Ходила младёшенька по борочку

– А Лизавета ведь не вечна! Может в родах помереть, может от горячки свалиться или отравиться чем-нибудь!

– Господь с тобой, доченька! Что же ты такое говоришь-то?! Грех ведь о живых-то так! Разве ж можно ждать чьей-то смерти?! У тебя своя жизнь! Не лезь ты в чужую!

– А она в мою жизнь влезла! Это можно? Я её сюда не звала! Не она бы, так я, может быть, за Василку сейчас пошла.

Тюша обняла дочку:

– Глупенькая, неужели ты не видишь, что они в ладу живут? Вспомни, как он её из отцова дома выкрал да сюда увёз. Это ж неспроста! У него своя судьба, а у тебя своя. Господь ведёт вас разными путями. А ему-то виднее! Ты ещё встретишь своего суженого, будь уверена, а Василку забудь! Не рви себе душу. Да и мне тоже.

Любушке в этот миг безумно захотелось прильнуть к материному плечу и поплакать от души, но в неё словно бес какой вселился, и он оказался сильнее.

– А я не отступлю! Я добьюсь своего! – с вызовом заявила девица и вышла из избы.

Тюша только горько вздохнула – никакого сладу с девкой! Вспомнилось, как сама она в таком вот возрасте из дома родительского сбежала по большой любви. И что ей эта любовь дала, кроме мытарств? А ведь такая же была горячая да своенравная, как Любаша. Но то была её жизнь, её судьба. Она, хлебнув горя, стала сильнее и мудрее. И видит сейчас, как девка близка к ошибке, которую мать не в силах предотвратить. Ведь за дочку-то её жизнь не проживёшь! Она сама свои шишки набивать должна и на них постигать житейскую мудрость. Пока не обожжётся, не поймёт. Разве сама Тюша слушала свою матушку (царствие ей небесное)? А ведь та ей тоже добра желала, видела, что с Гожо не будет девке счастья. Да что теперь ворошить, как сложилось, так тому и быть. Не будь у неё того горького опыта, разве могла бы она сейчас ценить всё, что судьба ей наконец подарила? Вот и Любаша напролом идёт к своим горестям, и ничем её не удержишь. А так хочется оградить свою кровиночку. Помоги ей, Господи! Вразуми несчастную! Это только в твоей власти…

На Радуницу все пошли на кладбище. Милостыню убогим подали, прибрали могилки. Пока Анфиса с Прохором присели у могилы деда Степана, Тюша своих родителей проведала, они теперь рядом с Лушей лежат. Уже, почитай, год как померли. Отец вдруг расхворался и за неделю сгорел. И матушка после него недолго пожила, следом отправилась. Только здесь теперь Тюша со своей семьёй и встречается да прощенья просит за все беды, что им принесла. И знает она, что груз этот на её сердце никогда не станет легче, так и жить ей с ним.

– Вот, Любушка, посмотри на меня, – сказала она подошедшей дочери. – Однажды и ты так же на моей могилке слёзы лить станешь да казнить себя, что не слушалась слова родительского. И дай Бог, чтоб боль твоя не была такой невыносимой, чтоб не пришлось тебе сожалеть, что своим поведением ты жизнь родительскую укоротила.

Дочь молчала, не зная, что ответить. Соглашаться с матерью не хотелось, но и перечить на кладбище она не решилась. В это время подошла Ася:

– Матушка, я хочу бабушке с дедушкой яички крашеные положить на могилку, дедушка Прохор сказал, что тогда их души получат облегчение на том свете.

– Давай, доченька, только его надо раздавить и скормить вольной птице.

– А где же ту птицу взять?

– Она сама сюда прилетит, когда мы уйдём, и будет нам очень благодарна.

– Давай и тётушке Лукерье тоже яичко положим.

– Клади, Асенька, да сядь-ко рядом со мной, мне кое-что тебе открыть надо. Ты уже девочка большая да разумная, пора тебе и правду знать.

Ася с недоумением посмотрела на мать и тихонько присела на скамеечку рядом с ней.

Видишь ли, дочка, жизнь иногда бывает очень запутана, но не нам с тобой о том судить. Господь нас по жизни ведёт. Когда-то давно твой батюшка был женат на сестрице моей Лушеньке.

– А ты где была? – удивлённо посмотрела на неё девочка.

– А я в ту пору была очень далеко, у меня был другой муж, Любочкин отец, царствие ему небесное. Видишь, какая она у нас чернявенькая, это она в отцову, в цыганскую породу удалась.

