Дети Афродиты
– Хорошо, пусть будет просто Гена… Послушай, Гена. Во-первых, давай не будем ходить вокруг да около. Выложи мне все четко, по пунктам… Причем по доказательным пунктам, откуда ты взял… С чего ты решил… Ведь есть у тебя какие-то основания, Гена? Ну, что я… Что ты…
Она и сама удивлялась своему волнению и многословию. Вдруг ощутила, как взмокли ладони, вытерла их под столом о джинсы. Еще и голос сел, как после выкуренной сигареты. Может, и впрямь покурить, а? Иногда можно, в экстренных случаях.
– Ген, у тебя сигареты нет?
– Я не курю. Да вы… Да ты не волнуйся так, Ольга, я сейчас все, как ты говоришь, по пунктам разложу. И с доказательствами.
– Да уж, пожалуйста.
Официантка принесла заказ, и Ольга жадно припала к стакану с водой, сделала несколько больших глотков. Потом отхлебнула кофе. Сразу стало легче. А кофе и впрямь здесь хороший.
– Вот, смотри! Вот мои доказательства.
Гена торжественно положил перед ней жухлый конверт с обтрепавшимися уголками, подвинул ближе:
– На, читай.
– Что это? – Она взяла в руки «доказательство», повертела в руках, осторожно поднесла к глазам. – Письмо какое-то…
– Да, письмо. Письмо моей матери к моему отцу. Но погоди пока, не читай, а то тебе непонятно будет. Я в двух словах предысторию расскажу.
– Что ж, валяй предысторию.
– Так. Так… С чего бы начать-то?
– Да хоть с чего. Мы ведь никуда не торопимся, я так понимаю?
– Да… То есть нет, не торопимся… Тогда я с родителей начну. В общем, мой отец очень любил мою мать. И вроде она его любила. Все, как обычно, встретились, поженились, оба молодые совсем. Через год я родился. Прожили еще пять лет, ни сном ни духом. То есть, наоборот, как во сне. Счастливо то есть. А потом она вдруг исчезла, представляешь? Вышла вечером в магазин за хлебом и исчезла. Ну, отец в поиски бросился, то-се. В милицию побежал. А только не нашли ее. Так часто бывает, люди пропадают бесследно. Но отец все равно на чудо надеялся, все равно искал и ждал. А через полгода письмо в почтовый ящик кто-то бросил. Вот это самое письмо, – показал Гена на конверт в ее руках. – Оказалось, от нее, от моей мамы. Я помню, как отец его читал. Руки тряслись, дышал тяжело, со свистом, будто с рыданием. Он очень ее любил. Сейчас понимаю, как сильно он ее любил…
– А она что, так и не объявилась? И даже после письма?
– Не-а. Но отец все равно ее искал. И ждал. Целых четыре года ждал. Мне девять лет было, когда он с Натальей, с мачехой моей, сошелся. Люди его уговорили. Мол, Генке женская забота и ласка нужны. Я поначалу ее плохо принял, тоже мамку ждал. Я ж ее помнил! Мне пять лет было, когда она… Ну, того… Бросила нас. Так и жили… Ну, в общем, вся эта бодяга тебе не интересна. Я не о том хотел сказать…
– А отец жив сейчас?
– Нет. Умер два года назад. Всего пятьдесят девять было мужику, представляешь? Месяц до юбилея не дожил. Мы с женой начали ремонт в квартире недавно делать, и вот, я нашел в старых документах это самое письмо… Теперь читай, там и про тебя тоже написано!
– Про меня?!
– Да ты читай, читай!
Ольга снова взяла конверт в руки, прочитала неуверенно:
– Тут написано – Василию Васнецову… Кто это?
– Это мой отец, Василий Васнецов. А я, стало быть, Геннадий Васильевич Васнецов. Да читай, читай. Доставай письмо.
Письмо оказалось тоже старым, обтрепавшимся на сгибах. Двойной листочек, вырванный из тетрадки в клеточку. И почерк неровный, корявый, будто маленький ребенок писал.
