Любовь не помнит зла

– Нет, на экране – это не то. Красоту надо живьем смотреть. Нюхать, трогать, растворяться. Иначе это не красота, а мертвая картинка.

– Ишь ты… Где это ты такого нахватался? Нюхать, трогать, растворяться…

– Нигде не нахватался. Я сам знаю. Да все знают, только видеть по-настоящему не хотят! И вы наверняка знаете… Вот чувствуете, какой здесь ветер особенный?

– Ветер как ветер… Сырой, мартовский, холодный.

– А вот и неправда! Он у вас здесь… живой, маленький, недавно родившийся! Ветер, как проказник-малыш. И пахнет от него нежно, как от маленьких детей. А пока он до города доберется – повзрослеет, остепенится, грустным и злым станет. Бензином и гарью пропахнет. Вот. А вы, выходит, жили себе и не знали, что каждый день с вами маленький ветер заигрывает?..

– Да уж. Зато луна здесь – старая, злая и тоскливая.

– И опять неправда!

– Ну, тогда я – старый, злой и тоскливый. Ты хоть знаешь, кто я такой?

– Да вы говорили уже! Вы – отец Андрея.

– Да я не про это… Я, брат, тот еще злодей. Рыцарь Синяя Борода. Слышал про такого? Хочешь, расскажу?

– Хочу.

– Тогда пошли в дом. Ты иди на кухню, поищи там чего-нибудь в холодильнике, а я пока огонь в камине разведу.

Через полчаса они дружно уселись перед весело потрескивающими березовыми поленьями. Командор, откинувшись в кресле, наблюдал, как Илья поджаривает на огне кусок докторской колбасы, нанизанный на шампур, как весело дрожит пламя в светлых глазах мальчишки, делая их похожими на два маленьких озерца, зеркально отражающих в своем нутре багровые закатные сполохи.

– Сгорит же! Невкусно будет… – прокомментировал Командор его старания.

– Наоборот, вкусно. Дымом пахнет. Вы хотели мне про Синюю Бороду рассказать.

– Ага… Только не рассказать, а признаться. Я ведь, Илья, твоей тетке это… жизнь поломал. Она когда-то здесь жила – вон за тем забором, видишь?

– Ой… А я вспомнил… Точно, вспомнил! И я там жил! Только я плохо ту свою жизнь помню, я тогда еще маленький совсем был… Там Татьяна Сергеевна Хрусталева живет, правильно?

– Да… А ты откуда знаешь? Ты ее помнишь?

– Нет. Когда мы с Леськой там жили, я ее не запомнил. А потом она к нам приходила, денег Леське давала, когда совсем не было. И мне подарки дарила. Ботинки зимние, куртку… Потом еще телефон сотовый.

– Да? Надо же… А я и не знал. А что ты еще помнишь? Оттуда, из той жизни, как ты говоришь?

– Ну, как мы с Леськой оттуда, из-за забора, уезжали… Нас машина везла, и я спросил у нее что-то, а она молчала. Я громче спросил, а она все равно молчала! Я испугался, начал ее трясти, а она закачалась, будто кукла, а потом затряслась вся…

– Прости, брат. Это я… Это из-за меня.

– То есть это вы Леську обидели, да? И теперь вам плохо оттого, что обидели?

– Плохо, брат. Ты даже представить себе не можешь, как мне плохо. Внутри все мертвым железом схватилось – не продохнуть. И черным огнем горит. Потому и на луну ночами вою. Доконает она меня, эта луна!

– Да при чем тут луна? Что вы заладили – луна да луна?.. Сами себе навредили, а луна, значит, виновата.

– Что ж, ты прав, пожалуй. Точно, сам себе навредил. Так я ж не знал! Я думал, у меня право есть.

– Какое право? – быстро вскинул на Командора мальчишка свои светлые глубокие глаза. – Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду право распоряжаться чужими судьбами по своему усмотрению. Право сильного. Кто-то ведь должен быть сильным и властным? Без силы и власти мир не может существовать.

– Ну да. Не может. Наверное. Только я бы, например, ни за что на силу и власть не согласился. Ну их. Даже перед страхом смерти. Даже под пытками.

