Лена спала, разметав седые волосы нимбом вокруг головы. Лицо волевое, сердитое, брови напряженно сведены к переносице. А в уголке глаза мутной каплей застыла непролитая слеза. Плакала, значит. Поплакала и уснула.
Он потоптался неловко рядом с кроватью, не зная, что делать с подносом. Оставить на тумбочке? Но все остынет, когда Лена проснется. Но если не оставишь – скажет потом, что и не приносил. Пусть лучше остынет. Лучше новый кофе сварить, когда проснется. А кашу и разогреть можно.
Словно услышав его мысли, Лена тихо застонала, перекатила голову по подушке, но не проснулась. Мутная слеза нашла себе путь, медленно скатилась по щеке, упала за шею.
Николай замер с подносом, глядя на жену. Какая она… Даже в этих обстоятельствах – волевая. И красивая, несмотря на свои семьдесят с гаком. Черты лица сохранили определенность, ничего никуда не расплылось, не заострилось и не провалилось, и каждая морщинка знает свое место, то есть не распускается ветвями, куда не положено. Даже седина приобрела к возрасту благородный голубой оттенок, что было большим удобством, как Лена говорила, – волосы красить не надо.
Да, если бы суставы не подвели… Была бы в полной силе мадам Тюссо. А так… Никогда не знаешь, в какое место тебя судьба тюкнет. А главное – за что.
Поставив поднос на тумбочку, Николай на цыпочках вышел из комнаты. Правда, старания с «цыпочками» едва не сыграли с ним злую шутку – чуть не грохнулся на пороге, не удержав равновесия. Хорошо, вовремя удалось за косяк ухватиться.
Добравшись до кухни, плотно прикрыл за собой дверь, перевел дух.
«Переведенный» дух немедленно потребовал порцию допинга. И как ему откажешь, бедному-несчастному? Никак.
Пока закипал чайник, Николай почистил себе селедку. Как говорила Лена – еда Шарикова Полиграфа Полиграфовича. Да бог с ней, с Леной… Что теперь, в удовольствии себе отказывать?
Селедку он покупал от Лены тайком. Причем не любил селедку готовую, разделанную да закатанную в непонятный соус. Любил селедочную плоть пальцами почуять, поковырять ее, родимую, матерком тихим обласкать да проглотить голодную слюну предвкушения. Потом хлебца ржаного отхватить от души, да на хлебец уложить селедочку, да сверху зеленым лучком посыпать… Эх, говори, Москва, разговаривай, Расея! Шариков я, Полиграф Полиграфович, и вся моя жизнь такая, горько-соленая, под черный хлебушек! И куда ты меня, жизнь, завела? А начиналась как хорошо.
Очень, очень хорошо начиналась. Хотя, по нынешним капризным временам, стыд сказать, где она начиналась. Но чего стыдиться – непонятно. Да, в колхозе она начиналась. Не стыдно было в те времена колхозником называться, никто в ответ и доли насмешливого презрения на морде лица не конструировал. Они, например, хорошо с матерью жили, хоть и без отца, но справно. Дом рубленый имели, корову и другую всякую живность, мотоцикл с коляской. Бывало, по воскресеньям раным-рано мамка в коляске усядется, кулями с домашней всячиной обложится, и он мчит ее в райцентр на базар… А обратно – с деньжонками да с покупками. А вечером – в баньку… Чем плохо? И всегда на свежем воздухе, и румянец во всю щеку, и здоровье с веселостью из организма так и прут наперегонки, не остановишь.
Он был первым парнем на деревне. Статный, красивый, голубоглазый, как артист Вячеслав Тихонов в старом фильме. Наверное, про себя нельзя так говорить, но он и не говорил, другие говорили-то и называли на деревенский манер с приставкой – Колька-городской. Деревня такое любит – обидной приставкой к имени одарить, и «косого» прибавят, и «рябого», и «маломерка». Но «городской» – это была высшая стать. Даже учителя в школе подмечали его нездешнюю, не деревенскую, не мужичью природу и пытали при случае – кто, мол, Коленька, у тебя отец был. Да если б он знал про отца! У матери разве допытаешься. Сразу сердиться начинала, отшивала строгим ответом – я, мол, тебя за двоих люблю, тебе что, этого мало?