– «Дорогой любимый мой Васенька и сынок Генаша…» – начала читать вслух и запнулась, глянула на Геннадия неуверенно.
– Нет, первую страницу не читай, не надо… Тут она рассказывает, как сильно отца любит, как меня любит… Вот отсюда читай, со второй страницы.
– Отсюда? – показала пальцем, развернув листок.
– Да…
– Вслух читать?
– Как хочешь. Можно и вслух.
– «…Так и выходит, что недостойная я твоей любви, Васенька… – прочитала Ольга и хмыкнула от неловкости. Снова глянула на Геннадия, но тот молчал. Ольга пожала плечами, принялась читать дальше, с трудом разбирая корявый почерк и запинаясь на ужасной орфографии: – …И сыночка я своего недостойная… Сволочуга я и обманщица, а не жена и не мать. Так уж вышло в моей жизни, прости. Не ищи меня больше, не надо. Иначе плохо мне сделаешь. Да мне-то ладно, я к плохому уже привыкшая. Боюсь, кабы тебе из-за меня плохо не было и Генаше тоже. Люби его, Васенька. Женись на доброй женщине, чтоб за мать ему была. А про меня забудь. Так надо, что ж, не от меня зависит. Прости, всего тебе рассказать не могу, просто поверь мне, и все. Будет у тебя еще счастье, а я тебя недостойная, как есть, уж поверь мне. Вот пишу сейчас и слезами уливаюсь. Не знаешь ты обо мне ничего, Васенька. Думал, на порядочной девушке женился, а я никакая не порядочная, обманула я тебя крепко. Я самая распоследняя дрянь, об каких добрые люди ноги вытирать брезгуют. Я ведь одного ребеночка уже бросила, Васенька, так моя жизнь повернулась несчастьем. Родила и в роддоме бросила. Девочка, ее Олей назвали. Красивенькая получилась, беленькая. А фамилия у нее – Стрелкова. Одна добрая женщина ее себе взяла, как внучку воспитывает. А сын ее, Витя Стрелков, меня от погибели спас, можно сказать. Да лучше и не спасал бы, зачем мне такой на свете жить? В селе Сосновском та женщина живет, на улице Озерной, дом пять. Потом скажи адрес Генаше, когда он подрастет, пусть знает, что у него сестра есть. Или не говори… Как решишь, так и правильно будет. Может, не стоит Генаше знать, какая у него мать была. Вот такая я пропащая и есть, любимый мой Васенька. Не жалей обо мне, недостойная я тебя. Жалко, что всего рассказать не могу, да и не надо тебе всего знать, Васенька. Забудь меня. И Генашу люби…»
Ольга втянула в себя воздух, отбросила письмо. Все, невыносимо дальше читать. Отчего-то ужасно внутри холодно стало. И неуютно. И мерзко. Нет, чувствовала же – не надо связываться…
– И что? – спросила с вызовом, глянув на застывшего Геннадия. – Что ты от меня хочешь?
– Да ничего, в общем… – жалко улыбнулся тот, пожав плечами. – Я поехал по адресу, хотел тебя найти…
– Ну, нашел. И что дальше?
– Я не знаю, что дальше. Думал, по обстоятельствам. Вообще-то я бы хотел ее разыскать…
– Кого?
– Мать.
– Ну, так ищи. Флаг тебе в руки. Я-то тут при чем?
– Я думал, мы вместе… Нашу мать будем искать.
– Она мне не мать. Какая, на хрен, мать, если в роддоме бросила? Сама же пишет…
– Ну, ладно, допустим. Но я-то тебя нигде не бросал. Я-то тебе брат, получается. А ты мне сестра.
– А тебе от этого легче?
– Ну да, в общем… Как-то так…
– А зачем это тебе, в принципе? Как это изменит твою жизнь? Мы же первый раз друг друга видим, чужие люди, если по сути.
– Не знаю, Оль. Говорят, кровь не вода. Не знаю.
– Ой, только не надо вот этого, прошу тебя… Сантиментов этих сопливых не надо.
