как добраться до места. Когда лес кончился и открылось поле, а за ним показались очертания крыш, раздался единодушный вопль восторга. Однако радоваться, как выяснилось, было рано. Для них, городских жителей, дом автоматически означал защиту от холода. А между тем в нетопленой избе оказалось чуть ли не холоднее, чем на улице, – возможно, от обманутого ожидания.

Там была одна просторная комната, поделенная на три части двумя здоровенными печками, доходившими почти до потолка. «Эта – русская, а эта – просто, – объяснил Илья. – Ничего, щас протопим!» Но «щас» не вышло. Не хотели растапливаться ни та ни другая. Занимались этим делом Илья – как хозяин дома, и Сашка – как большой русофил, любитель русской старины, раз пятнадцать со вкусом повторивший: «сени» и «горница». Почему-то эта картинка так и стояла перед глазами: Илья, тощий, долговязый, согнулся перед печкой в три погибели, рядом – Сашка, человек-шкаф, на корточках. Остальные подносили дрова и разбирали, стуча зубами, сумки. Дрова подтащили, сумки разобрали, а огонь все не разгорался, и так – пока за дело не взялся Гарик. Тут же все и затрещало, и загорелось как надо. «Я не деревенский житель и не печных дел мастер, – сообщил он, кивая и раскланиваясь в ответ на аплодисменты. – Я просто пироман и потому про огонь знаю». А вечером, когда они, перестаравшись, натопили до такой степени, что пришлось раздеваться до нижнего белья, тот же Гарик объяснял им, что это как раз хорошо, тепло продержится до утра, и еще объяснял, почему ни в коем случае нельзя закрывать заслонку, пока не погаснут последние огоньки и все не прогорит до конца. И ворошил угли кочергой, пока наконец не сказал с удовлетворением: все, вот теперь можно. С тех пор, куда бы они ни ездили, он всегда отвечал у них за огонь – будь то костер или печка.

Из той поездки запомнилось кое-что забавное. Например, такое: с утра к их избе потянулись «ходоки» – местные жители с подношениями: солеными огурцами, грибами, мочеными яблоками, капустой. Илья принимал, благодарил, краснел, недоумевал, а они всей компашкой покатывались со смеху и говорили: ну что ж ты хочешь, все правильно – барчук приехал, из самой Москвы. На самом деле, местные так выражали любовь к Илюшиным родителям, милейшим людям, которые сто раз помогали им решать самые разные проблемы. Лучшей закуски под водку, кажется, никто из них никогда не пробовал.

И еще другое, совсем не забавное. Мясо. Какими глазами те же местные смотрели на мясо, которое они, по указанию Илюшиных родителей, привезли из Москвы «на подарки». Такими глазами… Часть кусков протухла в жарком вагоне, и теперь воняла на всю избу, они с Никой зажали носы и побежали на улицу – скорее выбросить, но на пороге их перехватила хранительница усадьбы. «Вы что, девочки? – говорила она, чуть ли не задыхаясь. – Выбрасывать? Господь с вами! Отдайте мне, если вам не нужно, мне внуков кормить нечем!» – «Пожалуйста, конечно… – беспомощно бормотали Катя с Никой. – Только оно же протухло, слышите, запах какой?..» – «А я его в уксусе вымочу, в уксусе…» А сама смотрит на это мясо, смотрит… Вот жизнь собачья!.. Катю до сих пор передергивало от одного воспоминания.

Вообще же все было в точности так, как обещал Илья. Чистейший пьяный воздух, долгие прогулки, треп, снежки с эротическим подтекстом, треп, бесконечный треп, застолье, песни, стихи, треп… Катина беда, разумеется, никуда не делась, но временно свернулась клубочком, дожидаясь возможности выбросить лапу и оцарапать растопыренными когтями. Водочка тут, конечно, немало способствовала, чего греха таить. И в этом Илья не обманул, очень хорошо она шла с морозца под местные соления. Ледяная глыба внутри послушно подтаивала, развязывался язык, и ни с того ни с сего мелькала неожиданная мыслишка: а вдруг все еще ничего – как его там? – жизнь не кончается в девятнадцать лет? Ну вот, и была какая-то пьяноватая, бестолковая ночь с Ильей, за печкой, – уж очень просил, да и вообще – чего там! – от которой, несмотря на весь пьяноватый надрывчик, как ни странно, не осталось неприятного осадка, скорее наоборот.

