Твоя жена Пенелопа

Говорила осторожно, будто боялась его спугнуть. А душа замерла от счастья. Жить вместе, в одной квартире, как одна семья! Это же… почти как замуж выйти! За любимого Никиту! Каждый день его видеть, готовить ему завтраки, рубашки стирать… Да неужели это возможно?

Странно, но ей тогда казалось нормальным так думать – немного в уничижительном направлении. Спасибо, мой господин, что назначил меня любимой женой. И позволил мне, голову от любви потерявшей, до конца ее потерять.

– У нас в группе девчонка есть, она, по-моему, однушку на окраине сдает, ей от бабки в наследство досталась. Я завтра спрошу у нее, хорошо, Нинуль?

– Спроси… Спроси, конечно. Только ведь дорого, наверное? Хотя мне зарплату со следующего месяца обещали повысить…

– Да нет, какая зарплата… Не парься, я арендную плату на родителей повешу. Чего возьмешь с бедного студента?

– И они согласятся?

– Конечно, согласятся! Без проблем. И вообще, они у меня продвинутые, не переживай! Любые практические навыки с моей стороны приветствуются.

– Не поняла. Какие навыки?

– Ну… В смысле самостоятельности. Мужского становления, так сказать. А твои – как в этом смысле? Ничего, нормальные?

– Да… Да, в общем…

А что она могла ему ответить? Сказать, что родители в этом смысле как раз ненормальные? Что они, мягко говоря, не то чтобы ее поступка не одобрят, но и скандал могут закатить? Матери еще туда-сюда, что-то можно объяснить, но отцу… Она даже представить себе не могла, что скажет ему. И какими словами он ее потом назовет. Лучше бы, конечно, оттянуть это «потом» на потом… Или придумать что-нибудь…

Ничего не придумалось, кроме бегства. Она просто собрала чемодан и оставила родителям записку на столе. Длинную, умоляющую, с намеком в тексте на скорую свадьбу. А без намека никак бы не обошлось, надо же было горькую пилюлю подсластить. Целый месяц потом отцу на глаза не показывалась, боялась. А с матерью часто созванивалась, слушала в трубку ее упреки: «Нехорошо, дочка, не по-людски… Папа очень переживает…»

Но со временем и это наладилось. Даже отец смирился, только иногда загонял в угол вопросом: свадьба-то будет когда иль нет? И что там за женишок такой, который родителям невесты должного уважения оказать не может, в гости зайти по-человечески! Рылом для него, что ли, не вышли? Не могла же она отцу правду сказать! Ужасную правду, стыдную! Прости, мол, папа, но не хочу я тебя с Никитой знакомить. Опасаюсь, боюсь, стесняюсь. Да, я плохая дочь, папа. Дочь-предательница. Более того, и сам Никита с тобой знакомиться не стремится. И не потому, что вы с мамой, как ты говоришь, рылом не вышли, а потому, что ему, похоже, все равно. Потому что он из другой жизни, которая позволяет ему быть ветреным сыном продвинутых родителей. Из той самой жизни, в которую и сама я не особо вписываюсь…

Хотя поначалу Нине показалось, что вполне даже вписалась. В первый же выходной после начала совместной жизни Никита повез ее на родительскую дачу – знакомиться. Она волновалась – жуть! Долго не могла решить, что надеть, какую прическу сделать. И в машине, когда ехали, тряслась от страха, а он лишь поглядывал удивленно – чего, мол, тебя расколбасило так? Подумаешь, родители!

Они встретили ее улыбчиво-равнодушно, как встретили бы, наверное, всякую Никитину подружку. Но ведь она-то была уже не всякая! Она же была… почти жена, почти невестка! Она ж не знала тогда, какое оно легкомысленно-необязательное – это «почти»…

Они были вежливы, коммуникабельны и обаятельно моложавы – родители Никиты. Мама, Лариса Борисовна, и папа, Лев Аркадьевич. И дача у них была очень красивая. Просто картинка, а не дача. Большой бревенчатый дом-пряник с островерхой крышей, с просторной застекленной террасой, с высокими соснами на участке. А главное – ни одной грядки нигде не было, она специально посмотрела! Только сосны, цветы и нежная зеленая травка, по которой так и тянуло пройтись босиком. Хочешь не хочешь, а поневоле сравнения напрашивались с родительским «садом», причем довольно грустные. Как они, папа с мамой, пашут весной на своих шести сотках. В рваных линялых трениках, с красными от майского солнца лицами, с потными подмышками. Мама то и дело бегает в дом (оба гордо именуют этот сарайчик домом!), чтобы проверить суп на плите. Потом звонко кричит в окно: «Володя, обедать!» Папа ополаскивает руки в бочке с ржавой водой, садится за шаткий столик и жадно хлебает густое варево, и пахнет от него довольной усталостью, затхлой после зимы одеждой и навозом.

Нет, на этой даче все было не так. Здесь праздник был, отдохновение духа. И развалившийся в плетеном кресле Лев Аркадьевич, и красивая, в белой тунике, Лариса Борисовна, разливающая по чашкам чай…

– Ниночка, а вы в курсе, что у этого обалдуя гастрит? – легкий кивок головы в сторону Никиты. – Что ему нельзя ни жирного, ни острого, ни копченого?

– Да… Я поняла, Лариса Борисовна, – с готовностью подтянулась Нина на стуле, преданно глянув ей в голубые веселые глаза.

– А вы учитесь или работаете, Ниночка?

– Я работаю, в строительной фирме.

– О! Так вы, значит, в строительном институте учились?

– Нет, я не в институте… Я строительный колледж окончила. Я по специальности техник-строитель.

– А…

И в этом «а» тоже сквозило веселое вежливое равнодушие. Но Нина тогда его совсем не ощущала, от страха, наверное. Она вообще в нее сразу влюбилась, в Ларису Борисовну. Такая она была легкая, веселая, красивая… Стройная, маленькая, порывистая, в белых обтягивающих джинсах. И очень гармонично смотрелась на фоне крупного и вальяжного Льва Аркадьевича, серьезного, но в то же время снисходительно добродушного. Нина тогда подумала: наверное, про таких мужчин и говорят – за спиной, как за каменной стеной.