– Ладно, не буду. Прости. Тогда я один ее искать буду. У меня к ней никаких обид нет. Я ж ее помню… И руки ее помню, и голос… Она хорошая, Оль. Она очень добрая.
– Ага. Наидобрейшая прям. Двоих детей бросила. Мать-героиня.
– Ну и что… Все равно… Мы же не знаем всего, что с ней было.
– Ой, было, не было, быльем поросло! Знаешь, что я тебе скажу, дорогой мой брат Гена? Брось ты это гиблое дело. Ну, случилось так, как случилось. Тебя мачеха вырастила, меня моя бабушка, и надо им за это спасибо сказать, их надо благодарить за доброту и сердечность. А черную кошку в темной комнате искать не надо, особенно когда ее там нет.
– Ну почему же – нет… Где-то есть, наверное… Она же наша мать, Оль. А мы ее дети. И этим все сказано.
Гена вздохнул тяжело, замолчал, неловко повертел в руках кофейную чашку. Какой он… Несуразный немного. Но видно, что добрый парень.
– Сколько тебе лет, Ген?
– Тридцать семь.
– М-м-м… Выходит, я тебя на три года старше. Разница небольшая. Значит, она меня родила, тут же бросила, вскорости замуж за твоего отца выскочила, тебя родила. Весело у нее все, однако.
– Да не надо так, Оль… Не нам судить.
– А кому?
– Да никому. Давай не будем об этом. Давай о нас…
– Давай.
– Выходит, ты моя старшая сестра… Знаешь, звучит странно. На язык не ложится.
– И мне… Тоже на язык не ложится – младший брат… И тем не менее, Ген. Послушайся моего совета. Не надо… Ни к чему хорошему твои поиски не приведут. Только сердце себе разорвешь, и все.
– Да почему?!
– Да потому!
Ольга еще помолчала немного, потом заговорила тихо, грустно:
– Знаешь, Ген… Я когда смотрю, к примеру, всякие передачи по телевизору, где… Ну, ты понимаешь… Где эти самые сцены показывают – встречи взрослых детей с бросившими их матерями… И я честно тебе признаюсь – я ничего, кроме стыда, не испытываю. Противно смотреть, как несчастная, обмызганная жизнью матерешка, с трудом перед съемками приведя себя в божеский трезвый вид, обнимает за шею обморочно дрожащего детину и шепчет ему трогательно на ушко: «Прости меня, сынок, прости». Очень противно смотреть. Стыдно. Мне – стыдно. За них за всех. И за мать, и за несчастного детину, и за тех, кто это зверство телевизионное за бабло устраивает. И ты так же хочешь, да? Может, ты и сюда оператора привел, а? Внимание, вас снимает скрытая камера?
Гена отпрянул испуганно, вжался в спинку стула. Моргнул, проговорил тихо:
– Оль, ты чего?
– Да ничего! Все, хватит, поговорили. Я пойду, Ген…
Достав из кошелька тысячную бумажку, бросила ее на стол, добавила сердито:
– Это за кофе. Прости, если грубо. Но мне так легче.
– Ну и характерец у тебя, сестрица.
– Какой уж есть. Ладно, пока. Приятно было познакомиться. Счастья тебе, Гена.
– И тебе, Оля…
Уже выйдя из кафе и садясь в машину, подумала запоздало – чего она с ним так? Брат все же. Надо было как-то помягче. Или хотя бы проститься поласковее. А с другой стороны – ладно, пусть… Не возвращаться же обратно. Долгие прощания, лишние слезы. Да и какие могут быть слезы? Чужие по сути люди, первый раз видят друг друга… И последний, стало быть.
Всю ночь она не спала, пялилась в освещенный блеклым светом ночника потолок. Воспроизводила в памяти строчки из письма, вспоминала свое детство. И бабушку… И мучилась вопросами. И не находила ответов.
Вставала, открывала окно, курила, пила воду, снова ложилась. Пошуровала в аптечке в поисках снотворного, не нашла. Выпила жалкие остатки виски, болтавшиеся на дне бутылки в холодильнике. Еще хуже стало. Ни туда и ни сюда. Только голова разболелась.