– Почему это? – ревниво спросил Командор, глядя мальчишке в лицо с любопытством.

– Да хрусталик бы свой пожалел!

– Погоди, не понял… Какой хрусталик?

– Ой, да, конечно, вы же не знаете… Я сейчас объясню. Это мы с Леськой в одной книжке вычитали, что у каждого человека внутри нежный хрусталик сидит, и от него во все стороны волны жизни расходятся. И любви. Нормальной человеческой любви. А если кому вместо любви чего-то другого хочется – власти, силы или денег много, – то он должен за это от хрусталика отломить кусочек и отдать. Заплатить, в общем. Вы, наверное, много за силу и власть заплатили, вот у вас и не осталось ничего от хрусталика. Обломок один торчит и зазубринами вам внутренности режет.

– Да ерунда… Сказки для сопливых неудачников. Ты сам-то веришь во все это?

– Это не ерунда. Это правда.

– Да твоя эта правда давно уже избита вдоль и поперек! Всякие идиоты из философов да литераторов на ней так отоспались, что целого места не осталось.

Командор смешно покривил губы. Проговорил высоко:

– Ну и пусть, пусть не нова! И все равно. Сила не в силе и власть не во власти! Ну да. Сильные беспомощные распяли беспомощного сильного Христа… Знаем, слышали. По молодости даже толковали по-своему. А только хрусталика, брат, все равно внутри себя не сохранишь, ни при каких обстоятельствах. Хоть ты сильным беспомощным будь, хоть беспомощным сильным. Ерунда это все!

– Да вы не сердитесь.

– А я и не сержусь.

– Нет, вы сердитесь. У вас лицо покраснело и руки дрожат. Ой, вам плохо, да?

– Да, что-то нехорошо. Черт бы тебя побрал с твоими хрусталиками и зазубринами.

Тяжело откинувшись на спинку кресла, Командор ослабил удавку галстука, с силой потянул вниз застегнутый наглухо ворот рубашки. Мелкие пуговицы разлетелись в стороны, рассыпались по ковру. Илья подскочил с пола, застыл перед Командором в неловкой позе.

– Вы скажите, что нужно сделать? Может, воды принести? Или таблетку? Где у вас тут таблетки лежат? А может, окно открыть?

Он заметался по большой гостиной, неумело дергая и вертя пластиковые ручки огромных фрамуг, потом ринулся искать воду, но не нашел, приволок забытую на барной стойке початую бутылку виски.

– Ни… Ничего… Не волнуйся, сейчас пройдет, – отирая дрожащей рукой холодный пот со лба, сипло проговорил Командор. – Сядь, не мельтеши.

– А может, «Скорую помощь» вызвать? Ноль-три?

– Да сядь, говорю. Твои за тобой скоро приедут, так что я помереть не успею.

– А… Откуда они узнают, что я у вас? Мы ж им еще не звонили. Мамин самолет еще не улетел.

– Твоя тетка видела в окно, как ты в мою машину садился. Так что погоди – скоро они сюда заявятся. Вот тут тебе и будет «Скорая», ноль-три! Ни тебе, ни мне мало не покажется.

– Да ладно… Семь бед, один ответ! Я же им объясню, что вы мне помочь захотели.

– Думаешь, поверят?

– Я думаю – да. Леська – она вообще такая, она всем верит и всех жалеет. Ее обманывают, а она все равно верит.

– Да не говори, и мой такой же, – пожаловался Командор. – Ему говоришь: дурак. А он – вроде так и надо. Вроде и правильно, что дурак. Слушай, я подремлю немного, ладно? Чего-то на меня слабость напала. Ты посиди тут, поиграй во что-нибудь.

