Оценить:
 Рейтинг: 3.67

Три царицы под окном

Год написания книги
2018
Теги
<< 1 2 3 4 5 >>
На страницу:
2 из 5
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Положив трубку, Тамара недовольно пожала плечами, зевнула, чертыхнулась про себя – разбудила сволочь какая-то среди ночи… Попробуй засни теперь! И чего им неймется, хулиганам этим? И без того в жизни ни покою, ни просвету нету… Одна только работа да забота. С таким трудом с вечера уснула, и вот на тебе. Время еще и пяти нет. Ни то ни сё. И не ночь уже, и не утро…

Она снова забралась под одеяло, уютно устроила голову на подушке, смежила плотно веки, даже губами почмокала, пытаясь призвать обратно прерванный сон. Однако не тут-то было. Голова была почти утренней, свежей, тлела первыми деловыми мыслишками. Не терпелось, видно, им, мыслишкам этим, в жизнь воплотиться. Да и то – сколько она их там накопила, мыслишек разных мечтательных… А что, может, и впрямь, хватит уже бока отлеживать? Встать пораньше, сдвинуть мебель в кучу, содрать старые обои со стен… Или поваляться еще немного? Успеется с ремонтом этим, торопиться ей теперь некуда. Все сделает как надо. Тем более все уже куплено-заготовлено, лежит по углам, своего часа дожидается. И обои красивые у нее есть, и шторы новые, и палас, и даже люстра новая куплена – три года уж в коробке на шкафу стоит. Вот устроит себе новое гнездышко и заживет со спокойной совестью. И замуж выйдет обязательно – найдет себе какого-никакого мужикашку, пусть и плохонького. На хорошего-то уж поздно рассчитывать – года не те. Ушли лучшие ее года, пролетели в заботах. Пока девчонок в люди вывела да пристроила, глянь, а уж и сороковник на носу… Да что делать – так уж вышло. Подсунула ей мама-покойница подарочек, от свечи огарочек, прости, господи, за мысли грешные.

Правда, об мужикашке можно было бы и раньше задуматься, конечно, да только куда его приведешь? Квартира у них однокомнатная, за шкафом Сонюшка спала… Вообще, она бы и не возражала, конечно, Сонюшка-то. Она спокойная, нелюдимка по породе. Мать в свое время так и не призналась, от кого ее родила. Ни ей, ни бабушке ничего не сказала. Уехала, проучилась год в своем Литературном институте, потом вернулась – беременная уже. Да бог с ней, она ее уж по всем статьям давно простила, мать свою… Попортила она ей жизнь, конечно, а все равно простила…

Вздохнув, она даже пискнула чуть-чуть на выдохе, в который раз пожалев саму себя. Если б не досталась ей такая мать, все бы могло по-другому сложиться… Вот чего, чего ей не хватало, интересно? И отец ее любил, и дом у них был в леспромхозовском поселке самый лучший, и работать отец маму не заставлял – сиди себе дома около печки, пиши свои стихи, если уж так приспичило… Так нет же – все тосковала, все металась чего-то, все ей не так было. Томочка эти ее стихи с детства ненавидела. К другим девчонкам в дом придешь – пирогами пахнет, щами вкусными, в огороде всякий овощ свое место знает, а у них… Отец, конечно, изо всех сил старался, все хозяйство на себе тащил, а она ему вместо «спасибо» – одни стихи да истерики… Любил он ее очень. Можно сказать – боготворил. И ей, маленькой Томочке, все пытался объяснить, что мать у нее вроде как и не мать вовсе, а существо совершенно особенное, к обычным земным делам неприспособленное, что ей трудно в их некультурной глуши жить…

Ей десять лет исполнилось, когда мать от отца сбежала. Собрала ее как-то, все платьица-игрушки в большой чемодан сложила, сказала, что к бабушке в город погостить едут… И больше к отцу не вернулась. И ее не отпустила. А бабушка, мамина мать, и рада была, что ее доченька к ней вернулась… Всё тетрадки с ее стихами листала да восхищалась до слез, да отца ругала – загубил, мол, талант. И ребенка – ее, Тамару, то есть – тоже вроде как загубил. Ни к чтению вроде она не приучена, ни поэзии настоящей не понимает. Дикая совсем. Она помалкивала, но сердилась про себя – далась им с матерью эта поэзия! Пустой суп да макароны едят, а туда же, поэзия…

В общем, уговорила бабушка маму ехать поступать в Москву, в Литературный институт. А с Томочкой, говорит, я и сама тут справлюсь. У меня, говорит, пенсия есть, да и отец ей будет алименты платить. Он платил, конечно. И продукты всякие привозил. Овощи, соленья, кур битых. Он часто приезжал повидаться. На лето к себе звал, да бабушка не отпустила. А через год мать из своего Литературного института приехала – с пузом…

Перевернувшись на другой бок, она вздохнула, попыталась отогнать от себя нахлынувшие неожиданно воспоминания. Может, и правда уж не досыпать? Может, встать, делами заняться? Иначе, она по опыту знала, как окунешься в свое прошлое, так оно и затянет, и от себя уж не отпустит. Слишком тяжелое оно у нее, прошлое-то. Вот зачем тогда бабушка, скажите на милость, снова мать в Москву отпустила? Сонюшке годик исполнился, и отпустила. Езжай, говорит, доучивайся. А мы уж тут с Тамарой справимся. Сонюшку в ясли определим… Не надо было ей мать от себя отпускать! Все равно она этот свой Литературный институт так и не окончила. Приехала через год – и снова с пузом! Это, говорит, ребенок от любимого человека…

Бабушка так и не дождалась появления на свет третьей своей внучки – померла от сердечного приступа. Мать прямо с похорон в роддом отвезли. Так и остались они – четыре неприкаянных бабы в доме. Тут уж матери не до поэзии своей стало, конечно. Ладно, она, старшая Тамара, к тому времени подросла – в первых помощницах оказалась. И Сонюшку в садик отвести, и на молочную кухню сбегать, и пеленки постирать… И денег у них совсем не было. Поначалу мать колечки да сережки, какие от бабушки остались, все продала – на то и жили. А колечки у бабушки были старинные, фамильные, красоты неописуемой. И сама она была старинного дворянского рода – до сих пор где-то фотография ее хранится. Интересная она там такая, в шляпке. На актрису Веру Холодную похожа. А больше никакой памяти, кроме этой фотографии, и не осталось. И родственников тоже не осталось. Еще удивительно, как сама бабушка в те лихие времена выжила…

Вот Сонюшка, кстати, очень на бабушку похожа! Есть в ней какая-то скрытая стать. Иногда распрямит спину, глянет – ну как есть дворянка, ни дать ни взять! А потом вдруг испугается чего, и сразу – шасть! – голову в плечи, глаза в пол, и скособочится вся, как будто на нее рукой замахнулись. Да и от матери Сонюшка тоже много взяла. Такая же мечтательница-книжница. Хорошо, хоть стихов не пишет. Хотя кто его знает… Может, эта напасть у нее с возрастом проявится, не дай бог… Вот у Вики – у той уж точно не проявится. Та от жизни все возьмет, и сырым, и вареным. И без стихов. Такая свистопляска характерная эта Вика, не приведи господь! Только замуж выскочила, уехала, и звонит сразу – забери, мол, меня отсюда. Не понравилось, наверное, замужем жить! Еще бы. С мужиком, с ним же так… Особо не разгуляешься и характер свой не покажешь…

Зато она, старшая, вся в отцовскую крепкую породу пошла! К сорока годам так разматерела, что на мужика стала смахивать. На диету сесть, что ли… Похудеть хоть маленько, а то ни один мужикашка на нее не глянет… Ладно, это потом. Сначала ремонт в квартире надо сделать! Сто лет уж тут ремонта настоящего не было. Еще матерью, кажется, все стены да потолок прокурены насквозь…

Курила мать и правда очень много. Как она говорила – от жизненного отчаяния. Когда у них даже на хлеб денег не хватало, переходила на дешевую «Приму». Ох и вонища была в доме от этой «Примы»! Но все равно – справлялись как-то. Слава богу, хоть одному полезному занятию мать в своем Литературном институте научилась – на машинке быстро печатать. Тогда еще компьютеров не было, заказов на печатание много было… С утра и до вечера в доме – стук-стук! И ночами тоже… А хозяйственные все заботы на ней, на старшей, были. Мать в этих делах совсем уж бестолковой была. Пошли ее в магазин – истратит все деньги, какие есть. А у нее, у Тамары, полный порядок в этих делах соблюдался – могла и на малых доходах умудриться поэкономить. Где в комиссионку зайдет да на девчонок совсем даром что-нибудь прикупит, где дешевыми косточками на суп отоварится, а где и просроченные консервы можно взять – тоже почти даром… Ничего, ели за милую душу, не графья! Ну, может, по крови где-то и графья, конечно, и тем не менее… Нет, здорово она тогда насобачилась в науке выживания! Потом это даже в некую игру-забаву для нее превратилось, до сих пор от старых привычек избавиться не может. И еще у нее привычка с тех времен осталась – все впрок припасать. На будущую жизнь. Сегодня можно кое-как обойтись, а вот уж завтра… Сонюшка недавно как-то ловко эту ее привычку обозвала… Как же это… А, вот! Отсроченный гедонизм, вот как! Умная выросла Сонюшка, начитанная… И не знаешь – то ли обижаться на нее за этот самый гедонизм, то ли нет… Вот интересно бы было на Сонюшкиного отца поглядеть! Викин-то папашка у них однажды нарисовался – ей тогда, помнится, годика четыре было… Лучше бы уж совсем не приезжал, мать не тревожил…

Она, помнится, сама тогда ему дверь открыла. Глядит – приличный дядька такой стоит, в дорогой куртке, улыбается ей. Вас, говорит, Тамарой зовут, наверное? Тут и мать в прихожую выскочила. Сначала обомлела вся, этого мужика увидев, а потом бросилась к нему – красиво так бросилась, как в кино. Он засмущался сначала, а потом тоже ее обнял – снисходительно маленько, вроде как и без особого желания. А через плечо все на маленькую Вику поглядывал, выбежавшую к ним в прихожую из комнаты…

Потом они все на кухне обедали – гостя этого нежданного принимали. Мать суетилась бестолково, блестела глазами, говорила без умолку… И все журнал к груди прижимала, который ей Борис – так того мужика звали – привез. А потом они долго меж собой разговаривали – она этот их разговор отчего-то надолго запомнила. Грустный такой разговор…

– Кого-нибудь из наших видишь, Боренька? – дрожа нервно губами, спрашивала мать.

– Да вижу, конечно… Когда бываю в Москве, всех вижу.

– И что? И кто где? Печатается кто-нибудь?

– Да какое там… Славка Петровский на рецензиях сидит, кое-как пробивается, Маша Никонова в клубе железнодорожников литературный кружок ведет. Представляешь – в клубе железнодорожников – и литературный кружок! Абсурд какой-то.

– Ну да, абсурд… Насмешка над профессией…

– А есть ли у нас вообще эта профессия, Амалия? А? Ты никогда не задумывалась? Был ли вообще мальчик-то? Может, мальчика-то никакого и не было…

– Не говори так, Боренька… Зачем ты? Я знаю, ты талантливый, и тексты у тебя замечательные…

– А толку? Толку-то никакого… Вот скажи – ты помнишь Митяя Захарчука? Ну, того, из белорусской глубинки… Помнишь, как преподаватели наши с ним носились?

– Да помню, помню… И что?

– А то! Недавно встретил его – дворником работает. Опустился весь, поник, глаза грустные… Нет, несчастные мы все люди, Амалия… И институт этот… лучше бы и не было его вообще! Учились, планы строили, сверкали талантами… А толку? В стол писать? Я вот, например, не хочу…

– Но как же, Боренька… Вот же, в журнале повесть твоя студенческая вышла… И мои стихи…

– Ну, вышла. Ну да. И стихи твои вышли. А только журнал этот, учти, единственный в своем роде. Он весь посвящен только творчеству наших студентов да недавних выпускников. Один раз выпустили, больше не будут. Сами, мол, пробивайтесь. А как, как пробиваться-то? Чтобы пробиваться, надо ж еще жить на что-то. Есть, пить, семью кормить. Мне вот жена второго недавно родила… Заработок постоянный надо иметь, одним словом… Замкнутый круг у нас получается, дорогая Амалия! Так что, может, и хорошо, что ты с четвертого курса ушла. Нет диплома, нет и профессии. И терять нечего. Не так обидно…

Тамара помнит, как откинулась на стуле и смертельно побледнела мать после этих его слов. И прикрыла на минуту глаза. Потом, будто внутренне собравшись, снова вскинулась, плеснула в гостя лихорадочным блеском из глаз:

– Ну чего мы все о грустном говорим, Боренька? Вот, посмотри на лучшее мое произведение, на Викушу мою… Тебе ведь интересно, Боренька? Викуля, беги сюда! – крикнула она в комнату.

Борис осторожно взял приковылявшую и сильно засмущавшуюся Вику на руки, посадил себе на колени, потряс неумело. Потом виновато глянул на мать:

– Какая большая уже… А у меня тоже одни девчонки… Одной восемь, другой почти два годика… Кручусь, как могу, знаешь, чтоб все семейство прокормить! Тут уж не до талантов да не до «божьих даров», сама понимаешь…

– Я понимаю, Боренька. Я все понимаю. Да ты не думай, у меня все хорошо! Живем, как видишь, я дома работаю, заказов много…

– А… фамилия у нее какая? – осторожно погладил он девочку по голове.

– Не бойся, не твоя. Тараканова она. И отчество тоже не твое. Я ее Владимировной записала. Чтоб у всех девчонок фамилия одна была, да и отчество тоже. Мой первый законный муж был Владимир Тараканов… Я и себе при разводе его фамилию оставила. С моей-то, с Гольдберг, далеко не уедешь, сам понимаешь. Нигде и ни одной строчки не возьмут…

– Пишешь что-нибудь?

– Пишу…

– Почитаешь?

– Ладно… Попозже… – тихо проговорила она, стягивая с колен гостя Вику. Потом, обратившись к Тамаре, неприкаянно сидящей за столом, проговорила просительно: – Доченька, может, ты погуляешь с девчонками? Еще не так поздно вроде… Пожалуйста, Томочка…

Ну что ей тогда оставалось делать? Конечно же, собрала девчонок, пошла гулять по морозу. А в душе так было мать жалко! Она ж большая уже девочка была, все понимала… Да на ее бы характер! Да она бы этого Бориса вообще выгнала б от порога! Ишь, заявился… Будь ее воля, она бы вообще всем запретила всякие там стихи да повести писать! Только мозги себе всякими переживаниями засоряют, ей-богу! Работать надо, жить, детей в нормальных условиях растить, а не присобачивать целыми днями строчку к строчке, чтоб складно-ладно было…

Потом, вернувшись домой, они Бориса уже там не застали. Мать стояла у окна, курила молча. Тамара и девчонок спать уложить успела, и посуду перемыть, а мать все стоит, все курит…

– Мам… Ты бы не изводила себя так, а? – обернулась к ней Тома от раковины. – Ну что ты, ей-богу… Борис-то этот ведь прав – никому сейчас стихи твои не нужны! Вон жизнь какая у всех трудная, а ты – стихи…

– Ну что ты говоришь, доченька… Глупенькая ты какая… – тихо прошелестела от окна мать. – Как это стихи никому не нужны? Мои, может, и правда не нужны, а вообще…

– Да и вообще – тоже! – загорячилась Тамара, проворно перетирая чайные чашки полотенцем. – Ну ты вспомни, вспомни, как мы хорошо жили, когда ты за отцом замужем была! В доме все есть, и еда всякая, и платья он тебе покупал новые, красивые такие! Ну чем плохо? Помнишь?

– Помню, дочка. Конечно, помню. Но что сделаешь, если душа высоты требует…

– О господи… – только и вздохнула Тамара, безнадежно махнув рукой в материнскую спину. – Далась тебе эта высота… Ну что нам ее, на хлеб намазывать, что ли?

– Не хлебом единым человек сыт, Тамарочка, – резко повернулась к ней от окна мать. – Запомни это, пожалуйста! На всю жизнь запомни! И никогда не пристраивай никого под свое мировосприятие! Люди все разные, Тамарочка!

– Ага. Разные. А только жрать всем одинаково хочется.

– Хм… – грустно усмехнулась мать, сложив худые руки калачиком под грудью. – Жрать, говоришь…

Потом, помолчав, продолжила:

– Мы сейчас с тобой, Тамарочка, похожи на двух людей, стоящих под кроной огромной березы… Один говорит – посмотри, какая крона шикарная! Какую она тень отбрасывает, как красиво шелестят листья над головой… А другой деловито похлопывает по стволу, щурится и отвечает – ага, мол, шикарная береза… Целых пять кубометров дров…

– Ну и правильно он говорит про эти кубометры! Зато ими можно сколько народу обогреть! А тот, который кроной восхищается, как замерзнет, тоже ведь греться прибежит! Не так, что ли?

– Да так, так… Куда ж он денется, доченька? Прибежит, наверное. Ишь, какой у нас с тобой невзначай философский спор вышел… Устала я что-то. Спать пойду…
<< 1 2 3 4 5 >>
На страницу:
2 из 5