Едва дождавшись утра, позвонила бабушке. Знала, она рано просыпается.
Та ответила в трубку бодрым голосом:
– Да, Оля, доброе утро.
– Бабушка, скажи… Моя мать жива? – сразу огорошила вопросом.
Молчание. Казалось, она видит в этот момент бабушкино лицо. Губы сжаты в полоску, голова опущена вниз, пальцы теребят пуговицу на блузке.
– Бабушка, почему ты молчишь? Я знаю, что она жива. Так получилось, что я знаю. К тебе недавно приходил ее сын, да? Ты его выгнала.
– Что ж, Оля… Если так, то что ж. Приезжай, поговорим.
– Да, бабушка. Я еду. Мне только умыться и одеться…
Через полтора часа она уже сидела напротив бабушки за кухонным столом, держалась за чашку с чаем, как за соломинку. И боялась отчаянно. Боялась первая заговорить. Но бабушка заговорила сама…
– Послушай меня, Ольга. Я и в самом деле не понимаю, зачем тебе это нужно. Оставь все как есть, пожалуйста. Иногда незнание бывает лучше, чем самое достоверное знание, поверь мне. Это как раз тот случай…
– Нет, бабушка, нет. В нашем с тобой случае незнание – это вранье. А ты меня учила никогда и никому не врать, помнишь? И мне про себя говорила: «Я никого никогда не обманываю»… Я хочу знать, бабушка. Я не умею жить во вранье, это не моя органика. Мне плохо во вранье. Я хочу знать всю правду.
– Нет, не понимаю зачем… Тебе это ничего хорошего не даст…
– Да мне и не надо. Скажи, твой сын Виктор… Тот, что на портрете… Он мне отец или нет?
– Оля! Оля, не надо…
– Так отец или нет? Пожалуйста, бабушка…
– Ну что ж… Ладно. Нет, он тебе не отец.
– А кто?
– Никто… Дело в том, что он не мог быть тебе отцом. Он тогда уже никому не мог быть отцом, мой Витенька… С тех пор, как… Как… Ох, Ольга, Ольга. Ну зачем ты… Говорила тебе – не надо ворошить прошлое…
Бабушка тяжело поднялась со стула, вышла из кухни. Вскоре из гостиной раздался ее глухой голос:
– Иди сюда…
Не выпуская чашки из рук, Ольга пришла в гостиную. Бабушка сидела на диване, глядела в утреннее окно. Вытянув сморщенную и слегка дрожащую ладонь в сторону стоящего в углу кресла, проговорила тускло:
– Садись, Ольга. Садись и слушай. Только не перебивай меня и не торопи, мне очень трудно.
– Да, конечно, бабушка.
– Значит, ты родилась в семьдесят четвертом. И мой сын Витя тоже умер в семьдесят четвертом…
* * *– …Так, значит… Вы у нас кто? Вы у нас мать Виктора Стрелкова, значит… Понятненько…
Военком «Петренко А. М.», как успела прочитать Елизавета Максимовна на красной дверной табличке, почесал тупым концом карандаша висок, подтянул к себе желтую папку с завязками, огладил ее пухлой ладонью. Она слегка подалась корпусом вперед, от волнения вцепившись в ручку портфеля. Портфель был пухлым, едва умещался на коленях. Сегодня седьмые и девятые классы сочинение писали, последнее в этом году. Хотела еще в школе проверить, но пришлось домой забрать. Когда из военкомата позвонили – какие уж тут проверки. Подхватилась в один миг, бежала всю дорогу, ног под собой не чуя, досадуя на тяжелый портфель.
– Ой, не мучайте меня, ради бога, – проговорила одышливо, со страхом глядя на военкома Петренко А. М. – Вы же по телефону ничего не объяснили. Что с моим сыном? Он… жив?
– Да жив, жив… Жив пока.
– Что значит – пока?!
– Тихо, не надо нервничать… – Открыв папочку, военком глянул мельком в какую-то бумагу, снова закрыл ее быстро. – Не надо нервничать, Елизавета Максимовна. Сейчас я вам все подробненько расскажу. Ну, в пределах дозволенного, конечно.
