Это моя правда

– Да куда ж он денется? Заявление напишу, и отпустит.

– Ну-ну… В больнице-то уж поди все косточки тебе перемыли? Такое событие, надо же…

– Не знаю, мам. Я как-то не замечала…

– Конечно, тебе ж не до этого! Ты ж у нас влюбленная нынче! Странно, что мне еще ни одна сорока на хвосте эту новость не принесла… Матери всегда все последними узнают, ничего не поделаешь!

Как потом оказалось, мама была права. В больнице бурно обсуждали ее роман, молоденькие медсестры пищали от восторженной зависти. Одна из них, Риточка Воронцова, считавшаяся первой местечковой красавицей, даже обиделась на нее, выговаривала почти со слезами:

– Ну что, что он в тебе нашел, Наташка? Ты ж такая… Совсем обыкновенная. Вон, даже не красишься! Да на тебя же взглянешь и мимо пройдешь, тут же забудешь!

– Ну-ну… Осторожнее на поворотах, Воронцова! – строго осадила Риточку старшая медсестра Ирина Владимировна. – Спрячь свою зависть куда подальше, не надо тут… Брызгать ею во все стороны. А Наташа, между прочим, гораздо лучше тебя будет выглядеть, если столько же штукатурки на лицо наляпает! Да только ей это вовсе ни к чему…

– Да прям лучше… Она же старше меня на пять лет! – осторожно парировала Риточка, сердито взглянув на Ирину Владимировну.

– Ну и что, если она старше? Это ведь об одном только говорит… Что ей замуж пора, вот и все. А тебе, соплюхе, до замужества еще дорасти надо, поумнеть надо, глупости всякие из головы выбросить!

– Да как рано, как рано? Мне уже двадцать исполнилось! Это Наташке двадцать пять уже! Мне-то как раз нормально замуж, а ей поздно! Кто сейчас на таких старушек смотрит? Она уже… Она же… Анфаклб, можно сказать!

– Кто она, не поняла? – Вздернула брови вверх Ирина Владимировна.

– Ну, не поняли, так и не надо… Вы ж блогеров не читаете, вам не понять.

– Да, мне читать всякую ерунду некогда, я и тебе не советую!

– А это вовсе не ерунда, Ирина Владимировна! Это новые реалии, понимаете?

– Нет, не понимаю… Значит, согласно твоим новым реалиям, в двадцать пять уже на пенсию пора отправляться?

– Да, вы действительно не понимаете, что ж вам объяснять… А вот Наташка меня поняла. Правда, Наташ?

Ну что она могла на это возразить бедной Риточке? Тоже чем-то подобным ответить? Или пристыдить: как тебе не стыдно так нехорошо выражаться? Да ну… Не стоит. Лучше просто улыбнуться да мимо пройти, вздохнуть сочувствующе – ничего, мол, Риточка, будет и на твоей улице праздник. Если, конечно, не утонешь заранее в собственной зависти.

Хотя с другой стороны… Риточкина зависть была ей даже приятна. Как-то поднимала эта зависть ее в собственных глазах, придавала уверенности. Казалось, даже походка у нее изменилась, и осанка другая стала, и разворот плеч… И доктор Петров это заметил, отвесил комплимент:

– Хорошеешь на глазах, Натаха! Прямо глаз на тебя радуется, любо-дорого смотреть, хоть картину с тебя пиши! Вот что любовь с девушкой делает, а? Слышал, этот парень уже и замуж тебя позвал… Правда или наши девки сочиняют по ходу дела? Сериалов, поди, по телевизору насмотрелись? Про медиков сейчас модно сериалы снимать!

– Нет, Дмитрий Алексеевич, не сочиняют… Он и правда мне предложение сделал. Причем так неожиданно, что я растерялась даже…

– Понятно… И что ты ему ответила? Неужто согласилась?

– Ну да… А что, не надо было, по-вашему?

– Да отчего ж не надо… Тебе решать, это тебе предложение сделали, а не мне. Хотя и жалко тебя с ним отпускать, конечно… Он ведь у нас в Бережном не останется, ясное дело?

– Нет, не останется… У него в городе свой дом есть. Сказал, мы там будем жить.

– Свой дом, говоришь? Хм… Ну что ж, это хорошо. В достатке, стало быть, дальше твоя жизнь пойдет, Натаха. Видел я его родителей, респектабельные такие, да…

– Вы так говорите сейчас, будто сомневаетесь в чем, Дмитрий Алексеевич… Голос у вас такой… Грустный маленько. Если и впрямь сомневаетесь, скажите мне, пожалуйста. Может, я не понимаю чего-то, не вижу? Или, может, вам Денис не нравится, а?