А еще поездка запомнилась тем, что именно там в одном из полночных разговоров Васька впервые упомянул об отце, и это было началом конца…

Нет, стоп, позвольте, опять чепуха какая-то, это память снова выкидывает номера! Какое же начало конца, когда это была чуть ли не первая их совместная поездка? Не было там никакого Васи и быть не могло, и Мирелы тоже не было. Они скоро появятся: сначала она, потом он, с небольшим интервалом, и тогда все пойдет по-другому, очень многое изменится, но еще не сейчас, их пока нет. Васькин отец… и все это – это другая поездка, через три года. Последний год учебы.

* * *

Но ведь непостижимо, просто в голове не укладывается. Катя в себя не могла прийти. Как, скажите на милость, можно было не сопоставить, не вспомнить вот этого самого, вот этого всего: про поездки, про печку? Почему они с такой готовностью поверили в несчастный случай? Дело не в том, что этого не могло быть. Конечно, все их воспоминания ничего не доказывают. Мог быть и несчастный случай, никто не застрахован от самых идиотских ошибок. Но не задуматься, не усомниться ни на секунду! Интересно, что вспомнила именно Лерка. Ну Лерке-то, допустим, и карты в руки – в ту, первую, поездку в ***ское они с Гариком еще были вместе, но ведь дело же не в этом, они-то все тоже там были! Самое удивительное: стоило Лерке заикнуться – и пожалуйста, никаких сомнений, все знают, о чем она!

– Почему ты молчала? – вопрос вертелся у всех, но задала его Ника.

– Когда?

– Тогда! Когда это случилось!

Лера обвела их растерянным взглядом.

– Мне только сейчас пришло в голову… Честное слово… Вот когда стали говорить о подозрительном…

– Коллективное затмение… – пробормотала Катя. – Ладно, допустим, кто-то видел там, на даче, что-то подозрительное. Можно принять как рабочую версию. А если так…

– А если так, – перебила Мирела, – то надо, во-первых, вспомнить, кто там был. Всех вспомнить. Потом выяснить, кто не получал письма. Кто получил, тот не писал.

– Вот Илья, например, не получал… – Ника поежилась. – Но что-то я не думаю, что это он…

Миркина логика, конечно, хромала. Логика у нее часто хромала, плевать она хотела на логику, что называется – не удостаивала быть умною. Кто получил, тот не писал, – это еще куда ни шло, хотя тоже… Теоретически любая из них могла написать сама себе, чтобы отвести подозрения. Но это ладно, это, допустим, маловероятно. Утверждать, что справедливо обратное, и подозревать всех, кто был в тот вечер на даче, а письма не получил… – вот это, конечно, натяжка, но вообще-то правда хорошо бы вспомнить, кто там был и как все было. И еще хорошо бы…

– И еще неплохо бы понять, почему письма пришли только женшинам, – сказала Катя вслух. – А самое странное – знаете что? Почему сейчас. Сколько лет прошло? Десять? Даже больше! Ведь об это вот все разбивается, понимаете? Ну допустим, кто-то боится, что его застукали, но почему он сейчас спохватился-то? Почему не вылез тогда же и почему не успокоился за столько лет?

– Значит, что-то другое, – развела руками Мирела.

– А не было ничего другого! – азартно выкрикнула Лера. – В смысле: ничего подозрительного! Правда ведь, Кать?

– Не знаю… Пожалуй… Ну хорошо, давайте, что ли, все-таки попробуем вспомнить, как там все было, детали какие-нибудь…

– Хорошо бы фотографии найти, – добавила Ника. – Лучше вспоминается. Кто-то ведь снимал, помните?

– Да, надо будет поискать.