– А потом вы с папой обвенчались, и появилась я? – быстро сообразила рассудительная девочка.

– Не совсем так, доченька. Ты появилась раньше. И родная твоя мать – моя сестрица Лушенька. Ты девочка большая, разумная, одиннадцатый годок уже идёт, и негоже тебе не знать родимой матушки.

Ася растерянно смотрела на Тюшу.

– Но все ведь говорят, что я на тебя похожа, – в глазах её стояли слёзы, она не хотела верить тому, что услыхала.

– Так и есть, потому что мы с Лушей были очень похожи. Она и имя тебе в честь меня дала. Ты ведь Анастасия! И я Анастасия!

Ася растерянно улыбнулась.

– Да ты не расстраивайся, дочка! Ты всегда будешь моей доченькой. И я тебя всегда буду любить. Но я не могу больше хранить эту тайну. Ради памяти сестры. Это она твоя настоящая мать, она тебя родила и вскоре же померла. А я тебя вырастила. Так что ты теперь только богаче стала. У тебя две матушки: мама Тюша и мама Луша. Ну, что ты кручинишься? Улыбнись скорей! Она сейчас смотрит на нас с небес и радуется, что ты знаешь, кто твоя родная мать. Ей ведь там горько было думать, что родная её доченька живёт себе и не знает правды о ней, не матушкой её зовёт, а тётушкой Лукерьей. Это же неправильно!

Асенька, нахмурив лобик, старательно переваривала неожиданную новость. Наконец она спросила:

– А тятенька? Он мне родной?

– Родной, конечно! Да и я тебе родная, девочка моя! У нас ведь одна кровь течёт!

Домой Ася возвращалась притихшая и задумчивая. Любушка молча взяла её за руку и шагала рядом. Они уже отстали от всех родственников, но продолжали шагать не спеша.

– Люба, а ты знала, что мы не сёстры? – несмело спросила Ася.

– Как это не сёстры?! Сёстры мы!

– Ну, что не родные?

– Знала, ну и что?

– А мне почему не сказывала?

– А зачем? Твой батюшка стал моим отцом, а моя матушка – твоей матерью. Мы всё равно родня. Помнишь, у нас тётушка Нюра из Екатеринбурга гостила с семьёй? Так вот, Варя, дочка её, звала меня кузиной. А у нас в заводе говорят «сродная сестра». А если сродный брат, то у них в городе «кузен» называется. Это они там по-французски говорят. Значит, и мы с тобой кузины!

– А мне больше нравилось быть твоей родной сестрой. Ты такая баская[2 - Баска?я – красивая, симпатичная.], вон на тебя все оглядываются! Я думала, что вырасту и стану такая же, как ты. А оказывается, мы даже не родные.

– Ты вырастешь и ещё баще меня станешь! – воскликнула Любочка. Она не могла смотреть, как мучается её сестрёнка. И зачем только матушка рассказала ей? Подождала бы, пока она немного повзрослеет. Люба ведь молчала, никому не рассказывала, хоть она и знала всё. Правда, чего греха таить, молчала-то она больше потому, что ей и самой хотелось, чтоб её все считали Беловой. И хотя зеркала говорили ей, что она совсем других кровей, она любила, когда отчим в шутку называл её «Любовь Ивановна», да и она звала его не иначе, как «тятенька». Но самое главное – это родство ещё и приближало её к Василке.

– Любаша, постой! – раздалось сзади, когда они перешли через реку по деревянному мосту.

Девицы остановились. Их догонял Гришка Титов.

– Чего тебе? – сердито ответила Люба.

– Ты, это… ты… – замялся он, – приходи вечером на улошной качуле[3 - У?лошная качу?ля – качели, которые на второй день Пасхи артельно устанавливали в конце улицы для жителей всего околотка.] качаться. – Там весело всегда бывает, Петька на гармошке играет, девки частушки поют. А парни как зыбают – прямо страх, как высоко подлетают! Все визжат! Весело! Уже вторую неделю качуля стоит, а ты ни разу не была. Приходи, а?

Любушка пожала плечами:

– А я и в своём дворе могу покачаться, чего мне там делать?

– Там же веселее! Почитай, вся улица собирается! – уговаривал её кавалер.

– А я тоже хочу туда! – тихонько дёрнула сестру за руку Ася.

– А ты ещё малявка! Тебя вечером мамка не отпустит! – заявил Гришка, сразу смекнув, что ему совсем не с руки, если девица придёт с младшей сестрой.

– Ладно, мы подумаем, – отрезала Любаша и пошла дальше.