– Ну, нравится, не нравится… Это уж не моя епархия, извини. Лишь бы тебе нравился, это главное. Хотя…

– Что, Дмитрий Алексеевич? Вы говорите, я слушаю…

– А давай-ка мы с тобой чайку выпьем, а? Что мы тут, в коридоре… Пойдем ко мне в кабинет, у меня и конфеты вкусные есть… Попьем чайку, поговорим, подумаем, что да как…

– Пойдемте, Дмитрий Алексеевич. Я с удовольствием послушаю, что вы скажете… – задумчиво согласилась она, чувствуя, как холодный ветерок пробежал по солнечному сплетению. Уж больно голос у доктора Петрова был настороженный. Будто он заранее готовил ее к тому, что разговор их получится не очень приятным.

В кабинете он шустро организовал чай, вытащил из ящика стола коробку шоколадных конфет и пузатую бутылку темного стекла. Спросил коротко:

– Коньяк будешь?

– Нет, что вы… Я ж совсем не пью.

– Да знаю, знаю… Я ж так спросил, для приличия. А я выпью немного… Не возражаешь?

– Нет, не возражаю.

– И правильно… Моя-то жена Аннушка шибко в последнее время против коньяка настроена, якобы за здоровье мое боится. Я ей объясняю, что сосуды расширить надо, а она одно свое… Говорит, в меня столько коньяка за всю жизнь влито, он уже в состав крови вошел, так что сосуды как-нибудь перебьются.

– Да, Дмитрий Алексеевич. Ваша жена вас очень любит, это все в больнице знают.

– А я разве спорю? Любит, конечно. И я ее люблю. Хоть и попил ее кровушки изрядно в свое время… Да не об этом сейчас речь. Мы вроде о твоем женихе говорить хотели. Ты пей чай-то, пей, остынет же. И конфетку вон возьми…

Дмитрий Алексеевич налил в стакан изрядную порцию коньяка, выпил одним долгим глотком, выдохнул, закрыв глаза и прижав сухое запястье к носу. Потом встряхнулся весь, подобрался, заговорил медленно:

– Знаешь, я сейчас вспомнил… У Пушкина повестушка одна такая есть, «Станционный смотритель» называется. Хорошая такая повестушка, философская…

– Я знаю, Дмитрий Алексеевич. Мы в школе проходили. Я очень хорошо сюжет этой повести помню…

– Помнишь, говоришь? Ну ладно… Это замечательно, что помнишь. Да только помнить сюжет – это одно, а выводы какие-то для себя сделать – это другое… Повестушка-то эта как раз про тебя, Наташенька. Вспомни-ка, о чем там…

– Ну… Там дочка этого станционного смотрителя… Дуня, кажется? Она влюбилась в заезжего офицера… Он болел, что ли… Остановился у них с отцом на станции… А потом она с ним сбежала… Отец очень переживал, что офицер ее увез… Но почему эта повесть про меня, Дмитрий Алексеевич? Почему вы так сказали? Вы думаете, я маму свою бросаю, да? Она болеет, а я уезжаю и ее бросаю?

– Ну вот… У кого что болит, тот о том и говорит… Вовсе я так не думаю, что ты! Я ж о тебе сейчас говорю, а не о твоей маме! А если уж быть совсем откровенным… Я просто за тебя боюсь, Наташа.

– Боитесь? Почему вы за меня боитесь?

– Ну как тебе объяснить, не знаю даже…

– А! Вам жених мой не нравится, я поняла!

– Да нет, не в этом дело…

– А в чем тогда? Вы боитесь, что он меня обманет? Что я уволюсь, уеду от мамы, уеду из Бережного… А потом придется назад возвращаться… Да?

– Ну, не совсем…

– Но я же не просто так с ним уезжаю, я ведь замуж за него выйду! Понимаете? Замуж! Он сам так сказал!

– Да какая разница, замуж, не замуж… Формальность ведь сути дела не меняет. Можно и замужнюю несчастную жить прожить, и незамужнюю – вполне счастливую. Поверь, я на своем веку всяких женщин перевидал… Да что я! Вот хотя бы ту самую Дуню возьми, дочку пушкинского станционного смотрителя. Он ведь гений, Пушкин-то… Как есть гений! У него это вполне себе недвусмысленно звучит – каждому свое место в этой жизни предназначено, судьбой определено… Выше своего места прыгнешь, а в другое можешь и не попасть.

– То есть… Вы хотите сказать, что если я родилась и живу в Бережном, то мне и соваться нечего свиным рылом в калашный ряд? Так, что ли?

– Ну не сердись, не сердись… Ничего я относительно рыла с калашным рядом не говорю. Я ж про другое… Я про то, что трудно бывает из одной жизни в другую перепрыгнуть. У каждого для жизни своя территория обозначена, ее и следует держаться, понимаешь? Вот и пушкинская Дуня… Осталась бы с отцом, жила бы той жизнью, которая для нее с рождения обозначена… Может, и более счастливая у нее жизнь вышла, и не была бы она игрушкой в руках заезжего офицера… И отец бы так не страдал…

– Да с чего вы взяли, что у нее бы лучше сложилась жизнь? Может, ее новая жизнь по всем статьям устраивала? Она ж любила этого офицера, детей от него рожала! Это понятно, что он ее в свой круг не ввел, но… Она же любила!

– Э, милая моя Наташенька… Никто никогда не понимает до конца, в чем состоит его счастье согласно божьему земному устроению. Разве это счастье, если она родителя бросила? А родитель страдает ни за что ни про что, дитя своего не видит, не знает, что с ним да как? Разве ж это счастье? Это ж чистой воды предательство. И как с этим предательством жить, скажи? Пушкин-то как раз был на стороне этого несчастного старика, станционного смотрителя… Ты уж не сердись, что я тебе все это говорю, Наташенька. Просто подумай сто раз, так ли уж это хорошо – сбегать из той жизни, которая тебе привычна? Сможешь ли в новой жизни себя изменить, свою природу изменить? Это ведь нелегко, это далеко не каждому удается! Ничего сейчас не говори, просто подумай…

Она потом долго вспоминала эту странную беседу с доктором Петровым. И не могла не признать, что он был во многом прав… И в самом деле – трудно было примеривать на себя другую жизнь, ой как трудно.

Нет, с Денисом у нее все хорошо складывалось, после свадьбы он был по-прежнему ласков и мил. Только у нее все время возникало странное какое-то ощущение… Будто она не жена ему, а мамка. Мамка, которая выслушивает его ежевечерние жалобы на деспотичного отца, которая подбирает правильные слова, чтобы его успокоить… Мамка, которая подскакивает ранним утром с постели, чтобы приготовить завтрак. Мамка, которая всегда должна быть готова ублажить, погладить по голове, шепнуть на ушко ласковое словцо. Да, все это она делает от души и по большой любви… А еще при этом испытывает чувство вины, что сидит дома, что живет на деньги своего любимого чада. Хотя и тратит немного. Вернее, очень старается тратить немного.

Правда, потом оказалось, что это как раз всех и раздражает. А больше всех была недовольна свекровь, Юлия Сергеевна. Помнится, как пыталась ее вразумить, выговаривала сердито:

– Наташа, ну как ты выглядишь, посмотри на себя в зеркало! Что за вид? Откуда ты это платье выкопала, скажи?

– Это я вчера на распродаже купила… А что? По-моему, очень красивое… И недорогое…

– Красивое? Да оно же выглядит ужасно дешево! К тому же безвкусно! А туфли? Что это за туфли? Такие еще два сезона назад в моде были! Нет, это никуда не годится, Наташа! Завтра я сама тебя повезу по магазинам, уж извини, буду тебе все сама покупать! Надеюсь, не станешь на меня обижаться?

– Нет, Юлия Сергеевна, не стану.

– Вот и хорошо! И в салон завтра с собой тебя возьму, и в тренажерный зал… Не мешало бы тебе задницу подтянуть, дорогая.

– Что?!

– Задницу, говорю, подтянуть! Что ты смотришь на меня так, будто я бог весть что сказала? Да, фигура у тебя хорошая, не спорю… Косточка тонкая по природе досталась. Но ведь это еще не все, моя дорогая… Надо уметь себя соблюсти в приличном виде, ты ведь не должна забывать, что уже другой жизнью живешь… Среди приличных людей…

Конечно, она могла возразить свекрови, сказать что-нибудь этакое… Мол, качество задницы не определяет приличия, и платье с распродажи тоже… Но зачем такое говорить, не стоило. Свекровь права, наверное. И доктор Петров был прав, когда говорил про ту самую Дуню…

Иногда ей вполне определенно казалось, что она та самая Дуня и есть. Что живет не своей, а совершенно чужой жизнью. Что ее жизнь осталась там, в поселке Бережном, в маленьком домике у реки, с баней в огороде, с яблоней в палисаднике. А с другой стороны… Возвращаться в прежнюю жизнь особого желания тоже не возникало. Такое складывалось ощущение, будто она сидит в кино и смотрит, как показывают на экране красивую жизнь… И смотреть на нее так приятно! И туда, в эту экранную жизнь, тоже хочется, но все равно понимаешь, что это не твоя жизнь… И выходить из кинотеатра не хочется. Ни туда уже, ни сюда…