Пустынное кафе к вечеру неожиданно заполнилось людьми. Становилось довольно шумно. Теперь им приходилось то и дело наклоняться друг к другу и повышать голос. Катя представила, как выглядит их группка со стороны: четыре элегантные дамы, сидят, как заговорщицы, голова к голове и выкрикивают время от времени странные вещи.

– Давайте все подумаем дома как следует, – предложила она. – А потом встретимся и сравним – кто что вспомнил.

На том и порешили.

* * *

Придя домой, Катя при первой же возможности взялась за дело. Перерыла ящик с фотоальбомами, извлекла нужные и принялась их рассматривать. Да… В одну и ту же реку как раз, может, и можно… – чего там, вода и вода! А вот тот, кто входит во второй раз, уж точно не равен себе, входившему в первый. А впрочем, может, Гераклит об этом и говорил… или вовсе не говорил ничего похожего.

Вот они все лежат тут перед ней в виде плоских прямоугольничков – неужели это мы? А в общем, почему бы и нет? Очень даже похожи, если присмотреться. Если присмотреться. И пока еще все вместе и собираются дружить до глубокой старости. И никакие личные конфликты тому не помеха. О нет! Потому что объединяет их нечто куда более серьезное.

А объединяет их вот что. Все они очень не любят Софью Власьевну, советскую власть. Она же, Софья Власьевна, до поры до времени не проявляет к ним специального интереса, но и забыть о себе не дает ни на секунду, проникая во все поры существования.

Пока Катя была маленькая, мать постоянно просила деда говорить на эту тему шепотом. Был вечный страх – вот выйдет во двор, придет в детский сад или в школу и, не дай бог, ляпнет что-нибудь из услышанного дома. Дед был сильный человек, отмотал в лагере пять лет и не сломался. Шепот давался ему с трудом, не хотел он шептать, особенно у себя дома, но приходилось – ради дочери и внучки. Многие тогда росли под такой вот шепот. Вроде даже и не прислушивались особенно и не знали толком, о чем они там, но этого и не требовалось – что-то все равно оседало в подсознании. Да и взрослые рано или поздно уставали шептаться. Дед, кстати, сидел не только у Кати. У Ильи тоже. И у Васи, но с Васей вообще – отдельная история. А Мирелкину бабушку-цыганку выслали на север, мать родилась в ссылке, в Норильске.

Вообще в этом смысле у всех складывалось по-разному. У Лерки, например, никто не сидел и никого никуда не ссылали. Родители, классические шестидесятники – костер, гитара, лыжи за печкой, – никак не могли смириться с тем, что Софья Власьевна их надула и снова показала звериный лик. Днем покорно конструировали в каком-то ящике подводную лодку, а дома, вечером, отводили душу.

Или, например, Женька. Здесь вообще сработал совсем другой механизм – от противного. Родители часто уезжали в командировки, вызывали на помощь бабушку. Бабушка была тот еще экземпляр – старая большевичка, идейная и непоколебимая. Переборщила она со своей пропагандой и агитацией – у Женьки выработалась стойкая идиосинкразия. Принципиальность, впрочем, передалась по наследству…

Да стоит ли вообще искать корни? Кому-то хватало просто оглянуться вокруг.

Итак, они ее очень не любят. А мало что сближает так, как общий противник, особенно если он злобен, коварен и вездесущ. Личные конфликты, конечно, есть – куда ж от них денешься. Кто-то, скажем, распускает сплетни, кто-то кого-то бросает, кто-то кого-то отбивает… Лера, например, самым бессовестным образом увела Гарика у Ники, и Ника страдала. Гарик этот вообще до появления Мирелы был чем-то вроде переходящего приза. Все это имело место, но на фоне главного как-то бледнело, что ли, теряло вес. Не становилось уважительной причиной для ссоры или тем более разрыва. Ну и какая же тут, спрашивается, самостоятельность и внутренняя независимость, если выходит, что не кто иной, как она, сука Софья Власьевна, диктовала им, что хорошо, что плохо, что важно, а что не важно? Парадокс, что и говорить… Катя спохватилась, что думает не о том, и снова принялась за фотографии.