– Да уж, пожалуйста. Прошу вас.
– Хорошего сына вы вырастили, уважаемая гражданка Стрелкова Елизавета Максимовна, командование выражает вам благодарность. Там, в деле, даже бумага такая есть. Я потом отдам вам под роспись.
– Спасибо, конечно… Но… Вы только за этим сюда меня вызвали?
– Нет. Нет, конечно. Я, собственно… Я должен вам сообщить… Вернее, уполномочен… В общем, на подводной лодке, где служил ваш сын Стрелков Виктор Алексеевич, произошла авария. Он большую дозу схватил, сейчас в госпитале лежит в Мурманске.
– Простите, не поняла… Какую дозу? Вы говорите проще, а то у меня от волнения вербальное восприятие нарушено.
– Какое, не понял, восприятие?..
– То есть я от волнения не понимаю ничего…
– А! Ну, так бы и сказали. А то – вербальное… Выбирайте выражения, гражданка Стрелкова. Здесь вам не школа вообще-то, здесь военкомат. Здесь надо выражаться просто и ясно.
– Извините. Я больше не буду. Так про какую дозу вы говорите, я так и не поняла?
– Да что тут не понимать, гражданка Стрелкова? Ну, если говорить проще, то облучился он. Так понятнее? Доза радиации слишком высокая, уже ничего нельзя сделать. Завтра его из госпиталя выписывают и на поезд посадят, так что послезавтра встречайте сына на вокзале. Номер поезда я вам сейчас скажу…
– Погодите, я все равно не понимаю. То есть… как это – ничего нельзя сделать? Он что…
– Да вы не волнуйтесь так, говорю же, послезавтра приедет. Месяца три поживет еще. А может, и полгода протянет. Всякое бывает.
– В каком смысле – протянет? А… Потом?
– А потом умрет. Что ж вы никак понять не можете, уважаемая гражданочка Стрелкова! Авария, говорю, была на подводной лодке! Кто там был, всем по полной программе досталось. Это ж все-таки армия, это вам не школьная игра в «Зарницу».
– Да как вы… Да как вы смеете разговаривать со мной так… То есть, как вы можете такое говорить о моем сыне…
– Ну, ну, тихо. Я ж понимаю все и очень даже вам сочувствую. Что делать, работа у меня такая. Водички хотите? Или валерьяночки?
– Нет! Нет… Но как же… Господи, Витя, сынок… Да что же это…
– А вот причитания ваши прошу мне не предъявлять, уважаемая гражданка Стрелкова. И вообще… Вы лучше понимайте про себя, что вы не кто-нибудь просто так, а вы мать героя. Гордиться надо таким сыном, а вы. Устраиваете тут!
– Чем гордиться? Что он умирает?
– Ну, вот уже и слезы… Давайте я вам все-таки водички налью. И это… Успокойтесь, пожалуйста. Ну, я не знаю… Как-то по-матерински, по-геройски… Видели, сейчас везде новая кинокартина идет – «Романс о влюбленных»? Я, к примеру, три раза с семьей ходил. Не видели, нет?
– Нет…
– А жаль. Обязательно сходите, посмотрите. Там тоже про мать есть, у которой сын на службе погиб. Геройски погиб, не струсил. А она так, знаете, отнеслась к этому… Очень патриотически отнеслась. Мой сын, говорит, выполнял свой долг, и мы не должны плакать! Потому что смерть за родину – это и есть жизнь! Во как… Прямо мурашки по коже. Я когда это место смотрю, все время думаю – вот бы у наших солдат все матеря такие были…
Ей даже слух не резануло это «матеря». И предложение пойти посмотреть фильм не вызвало никаких эмоций. Что с него возьмешь, с Петренко А. М. На службе человек, только и всего.
Встала со стула, молча пошла к двери. Портфель тяжело оттягивал руку. Даже не оглянулась на возмущенный голос, толкнувшийся в спину:
– Гражданка Стрелкова! Елизавета Максимовна! Вы же бумагу с благодарностью взять забыли.