Любила, правда. Его никто и никогда больше так не любил, как мамка. Нет, Катюха его тоже любила, если вспомнить… Невеста у него была – Катюха. В армию провожала. Дождалась, решили по осени свадьбу играть. И матери она нравилась. Да, подло он с Катюхой поступил, подло. А тогда и не думалось ни про какую подлость, крышу в одночасье снесло, задрожала польщенная душонка, не выдержала свалившегося на нее искушения. Что и говорить, Лена умеет чужую душонку на палец навертеть да вокруг себя поворачивать. Талант у нее такой особенный. Он же тогда не знал про ее талант…
А интересно – если бы знал? Если бы устоял? Если бы не польстился, не искусился? Жизнь бы другая была, да… Такая, какая должна быть…
Но теперь-то зачем об этом! Как получилось, так получилось, назад не воротишь. И того дня не воротишь, когда один в клуб на танцы пошел, без Катюхи, она приболела в одночасье. Очень уж интересно было на городских девок посмотреть, которых на уборку яблок прислали. Год на яблоки выдался урожайный, вот и прислали помощь в рамках «смычки города и деревни», как по тогдашней советской моде в газетах писали. Думали, студенток из педагогического училища пришлют, оказалось – нет. Все девахи на вид вроде как перестарки, одна важнее другой. Сами не танцуют, сбились в кучку, сидят, переговариваются, и видно, что не просто так переговариваются, а насмешливо и свысока любопытствуют. Вдруг от них отделилась одна – и прямиком к нему подрулила. Можно вас, говорит, на танец пригласить. А он что – он пожалуйста, с дорогой душой… В танце вежливо познакомился, выяснил, что партнершу Наташей зовут. Наташа эта бойкая оказалась, то да се, разговорились… Оказалось, девушек на «смычку города и деревни» из областного научного института прислали, из каждой лаборатории по разнарядке. И вроде не отвертишься никак, иначе строгий выговор в трудовую книжку запишут. А у одной из девушек завтра день рождения, как назло… И никто с этим не посчитался. И так жалко бедную Леночку, так жалко… Даже шампанское открыть некому… И не будет ли он так любезен… В качестве гостя…
Конечно, любезен. Даже рад. А которая именинница? А, вон та… Почему разочарован? Да нет, показалось вам, что вы… Очень даже симпатичная… Завтра буду к восьми, как штык.
Лена ему совсем не понравилась, ни лицом, ни статью. Но ужасно польстило, что его одного выбрали из всех парней, что в клубе были. Назначили «разливальщиком шампанского» на всю женскую городскую компанию. Вот и полез туда, как муха в паутину, дурак…
Потом и не понял, как все быстро произошло. Как развеялась по ветру девчачья компания, как остались с Леной вдвоем в комнате. Как закружило голову от ее уважительных комплиментов, да не просто комплиментов, а с хитрой изюминкой. Вроде того – я вся из себя умная, городская и образованная, а с тобой, как с равным, и даже больше…
Его словно на облако вознесло. Вдруг понял, что глядит на нее уже другими глазами. Нет, не хмельными, какой от шампанского хмель? А будто… Сильнее уважать себя стал. Уважением прямо расперло. Так осмелел, что ухватил в охапку, поцеловал, как умел. И она подалась навстречу, красиво на его рубашке пуговки расстегнула, как в кино… Катюха так не умела, конечно. Катюха его вообще близко не подпускала, сразу предупредила, чтоб до свадьбы – ни-ни. Вот глупая была! Выходит, она его сама в другие руки отдала.
Это уж потом выяснилось, что никакого дня рождения у Лены не было. Лена его по внешним параметрам себе в мужья выбрала. Потому что надо было выходить замуж, потому что все девчачьи сроки для этого дела прошли. Раньше ведь так и было – не успела деваха до двадцати пяти, сама виновата, поезд ушел, живешь остальную жизнь в статусе выбракованной. Это нынче все не так, нынче статусы никому не нужны и каждый по своей свободе живет, а тогда… Тогда из кожи вывернись, а предъяви обществу статус. Вот Лена и вывернулась. А девчонки с радостью подхватили задачу, какое-никакое, а развлечение. Он слышал, как та самая Наташа, с которой танцевал, обронила другой девчонке насмешливо – надо же, как лихо мы умудрились эту Сосницкую пристроить! Попал коготок, птичке конец! С добычей домой приедет.
Ему было уже все равно, что они говорят. Его понесло. Бежал каждый вечер в общежитие, ничего не видел, не слышал. А деревня сплетничала вовсю, и бабы у колодца разводили руками, и Катюха не одну подушку слезами вымочила. И мать сердилась, говорила: когда перебесишься, окаянный, не позорь невесту перед людьми! Да он будто не замечал. Не слушал. Не слышал. Надо было бежать – его Лена ждала.
Так две недели и пробегал, как телок на привязи. Кончилось время смычки города и деревни, все яблоки были собраны. Лена сказала – надо решать, Коленька… Едешь со мной в город?
Таким тоном сказала, что и сомнений не было. Знак вопроса в конце для проформы произнесен был. Взял ее за руку, повел к мамке – благословения просить.
А мамка вдруг словно взбесилась, увидев Лену, так и взвыла от отчаяния. Упала ему на грудь, запричитала, как по покойнику:
– Сыно-о-о-к, одумайся, родненький! Что ж ты делаешь-то?.. Да ты погляди на нее, погляди… Она ж не баба, она одержимка окаянная! Изведет она тебя, дерюжкой под ноги бросит, в бахрому истопчет несчастную твою душеньку. Одумайся, сыно-о-ок…
Ему ужасно неловко было перед Леной. И на мать злился. Слово-то какое выкопала – одержимка! И где только взяла?..
Лена стояла, смотрела на эту сцену с удивлением, но спокойно. Даже показалось в какой-то момент, что она мать жалеет. И понимает…
А мамка вдруг оторвалась от него и пошла на Лену, выпучив глаза и прижав кулаки к груди:
– Изыди, окаянная демоница! Оставь мне сына, оставь! Не отнимай! Невеста у него есть, сговорились они, осенью свадьба!
Лена пожала плечами, улыбнулась, произнесла вполне миролюбиво:
– Извините, но теперь я его невеста. Мне жаль, что вы так… Странно себя ведете.
И он тоже засуетился, встрял со своей досадой:
– Мам, я же по-хорошему хотел! Чтобы мы сели, поговорили… Мы ведь завра уезжаем, я и уволиться уже успел…
– Молчи, молчи лучше! Слушать не хочу! – в ужасе замахала руками мамка, повернувшись к нему. – Никуда я тебя не отпускаю, слышишь? А если уедешь – прокляну!
Он отшатнулся в ужасе – никак не ожидал от мамки такой жестокости. А она стояла посреди комнаты соляным столбом и повторяла как заведенная:
– Прокляну! Прокляну! Выберешь себе одержимку – прокляну!
Кончилось тем, что он психанул в ответ. Ох, как психанул! Схватил Лену за руку, выскочил из дома, шарахнув дверью. Потом, спустя время, отошел, конечно. Хотел ехать мириться, да Лена его не пустила. Так и откладывал на потом, и писем не писал, и от мамки вестей не было… Закрутила городская жизнь, не вздохнешь.
Трудно он привыкал к новой жизни. Все время себя неприкаянным чувствовал. Боялся не то сказать, не туда ступить… И у Лены в городе настроение поменялось, но этому была причина – счастливая, можно сказать. Лена объявила ему, что беременна. И теща была этой новостью счастлива… Похлопала его по плечу – молодец, парень!
Странная она была женщина – Ленина мать. При знакомстве ощупала его критическим взглядом, будто коня на ярмарке покупала. Хоть в зубы не заглянула, и на том спасибо. Когда умылись с дороги и сели за стол, пристала с вопросами, всю душу наизнанку вывернула. И кем в колхозе работал, и как в школе учился, и помнит ли теорему Пифагора… Он растерялся, глядел на Лену, ждал помощи, а теща произнесла вдруг задумчиво:
– Ничего, мальчик хороший… Институт не потянет, конечно, не тот уровень. А техникум вполне осилит. Я думаю, индустриальный, вечернее отделение. Я по математике натаскаю, если что.
И добавила уже в сторону, будто сама с собой разговаривала:
– Нет, правда, ничего, ничего… Вполне, вполне… Я даже не предполагала… Молодец!
Кому было предназначено это «молодец», ему или Лене, он так и не понял. Да и не важно было, в общем… Важно было то, что в этом доме никто никого не проклинал, а наоборот, всячески нахваливал.
Теща вдруг снова развернулась к нему, произнесла деловито:
– Ешь, ешь… Не стесняйся. Устал, наверное. Переволновался. И еще я должна спросить… Когда заявление в загс подавать пойдете?
– Не знаю… Завтра, наверное. Как Лена скажет. Но я и сегодня готов…
– Нет, сегодня не надо. Осмотрись, отдохни. Лучше завтра, прямо с утра. И пусть тебя, милый мой, не смущает разница в возрасте. Не такая уж разница – пять лет. И вообще, это очень пикантно, по-моему, когда жена старше.
– Меня не смущает.
– Молодец! Ты будешь хорошим мужем моей дочери, ты оправдал мои ожидания. Молодец…
Так и началась его странная семейная жизнь. Все время казалось, что не живет, а перескакивает по раскаленным камням, до мяса обжигая ступни. Иногда выдается холодный камешек, можно и отдышаться. Но если ступил на горячий – пощады не жди. Не жизнь, а бег с препятствиями – то кнут, то пряник. То приблизила его Лена, то отдалила. То взлетает от неожиданной похвалы, то падает, нахлебавшись Лениной холодной злости по самую маковку. То любит ее, то боится любить. Разве в такой суете что-нибудь про любовь поймешь?