Смешные какие… Вот эти, первые, – с картошки. Кто же там фотографировал? Ни за что не вспомнить… Видок у них у всех тот еще. Грязные, встрепанные, в ватниках. Баня там, помнится, была раз в неделю. Вот Женька – кудрявая, круглолицая, очень серьезная, смотрит почему-то непримиримо. Ох как страшно представлять себе ее голову в бинтах, на подушке… Нет, об этом сейчас нельзя. Временно вытесняем. Слезами горю не поможешь и всякое такое… Смотрим дальше. Рядом – Лерка. Светлые волосы – по плечам, вид, несмотря на ватник, чрезвычайно кокетливый. Ника машет кому-то рукой – фотографу? и кто же все-таки этот фотограф, спрашивается? – и улыбается. Даже в ватнике видно, что миниатюрная черная челка до бровей, высокие скулы, глаза чуть раскосые. Странно, сейчас эта раскосость как будто меньше заметна. А вот и она сама, Катя. Длинная, выше всех. Еще не постриглась, волосы гладко зачесаны и стянуты в хвост. Глаза большие, круглые, смотрят с интересом. Почему-то вспомнилось, что тогда она себе на этой фотографии ужасно не понравилась. А теперь кажется – очень даже ничего.

На этой фотографии почему-то одни девочки. На другой – все вместе, на фоне большого сарая, сбоку – какие-то петухи и гуси, как в Тарусе. Собственно, только гусей и можно толком разглядеть, лиц не видно совершенно. Можно понять, что у мальчиков длинные волосы образца семидесятых – у всех, кроме Сашки, он перед картошкой предусмотрительно побрился наголо. И бачки, бачки у Гарика! Очень трогательные бачки, просто прелесть!

Ни Васьки, ни Мирелы, разумеется, еще нет. Это – самое начало. Там, на этой картошке, сложился костяк их компании.

Было примерно так. Вечером возвращались с поля, еле волоча ноги. Промерзшие, усталые, с одной мыслью – поскорее добраться до койки. А дальше начинались чудеса. Стоило кому-нибудь взять в руки гитару или включить магнитофон, как открывалось второе дыхание – если не у всех, то у многих. Вдруг выяснялось, что, в общем, даже и поплясать можно, а уж попеть и послушать – вообще за милую душу, как же без этого.

Главным гитаристом был Гарик. И вот как-то раз сидели вечерком, как обычно, слушали, подпевали. И так: «Геркулесовы столбы», «Смит-вессон калибра тридцать восемь»[2 - Строка из популярной среди студенчества 1970-х песни «Мой корабль» (слова Сергея Шабуцкого).], Окуджава немножко, а потом он возьми да и спой, ни на кого не глядя, песенку запрещенного барда. Сама по себе песенка была довольно нейтральная, тут все дело было в имени автора, которое уже некоторое время было под строжайшим запретом. И – началось… Кто-то ничего не заметил, кто-то подтянулся поближе, кто-то даже подпел. Так они осторожно обнюхались в первый раз. А потом пошло: цитатки из запрещенных и полузапрещенных авторов, тайные имена – слова-знаки, слова-маячки, по которым они распознавали друг друга. И… собственно, вот так оно и сложилось…

Мысли окончательно уехали куда-то вбок. Катя встала и принялась расхаживать взад-вперед. Тут вошла Варька, с мороза, раскрасневшаяся, окинула взглядом стол с разложенными на нем фотографиями, вышагивающую по комнате Катю и отчего-то насторожилась:

– Ностальгия?

– Что-то вроде… – Катя, разумеется, не собиралась выдавать настоящую причину и рассказывать о письме – совершенно незачем девочку пугать.

– А чего ходишь-бродишь?

– Да так… Растекаюсь мыслию по древу.

– Не хочешь говорить?

– Да нет, почему, пожалуйста.

И Катя рассказала вот как раз об этом: как Гарик спел, о словах-маячках. Варька удивилась.

– У тебя получается похоже на… ну я не знаю… на какую-то революционную ячейку. Подпольную.