Уронив голову на плечо, он и впрямь крепко заснул, задышал глубоко и ровно. И синеватая бледность сошла с лица, будто оттаяла, даже легкий румянец пробился сквозь видимую глазу непобритость. Илька долго смотрел на пляшущий в камине огонь, потом встал, подошел к огромному, занимающему практически всю стену причудливому окну. Действительно, похоже на большой экран. Только движения на нем нет. Хотя, если приглядеться… Верхушки сосен едва колышутся, дружно следуя порыву ветра, большая черная птица поднялась с ветки и исчезла в темнеющем небе, и влажные весенние сумерки тихо и незаметно опускаются, пробираются по кронам деревьев. Он даже знает, чем они пахнут, эти сумерки. У них удивительный, совершенно удивительный запах талого снега, хвои, молодого ветра и уже состоявшегося весеннего дня. А еще они пахнут предчувствием и беспричинной радостью. Сейчас, сейчас они доплывут до окна, ворвутся в раскрытую фрамугу и…

Илья глубоко вдохнул в себя воздух, улыбнулся, закрыл глаза. А когда открыл глаза, картинка на экране явно изменилась, то есть действительно включила в себя видимое глазу движение: человеческая фигурка пробиралась от дальней калитки к крыльцу, балансируя на узкой тропинке. Точно, это Андрюха за ним приехал. Вон, такси у ворот стоит, из открытого окна дымок вверх вьется. Водитель курит, наверное.

Ворота закрыты, Андрюха через калитку прошел.

– Что, твои приехали?

Илья вздрогнул от раздавшегося за спиной голоса Командора.

– Я слышал, машина подошла…

– Ага. Приехал Андрюха. Я пойду открою? – спросил Илья.

– Иди. Открой. Скажи, пусть зайдет, со мной поздоровается.

– Ладно…

Командор открыл глаза, осторожно повел плечами, прислушиваясь к затаившейся внутри боли, дотронулся ладонью до небритой щеки. Потом замер в ожидании.

– …Ну, ты даешь! – послышался издалека, от входной двери, радостный голос Андрея. – Сбежать, значит, решил? Молодец… А чего мне не сказал? Я бы тоже тебя увез, и все дела.

– Да ладно… А мама сильно ругалась? – перебил его Илья.

– Ну, как тебе сказать?.. Она, как мне показалось, это дело вообще очень уважает. Чтоб ругаться. Чтоб на всех подряд. И по любому поводу. Так что…

– А Леська где? Дома осталась?

– Нет. В машине сидит. Мы же за тобой прямо из аэропорта пригнали. Так что собирайся, домой поедем. Сейчас с отцом поздороваюсь, и поедем.

Они появились в проеме гостиной, и лицо Андрея тут же приобрело вежливо-холодноватое выражение, будто он с силой впихнул в себя порцию приличной сдержанности, и она застряла в глотке инородным телом – ни туда ни сюда. Командор вспомнил, что такое именно лицо бывало у Андрея на заседаниях совета директоров – растерянное и надутое одновременно.

Он улыбнулся, поздоровался грустно:

– Привет, сын.

– Здравствуй, отец.

– Ты не думай, я не специально мальчишку увез, чтобы тебя к себе заманить.

– Да я и не думаю, отец. Увез и увез. Спасибо. Как ты живешь? Как здоровье? Все хорошо?

– Ишь, как тебя разобрало на вежливость. Еще и счастья мне в личной жизни пожелай. И успехов в работе. А здоровья… Да нормальное у меня здоровье, дай бог каждому.

– Ну, тогда мы поедем? А то уже поздно.

– Ага. Езжайте.

Командор быстро отвернулся, уставился в окно. Бледная луна уже прорисовалась в синем мартовском небе, смотрела хищно в глаза.

Командор сглотнул твердый ком, застрявший в горле. И подумал: а может, это и не ком? Может, осколок от обломанного до основания хрусталика, о котором недавно толковал его гость, этот странный светлоглазый мальчишка.

– Андрюх… Андрюх… Погоди… – тут же долетел до уха Командора тихий испуганный шепот мальчишки. – Погоди, мы не можем уехать! Ему сейчас плохо было, он рубашку на груди чуть ли не рвал…

– Зачем? А что с ним было?

– Я не знаю… Он побелел весь и дышал тяжело. Знаешь, как я испугался? Давай останемся здесь, Андрюха. Вдруг мы уедем, а ему опять плохо станет?