Махнула безвольно рукой. Тихо закрыла за собой дверь.
А через день она встречала на станции Витю. Поезд был проходящий, стоянка две минуты, только на перрон выпрыгнуть. Еще и не угадаешь, где тот седьмой вагон остановится, в котором Витя едет… И трясучку слезно-горестную надо спрятать, а на лицо, наоборот, беззаботную улыбку надеть. Счастье все-таки. Сынок вернулся. Будто с войны…
Поезд подошел, обдал гарью. Первый вагон, второй, третий… Седьмой далеко протащило, пришлось бегом бежать… И про улыбку забыла! Как увидела сына, так ноги сразу подкосились, ватными сделались. Потому что это был не Витя. Ничего от прежнего парня-красавца не осталось. Грех сказать: не узнала в этом доходяге сына. И не сдержалась, кинулась к нему на грудь, затряслась в плаче. А он улыбнулся спокойно, погладил по волосам:
– Ну что ты, мам, не надо… Пойдем домой. Очень домой хочу. Соскучился.
– Да, сынок, конечно. Пойдем… Отдохнешь немного, а вечером друзья твои придут. Я их позвала уже, и Славика, и Володю, и Женьку. Сейчас придем, стол накрою… Радость-то какая, Витенька!
Потом Витя с друзьями гуляли остаток дня. Она им не мешала. Она вообще старалась никогда к сыну со своими установками не лезть, хотела, чтоб он самостоятельным мужчиной вырос. Боялась помешать излишней материнской любовью, потому как без отца рос. Даже Витя и не помнил толком отца. Она рано овдовела.
Хотя особых проблем со взрослением Витя и без того не испытывал, ему все легко давалось. И учился хорошо, и девушки его любили. В институт после армии собирался поступать, в архитектурный. Живописью увлекался, неплохие картины писал… У него на чердаке в школьные годы даже что-то вроде стихийной студии образовалось. Шагнешь, и обязательно в какие-нибудь штуки вляпаешься. В натянутый на подрамник холст или в приготовленную для натюрморта старую глиняную вазу… Единственное, чего на чердаке не хватало, так это света. Оконце было обыкновенное, слуховое. А свет для художника – это все. Так Витя говорил.
Друзей она заранее предупредила, конечно же. Чтобы никаких вопросов, ни ахов, ни вздохов не было. И удивленно-горестных лиц тоже. Гуляйте, веселитесь, как будто Витя благополучно отслужил и домой вернулся. И девчонок звать не надо. У девчонок душонка все равно бабья, жалостливая, увидят Витю, какой он стал, и не удержатся, все эмоции на лицо выплеснут.
Ребята изо всех сил старались, конечно. Хорошо посидели, душевно. Смеялись, песни под гитару пели, Высоцкого слушали. А потом ребята ушли, и надо было как-то начинать жить… То есть с бедой жить. И в горестном ожидании. И с безумной надеждой на чудо – а вдруг пронесет?
Она каждое утро, как обычно, уходила на работу, а Витя оставался дома. Чуда не получалось, Витя таял на глазах. Но держался молодцом, если можно употребить для его состояния это дурацкое выражение. Грустный такой молодец. Сам о себе все понимающий. Она однажды не выдержала, разрыдалась на кухне, и он попросил чуть грубовато:
– Не надо, мам. Пожалуйста. Мне от твоих слез не легче. И знаешь что, мам? Я тебе сейчас скажу, только ты не говори ничего в ответ, ладно? В общем, потом… Ну, когда со мной это случится… Ты тоже сильно не плачь, ладно? Мне спокойнее, когда ты не плачешь. Я буду оттуда на тебя смотреть и радоваться, что ты не плачешь…
Собралась в кулак, закивала головой, соглашаясь. И больше при нем не плакала.
А однажды он на чердак поднялся. Долго там пробыл, потом спустился на кухню, показал ящик с красками:
– Смотри, высохли… Я поработать хотел, а краски высохли. И кисти тоже.
– Вить, я завтра новые куплю.
– Да не надо, я сам.
– Но это же надо в город ехать! Тебе трудно!