– Да? – с сомнением прошептал Андрей и замолчал.

Командор тоже молчал, сидел, отвернувшись к окну. Он чем угодно мог поклясться, что присутствовала в этом коротком «да» настоящая сыновняя тревога, неподдельная, искренняя. Когда Андрей, подойдя, присел перед его креслом на корточки, Командор так и не смог повернуть к нему голову. Испугался, что не удержит слезы в глазах.

– Отец… Хочешь, мы останемся? Переночуем тут у тебя.

– Ночуйте. И в самом деле, куда вы на ночь глядя. Комнат для гостей много, любую выбирайте.

– Хорошо. Я сейчас за Лесей схожу. Она в машине.

– Ага. Сходи. Ты не бойся, я мешать вам не стану, спать пойду. Пусть она не дрожит. Я сейчас прямо наверх поднимусь и лягу.

– Может, тебе помочь?

– Нет. Не надо. Я сам. Поужинайте тут. В холодильнике еда есть. Спокойной ночи.

Он быстро встал с кресла, но тут же и покачнулся немного – голову повело, и колени неприятно дрогнули слабой немощью. Андрей сунулся было подхватить, но он отвел его руку, распрямился:

– Да ладно! Я ж не старец древний, чтобы меня под локоток до одра вести. Я еще в силе, сынок. Просто сегодня… сердце немного прихватило. Иди, веди свою Лесю, чего ей в такси сидеть?

– Ладно. Если что, ты зови, отец. Сразу в «Скорую» позвоним.

– Да ничего. Надеюсь, отлежусь.

Командор старался идти очень бодро. И по лестнице наверх поднялся бодро. Раздевшись, лег в постель, глянул в окно на луну и отвернулся, вяло махнув рукой. Сгинь, мол, зараза. У меня сын в доме ночует. Я не один, не один.

Леся так и не смогла заснуть этой ночью. Андрей тихо посапывал рядом, лежа на спине, и она жалась к нему, как испуганный ребенок. Поднявшаяся в душе тревога то билась мелким бесом, то застывала. Когда тюль на окне высветился узором на фоне бледного рассвета, Леся села на постели, помотала головой в изнеможении: не может она больше находиться в этом доме, сил нет. Даже просто так лежать не может. Устала.

Натянув на себя одежду, она приоткрыла дверь гостевой комнаты, на цыпочках прошла по коридору. Вот и гостиная. Та самая. И диван стоит на том же месте, напротив огромного плазменного экрана телевизора. Постояв около дивана, Леся закрыла глаза. Странное чувство овладело ею, будто жившее внутри воспоминание потребовало дополнительного самоистязания. Как будто мало оно истязало ее все эти годы. Жило в ней изо дня в день, руководило поступками, давило на плечи, пригибая все ниже и ниже. Как все это было? Надо вспомнить заново.

Она пришла, села на диван. Игорь пошел принести ей воды. А потом телевизор включили. Вот этот самый. Сначала кадры популярной телепередачи пошли, а потом… Потом…

Нет. Не так все было. Надо вернуться туда, к самому началу. Она тогда пошла Валентину искать. Поднялась по лестнице и пошла, пошла прямо по коридору.

Медленно встав с дивана, Леся сомнамбулой дошла до лестницы, поставила ногу на первую ступеньку. Вот так. Потом на вторую. Дальше. За округлой площадкой сразу коридор начинался. Вот, вот это место! Около двери в хозяйскую спальню. Именно из этой двери Командор вышел ей навстречу.

– Кто там? Это ты, Андрей? – вздрогнула она от тихого голоса, громом раздавшегося в коридорной тишине.

Боже, а дверь-то в спальню приоткрыта! От ужаса Леся дернулась, собираясь бежать, но ноги будто приросли к месту.

– Нет, это не Андрей. Это я, Леся, – проговорила она дрожащим голосом. – Вы почему не спите? Вам плохо?

– Нет. Мне нормально, Лесь. Ты зайди, не бойся. Я все равно не сплю. У меня бессонница.

Леся робко шагнула за порог, постояла, вглядываясь в предрассветную зыбкость, ползущую в комнату из большого окна.

– Заходи, заходи, не бойся. Ты вовремя пришла. Если бы не пришла, я через минуту бы умер.

– Так вам все-таки плохо? – Леся повернула голову на грустный, звучащий вялым шуршанием голос Командора. – Давайте я Андрея разбужу.

– Нет. Не надо. В смысле физики я ничего, нормально себя чувствую. Я о другой смерти говорю.

Он полусидел-полулежал на одной половине огромной кровати, навалившись спиной на подушки. Одеяло закрывало его по пояс, руки лежали вдоль тела. А голова была повернута чуть влево, к окну.

– Узнаешь место, Леся? Это та самая спальня. Да ты наверняка помнишь, что я с тобой тогда сотворил.

– Не надо. Прошу вас. Пожалуйста.

– А вон там, на комоде, камера стояла, – словно не слыша ее, продолжил Командор своим вяло шуршащим, почти мертвым голосом. – Я ее вон той статуэткой прикрыл. Золотым амурчиком. Видишь? А на постели – ты, дрожащая, перепуганная, сломленная.

– Не надо. Хватит. Прекратите. Я прошу вас, замолчите немедленно! – хриплым надсадным шепотом прокричала Леся и то ли разрыдалась, то ли закашлялась, прижав ладони к лицу. – Зачем, зачем вы?

– Не знаю, зачем, Лесь. Нет, вообще-то я знаю, конечно. Я понял, я давно понял. Просто не хотел сам себе в этом признаться. Он прав, он прав! Такое нельзя простить. Никогда. Он прав! Он совершенно правильно все сделал, мой сын. Вы утром уедете, а я больше никогда… Вот утром я и умру. Когда вы уедете.

– Не… Не говорите так.

– Ты не плачь, Леся. Ты прости меня. Хотя о чем я? Какое, к черту, прощение? Такого действительно не прощают. Ты береги его, ладно? Он молодец, он все правильно сделал. Ты по всем статьям отомщена, девочка.

– Да не надо мне никакого отмщения! Зачем оно мне?.. Мне… простить вас легче, чем получить это ваше дурацкое отмщение! Я… Я прощаю вас! Прощаю! Вы меня слышите? Я прощаю вас!

Она снова прижала ладони к лицу, заплакала уже по-настоящему, чувствуя под пальцами горячие слезы. Казалось ей, что пространство комнаты заходило вокруг ходуном, будто возмущаясь неожиданно вырвавшимися словами о прощении. И правда – почему? Почему она это сказала – прощаю? Не думала, не гадала, не собиралась – само по себе вырвалось. И даже досады на душе никакой не было. Одни сладкие слезы бегут и бегут, и в голове стучит сильно, так сильно, будто бьет ее что-то изнутри. Бьет, бьет…

Леся вдруг вздохнула глубоко и свободно, будто вынырнула из-под толстого слоя воды. Потом еще раз вздохнула, отняла руки от лица, огляделась. Странное у нее появилось ощущение, будто она подпрыгнула высоко и парила под потолком спальни. Будто вылетела из толстой ореховой скорлупы и парила. Тяжелый последний всхлип толкнулся в грудную клетку, и она снова вдохнула в себя воздух коротко и отрывисто и замерла, прислушиваясь к себе.

Командор глядел на нее с усталой грустью, улыбался незнакомой благодарною улыбкой. Лицо его было бледно, виски впали, блестели нездоровой испариной. Леся остановила на нем взгляд, смотрела долго, потом произнесла удивленно:

– А я вас больше совсем не боюсь, Командор.

– Я больше не Командор, Леся. Зови меня Андреем Васильевичем.

– Да какая разница. Все равно не боюсь.

– Что ж, это хорошо. Это и правильно. Теперь я тебя боюсь.

– Меня? Почему?

– Ну, вдруг ты передумаешь с… прощением.

– Нет. Я не передумаю. А хотите… хотите, я вам первому скажу? Чтоб вы не сомневались?

– Ну, скажи…

– Вы скоро дедушкой будете! Не скоро, конечно. Может, к ноябрьским праздникам. У вас внук будет. Или внучка.

Кадык дернулся на его небритой шее, глаза закрылись, губы задрожали то ли в плаче, то ли в улыбке. Не открывая глаз, он махнул слабо рукой, с трудом выдавил из себя:

– С… Спасибо… Спасибо тебе… Ты иди, я один побуду. Я сейчас усну, наверное, голова не выдерживает, в сон запросилась. Я ж всю ночь не спал, помирать собрался, а тут… А тут – ты… Иди, иди, девочка.

Он еще что-то пробормотал, словно в бреду, потом улыбнулся, прижал по-птичьи голову к плечу. Леся медленно попятилась к выходу. От дверей обернулась, глянула на него еще раз – и впрямь дедушка.

– А мальчишка-то у тебя умница… – снова донеслось до нее его тихое сонное бормотание. – Большой, большой умница у тебя мальчишка-то… Как он меня ловко – с хрусталиком… Хрусталик, главное… Дурь полная, а мыслит правильно… Хороший мальчишка, надо его учить.

Леся, стоя в дверях, быстро кивнула, соглашаясь с его словами. Потом развернулась, прошла на цыпочках по коридору, так же быстро спустилась по лестнице, успевая еще и подпрыгивать на ступеньках резвой козочкой. Остановилась перед большим окном в гостиной, будто впервые в жизни замерла, наблюдая, как восходит солнце. А может, и правда она это видела впервые?

Молодой холодный ветер ворвался в открытую фрамугу, пробежал по лицу, по волосам, и Лесе страстно захотелось почувствовать его всем телом. Выскочив на крыльцо, она сделала несколько шагов навстречу солнцу. Внимание ее привлекла оттаявшая из-под снега проталина, выпуклый островок черной земли. Клумба, наверное. Склонившись над ней, Леся не поверила своим глазам…

Господи, трава! Настоящая, живая, зеленая! Придавленная, вжатая в землю, осыпанная сверху скрюченными мертвыми листьями, но живая же!

Протянув руку, Леся коснулась ее кончиками пальцев, пошевелила у корней, и тонкие зеленые стрелки, откликаясь на ласку, дрогнули чуть, несмело поднимаясь.

Распрямившись и медленно оглядевшись, Леся вдруг застыла на месте, пораженная увиденным и услышанным. Нет, ничего особенного вокруг не происходило, конечно же. Зарождался в обыденности новый весенний день с гомоном птиц, с плотным, насквозь пропитанным холодной ночной свежестью воздухом, с солнечными лучами, пробирающимися к дому по просевшему и готовому к бурному таянию ноздреватому снежному насту. Утро как утро. Но все же было, появилось в пространстве для глаза и слуха что-то совсем незнакомое, словно обыденность стала живым существом, которое можно потрогать, погладить, прикоснуться нежно. Как только что к зеленой траве. И послушать. И в себя впустить. И подружиться. И окутаться им с головы до ног.

Молодой ветер, играючи, вдруг обрушился на Лесю сверху. Она подняла голову к небу, засмеялась, будто приняла его игру. Показалось ей, как с проплывающего над головой облака помахали ей руками довольные папа и мама: живи, живи, дочка! И она помахала им тоже. Ага, мол, живу. Слышу. Вижу. Чувствую.

– Андрюха, она здесь! – раздался за спиной звонкий Илькин голос, и Леся повернулась к нему радостно. – Леськ, а мы тебя потеряли…

– Илька… Представляешь, я слышу! И я все вижу, Илька! Я вижу… жизнь! Господи, как это здорово! Я все слышу и вижу, как и ты!

– Ну… Я ж тебе говорил, что ты научишься!

– Чего это ты видишь и слышишь? – появился на крыльце дома Андрей, зевая и ежась от холода. – О чем вы, ребята?

– О чем? А я тебе расскажу, о чем… Нет, лучше покажу. Иди, иди сюда. Смотри, тут трава под снегом. Пригнулась и выжила. Чудом сохранилась. И дальше жить будет. Здорово, правда?