– Ничего, меня Женька отвезет. Ему отец старый «Москвич» отдал, завтра с утра с ветерком и прокатимся. Осточертело уже дома на диване валяться.
На следующий день Витя заявился домой только к вечеру. Она беспокоилась, выглядывала на дорогу, не едет ли Женькин «Москвич»… И проглядела. Услышала голоса во дворе, выскочила на крыльцо…
Витя приехал не один. По двору рядом с ним шла то ли девочка, то ли женщина очень странного вида. Небольшого роста, в свободном сарафане, открывающем субтильные покатые плечики. Было в этих плечиках что-то детское, уныло трогательное, жалкое. Может, потому, что сарафан был слишком свободным. Ей даже подумалось поначалу – странная какая нынче мода у девчонок… А потом вдруг увидела – какая там мода, господи Исусе! Девица-то беременная! Причем весьма основательно беременная, месяцев шесть, не меньше!
А Витю ее удивление даже позабавило. Подтолкнул девицу к ней под локоток, произнес весело:
– Познакомься, мам, это Анна! Правда, она забавная? Голодная была, мы с Женькой в кафе ее накормили. А потом выяснилось, она не только голодная, но ей и жить негде. Пусть у нас поживет, ладно? Куда ж она со своим животом? Ты ведь не против, мам?
– Но как же… А впрочем, как хочешь… Как скажешь, сынок…
– Спасибо, мам. Я же знаю, ты у меня добрая. Не бойся, мы тебе не помешаем.
– Мы?!
– Ну да. А чего ты удивилась? Да, она в моей комнате будет жить. И Анне хорошо, и мне веселее. Буду ей с утра овсянку варить и морковный сок делать. Беременным Афродитам надо обязательно пить морковный сок.
– Почему… Афродитам? – переспросила совсем уж бестолково, с опаской глядя на сына.
– А вот почему! Смотри! Оп-ля!
И сдернул с головы Анны легкую косынку, стягивающую тугим узлом волосы на затылке. И они посыпались по плечам, по спине… Да, именно посыпались, как монеты, по-другому и не скажешь. Очень эффектно получилось. Феерично. Сногсшибательно. Длинные упругие локоны вмиг окутали девушку кипящей пеной, нежно-белой, слегка подсвеченной золотом изнутри. И впрямь – Афродита… Чистая Афродита! Господи, но откуда? Еще и беременная?
– Да, красиво… – только и смогла произнести, покосившись на восторженное лицо сына. – А сколько вам лет, Анечка?
– Семнадцать… – впервые подала голос беременная Афродита, глянув на нее сквозь пряди настороженно, как волчонок.
– Семнадцать! О-о-х, этого еще не хватало… Ребята, да вы что? Анечка, тебя ж родители потеряли, наверное?
– У меня нет родителей. Я одна. У меня вообще никого нет. И никого никогда не было.
– А ребенок…
– А ребенок мой. Но все равно – никого у меня нет и никогда не было!
Голос у девицы тоже был настороженным. Даже слегка хамоватым. И говорок такой… Простоватый, без оттенков хорошего воспитания. И с хамским, но пугливым намеком – вы, мол, как хотите, уважаемая, но меня Витя сюда привел… И потому с места не сойду, и вопросы ваши тоже для меня ничего не значат. И взгляд такой же, под стать голосу. Нехороший взгляд. Испуганный. Порочный. Усталый. Взгляд женщины, прошедшей Крым, Рим и медные трубы.
Так и стали они жить – вместе с беременной Анной-Афродитой. Странная эта была жизнь, если не сказать хуже. Витя поселил ее к себе в комнату, притащил туда раскладушку. Она как-то заглянула к нему, уходя на работу, – чуть не расплакалась. Анна, как барыня, возлежит на Витиной кровати, разметалась во сне, пузом кверху, вся в своих белых кудрях… А он рядом с кроватью на раскладушке, скукожился в неудобной позе, голые ступни поджал утюжком. Подошла на цыпочках, накинула на ступни одеяло, он проснулся, пробурчал сердито: