Другая семья
За что ему все это, за что?
* * *Через месяц Алиса с работы уволилась. И объяснять ничего не стала, поставила перед фактом. Он и не ждал от нее никаких объяснений – зачем? Захотела бы – сама рассказала, что случилось. А может, и ничего не случилось, просто ей надело по утрам рано вставать.
Но тем не менее была своим увольнением недовольна. Злая ходила, раздражалась по каждому пустяку. Или сидела подолгу в кресле, смотрела в одну точку, напряженно сдвинув брови.
Однажды он не выдержал, спросил прямо:
– Что с тобой, Алис? Если так плохо дома, так не увольнялась бы…
Она глянула сердито, пробурчала сквозь зубы:
– Да я бы не уволилась, если бы… Да ну их… Я что, виновата, что они там все придурки убогие? Чуть что – сразу выговор… Можно подумать, что-то страшное из-за одной ошибки случится!
– Так что все-таки случилось, Алис?
– Да ну… Не хочу рассказывать. Терпеть не могу, когда мне замечания делают. И вообще, Фил, не лезь ко мне лучше! И без того плохо, еще и ты тут…
– А я и не лезу. Я просто спросил.
– Вот и не лезь! Ты, кажется, в спальню шел? Иди спи! Это ведь тебе надо утром вставать, а мне не надо! Мне торопиться некуда… Я могу хоть всю ночь тут сидеть…
Ну вот как, как с ней еще разговаривать? Если она любое слово в штыки принимает? Жалости ей не надо, участия тоже. Ей ничего не надо. И любви его не надо. Остается одно – и впрямь идти спать…
Он еще не успел провалиться в сон, когда услышал, как она тихо вошла, как тихо скользнула под одеяло. Попытался было протянуть руки, чтобы обнять, но она проговорила сухо:
– Не надо, Фил… Спи… Тебе вставать рано… Отстань…
Голос злой, раздраженный. Будто он виноват в том, что на работе какая-то неприятность случилась. Да он и не претендовал ни на что, просто обнять хотел… Поддержать как-то…
И утро началось с проблемы – заболела Клара Георгиевна. Ее присутствие по утрам на кухне, запах кофе и полезного завтрака так вплелись в его сознание, что казались незыблемыми. Нет, он вполне обошелся бы бутербродом, и кофе бы себе сам сварил, не в этом дело. Просто было это все как-то… Непривычно и неуютно. Сбивало с толку. Стоял перед кроватью Клары Георгиевны, не знал, что сказать. И она смотрела виновато, положив дрожащую ладонь на лоб, и пыталась что-то объяснить торопливо:
– Это ничего, Филипп, это пройдет… Со мной иногда такое бывает… Просто сил нет встать… Давление вдруг взяло и подскочило! Это ничего, это пройдет…
– Может, «Скорую» вызвать, Клара Георгиевна? Я сейчас Алису разбужу…
– Нет, не надо ее будить, Филипп. И «Скорую» тоже не надо. Я отлежусь. Ты иди, тебя ведь люди ждут, наверное… Кофе сам себе сваришь, да? Иди, я усну еще, может…
Он быстро прошел в спальню, тряхнул спящую Алису за плечо. Она недовольно приподняла голову с подушки, глянула сонно-сердито:
– Что случилось? Чего ты?
– Проснись, Алиса. Вставай. Кларе Георгиевне плохо.
– А что с ней?
– Так сходи и узнай! Что ты у меня спрашиваешь?
Алиса накинула пеньюар, пошла к двери, пошатываясь. И вскоре вернулась, снова плюхнулась в постель:
– Мама говорит, ничего страшного… Чего ты панику поднимаешь? Просто у нее голова болит… У меня тоже голова болит, между прочим, но я же молчу! Иди уже, я спать хочу…
А вечером, придя домой, он Алису вообще не застал. Клара Георгиевна по-прежнему лежала в постели, увидела его, улыбнулась виновато:
– Ты голодный, Филипп? А я, вот видишь, весь день провалялась… Встаю и обратно валюсь, голова кружится. Что со мной такое, не пойму… Наверное, и впрямь надо было врача вызвать.
– А где Алиса?
– Ей надо было к Юле ухать, что-то там у нее случилось. Я ее отпустила. Подруга все-таки…
Он чертыхнулся про себя – вот же всепоглощающая материнская любовь! И Алиса тоже хороша – пользуется ею напропалую. Да разве подруга может быть дороже матери?
Услышав, как хлопнула входная дверь, вышел в прихожую, неся в себе свое возмущение. Спросил сердито:
– Как ты так можешь, Алис, не понимаю?
– А что я могу? Ты о чем, Фил? – Алиса подняла красивые брови, стаскивая с ног туфли.
– Да все о том же! У тебя мать больна, а ты к Юле уехала!
– И что? – с вызовом переспросила Алиса. – Юля попросила, я и поехала! Неприятности у нее, ей плохо!
– Но твоей маме тоже плохо…
– Слушай, не учи меня жить, а? Я сама знаю, что мне делать! И со своей мамой я тоже как-нибудь сама разберусь!
– Да бог с тобой… Разве я учу? Я просто констатирую факт…
– С клиентами будешь факты констатировать, со мной не надо. Ну что ты встал передо мной, как статуя Командора? Дай пройти…
Алиса ушла в спальню, а он снова заглянул в комнату Клары Георгиевны, проговорил заботливо:
– Сейчас мы с Алисой приготовим что-нибудь на ужин… Чего бы вы хотели, скажите?
– Ой, да я не хочу… Когда болею, совсем есть не могу. А вот ты голодный, наверное! Там, в холодильнике, вчерашний борщ есть… Сейчас я встану и разогрею…
– Нет, нет, не надо вставать! Лежите, Клара Георгиевна! Не беспокойтесь обо мне, ради бога, что вы… А врача я утром все-таки вызову. Вдруг что-то серьезное?
– Да ничего серьезного, я думаю. Просто магнитная буря, а я человек метеозависимый. Все мы к старости такие…
– Но я все-таки вызову врача, хорошо? Мне так спокойнее будет.
– Какой ты славный, Филипп. Заботливый. Я слышала краем уха, Алиса опять хамит слегка, да? Не обращай внимания, сам видишь, она который день не в духе. Я думаю, это у нее скоро пройдет…
– Да, все пройдет. Все будет хорошо. Не волнуйтесь. Отдыхайте. Может, я вам чаю принесу, а?
– Да, чаю я бы выпила… С молоком…
– Хорошо! Сейчас все сделаю! Я еще по дороге фруктов купил… Будете?
– Да, спасибо… Фрукты – это хорошо… И ты все-таки поешь борща, Филипп. Надо обязательно поужинать.
Ужинать он не стал. Посуетившись с чаем для тещи, сел на кухне, глянув в окно.
За окном сеял мелкий противный дождь. И настроение было ему под стать – тоже противное. И немного раздражал нарочито веселый голос Алисы – с кем-то долго уже по телефону общалась. Ну почему, почему этой ее веселости хватает на всех, а близким ничего не остается, даже крошечки малой? Почему она так устроена, почему? Даже к матери не зашла…
Вздохнул, налил себе виски, выпил одним глотком. Заел бутербродом с сыром. Прислушался… Слава богу, веселого разговора по телефону не слышно больше. Можно ложиться спать… День был тяжелый, устал как собака.
По пути в спальню заглянул в комнату тещи – та спала, положив пухлую ладонь под щеку. Тихо закрыл дверь, чтобы не разбудить.
Алиса возлежала на своей половине кровати, уткнувшись в книгу. Его будто не замечала. Подумал устало – ну и не надо, не замечай… Не больно-то и хотелось.
– Ну что там мама? – спросила Алиса, не отрываясь от книжки. – Ей уже лучше, надеюсь?
Даже не хотелось ей отвечать. Потому что опять заведется, а потом будет трудно заснуть. Да и как тут не завестись, интересно? Вон сколько равнодушия и надменности в этом холодном «надеюсь»! Будто не о матери родной спрашивает, а о чужом человеке! Вот вам, как говорится, и наглядная картинка того, как можно из дочери вырастить эгоистку… Просто надо отдавать ей всю себя без остатка, угождать и любить без ума. И он тоже, выходит, участвует в этом хороводе любви, вносит свою посильную лепту. И он тоже…
– Что ты молчишь, Филипп? Не слышишь меня, что ли? Я спросила – маме лучше или нет?
– Лучше. Я ее чаем напоил. Она спит уже.
– Надо же, какой подвиг совершил – чаем напоил… Ты такой добрый, а я злая и равнодушная, да? Это ты хотел сказать, что ли?
Он промычал что-то нечленораздельное, давая понять, что засыпает. Потому что нельзя было отвечать. Ясно же, что Алиса нарывается на скандал, хочет в него свое недовольство выплеснуть. А у него нет места, чтобы принять в себя ее недовольство. Своего недовольства хватает. Просто девать его некуда, это проклятое недовольство!
И уснул сразу, заставив себя отключиться. Устал…
А утро началось, как обычно. Проснулся от запаха кофе, просочившегося из кухни – значит, Клара Георгиевна поднялась-таки, завтрак ему готовит. Вышел к ней, спросил с виноватым упреком:
– Ну зачем вы?.. Не надо… Зачем вы встали, Клара Георгиевна?
– Да я уже здорова, все хорошо! – Она улыбнулась ему в ответ. И тут же спохватилась, засуетилась: – Ой, тебе же рубашку надо погладить! Что ж я, забыла совсем…
– Не надо, я свитер надену. Мне сегодня в судебное заседание не надо.
– Да? Ну, хорошо… Давай садись завтракать. Я тебе блинчиков напекла. Эти вот с творогом, а эти с мясом. Я знаю, ты любишь… А я пойду, прилягу, пожалуй.
– Вам плохо, Клара Георгиевна?
– Нет, нет… Просто слабость в ногах еще есть… Полежу немного и совсем буду здорова. Ты ешь, ешь, не слушай меня…
Голос у тещи был не ахти, дрожал немного. И оттого снова совестно стало – они с Алисой дрыхнут все утро, а она, бедная, по кухне суетится. Нехорошо. Неправильно это. Не должно быть так, по крайней мере! В конце концов, у него жена есть, которая вполне может поднять с постели свою красивую задницу и завтрак приготовить! Да что это такое, в самом деле, а?
Такая накрыла вдруг злость – сам себе удивился. Потому и удивился, что не положено ему было в этом доме быть злым. А положено быть любящим покладистым мужем и добрым затем. Славным зятем, как давеча его назвала Клара Георгиевна. Заботливым.
Придя в спальню, резко отодвинул раздвижную дверцу шкафа, и она взвизгнула испуганно под его руками. Сорвал с плечиков синий свитер, принялся его натягивать на себя. Алиса проснулась, пробурчала недовольно:
– Можно как-то потише, а? Не видишь, я сплю…
– Нет, нельзя потише! – проговорил сердито и громко. – Нельзя, нельзя!
Алиса села на кровати, потерла глаза, глянула на него с удивленным возмущением. Фиалковые глаза ее были прекрасны – даже спросонья. Он отвел взгляд, чтобы не утонуть в них по привычке.
– Нельзя так, Алиса! Нельзя! Пожалей мать, в конце концов! Пусть она отдохнет! Сама обед приготовь, накорми ее! Рубашки мои постирай…
– Я? Рубашки? Ты что? У меня же маникюр… Я только вчера его сделала…
Голос у нее был хоть и недовольный, но слегка растерянный. Понятно, врасплох застал.
– Так стиральная машина сама все сделает, целым твой маникюр останется!
– Вот сам и постирай, если так!
– А тебе что, трудно? Ты чем-то важным занята?
– Ты меня сейчас упрекаешь, что ли? Не поняла…
И в этом «не поняла» уже был слышен вызов. Даже не вызов, а явная угроза. На пустом месте, между прочим. Угроза ради угрозы. И потому он сказал спокойно и сдержанно:
– Нет. Не упрекаю. Просто пытаюсь до тебя достучаться. Нельзя так, Алиса, нельзя… Мать тебя любит, старается тебе угодить, а ты этим пользуешься бессовестно! Разве не так, скажи?
– А ты сам… Ты разве не пользуешься? Что-то ты ни разу не отказался от наглаженной рубашечки по утрам! Надеваешь ее с удовольствием! Зато меня учишь, как надо, а как не надо!
– Да при чем тут я… Я же тебе объясняю – нельзя так жить, это неправильно… Уж сколько раз предлагал – давай квартиру купим… Свою… Или дом… Ты домом займешься, в интерес войдешь, хозяйкой себя почувствуешь. Сама в своем доме будешь все решать, разве это плохо, скажи? Ну сколько можно жить в роли избалованной маминой дочки?
– Нет, я не хочу… Не надо мне никакого дома. И вообще… Не надо мне ничего навязывать. Мне и так хорошо.
– А мне плохо!
– Чем это тебе плохо? Да мама же на тебя не надышится… А вот если мы от нее уйдем, тогда уже ей плохо будет. Тебе хорошо будет, а ей плохо! Так что я, можно сказать, забочусь о ней таким образом! Нельзя у человека отнимать его жизненную основу, его так убить можно, между прочим. Смысла жизни лишить.
– Это ты, что ли, смысл жизни?
– Ну да… А чего ты усмехаешься, интересно? Вот будут у меня дети, и они станут смыслом моей жизни… Это же так понятно, Филипп.
– Но ты же сама говорила, что не хочешь детей…
– Это я пока не хочу. Потому что не готова еще. Когда захочу, тогда и будут. И смыслы будут, и цели, и все остальное. А пока меня все устраивает. И не надо мне лекций читать о добре и зле, я и сама могу тебе лекцию прочитать, если понадобится. Не глупее тебя буду.
– Господи, с тобой невозможно говорить… Ты все перевернешь в нужную тебе сторону!
– Так не говори… Я тебя что, заставляю?
Он только развел руками, не зная, что ей ответить. Да можно было и не отвечать – все равно пора уходить. Хотя правильнее будет – бежать. Бежать от этого никчемного разговора…
И весь день потом не задался, и настроение было поганое. Хорошо, что давно научился держать правильное лицо – уверенное и спокойное, как и положено адвокату. А что у адвоката на душе кошки скребут, так ведь никто этого скрежета не слышит, и слава богу.
Пришел домой поздним уже вечером. Клара Георгиевна по привычке засуетилась, накрывая ему ужин. Он только вздохнул обреченно:
– Вам же лежать надо… А вы…
– А что я? Я уже ничего! Мне лучше! Я почти здорова! Ну что ж я буду в постели валяться и думать, что ты голодным останешься! Нет, нет… Не дай бог, ты опять с Алисой начнешь ссориться… А я не могу слушать, когда вы ссоритесь. Плохо мне… Вы утром на таких повышенных тонах говорили, просто ужас какой-то!
– Да мы не ссоримся, Клара Георгиевна. Просто… Просто я пытаюсь до Алисы достучаться, чтобы она поняла… Ну, чтобы…
– Да не продолжай, Филипп, не надо. Думаешь, я ничего не понимаю, что ли? Все я понимаю… Ну что делать, если она у меня такая, а? Вся в отца… На самоотдачу не способна, на себе зациклена. Я ведь тоже от ее отца натерпелась, знаешь… Такой человек был… Скажет – как отрубит. Одно слово – генерал. Шаг вправо, шаг влево – расстрел. Я только по его приказам жила, иначе не получалось.
– А Алису он любил?
– Да ты что – не то слово… Боготворил, можно сказать. Она ж все от него взяла, все крошечки подобрала, можно сказать. Балованная отцова дочка. А мне оставалось только одно – на вторых ролях быть… Но я привыкла – что я могла сделать? Когда смиришься с обстоятельствами, примешь их как должное, всегда легче жить. Тем более что я изменить могла? Ничего и не могла… И Алиса такая выросла, ее уже не изменишь. Но ведь и ты ее такой полюбил, правда?
– Да, но… Ведь так жить нельзя, Клара Георгиевна…
– Да отчего же нельзя? Я ж тебе объясняю – просто принять надо то, что есть, что изменить невозможно! Ведь я приняла в свое время свою жизнь, и ничего… Счастлива даже. И тебе тоже скажу, а ты уж сам потом думай… Алису надо принимать такой, какая уж есть, или вовсе не принимать. Переделывать ее бесполезно. А если уж не хочешь принимать… Не можешь…
– То есть… Вы думаете, мне надо уйти?
– Нет. Я этого не сказала. Я хотела сказать, что если любишь – терпи. Потому как если уйдешь – хуже будет. Я знаю, что говорю. Я ведь уходила от своего генерала по молодости, когда Алиса еще не родилась… Потом вернулась. Любила я его, хоть и младше была на двадцать пять лет… Просто поняла, что мне без него еще хуже. И сделала свой выбор. А впрочем, решай сам, я тебе ничего не навязываю. Ты умный… Что тебе мои советы? Решай сам, Филипп, как тебе лучше – терпеть или уходить…
Он ничего не ответил, но посмотрел с благодарностью. Потому что сам испугался своего вопроса. Уйти? Нет, он не может уйти… Как можно уйти от любви, пусть и такой неприкаянной? Нет…
Тем более вскоре произошло чудо – Алиса вдруг изменилась. Успокоилась как-то. Стала покладистой, ласковой. И даже рубашку ему как-то погладила. Сама! Ну это ли не чудо, в самом деле?
Хотя – со стороны смешно выглядит, наверное. Мужик радуется, что жена ему рубашку погладила! Такой повод, умереть не встать! Но что поделаешь, если у него все так? У каждого свои радости в жизни…
А потом радости кончились, снова семейная жизнь покатилась под горку, потому как настроение у Алисы переменилось в одночасье. Снова появились раздраженные нотки в голосе, молчаливая отчужденность. Будто неведомый режиссер ловко руководил этим процессом – сегодня жарко, а завтра холодно. И нельзя было к этой режиссуре привыкнуть – никак… И потому он сорвался в один прекрасный вечер, проговорил с тихим отчаянием:
– Алис… Скажи честно… Ты совсем меня видеть не можешь, да? Я противен тебе? Может, мне лучше уйти? Скажи…
Она подняла на него удивленные глаза, молчала долго. Потом пожала плечами, проговорила равнодушно:
– Как хочешь, Филипп…
– Что значит – как хочешь? Скажи прямо – мне надо уйти?
– Но я же сказала – как хочешь…
– Это не ответ, Алиса. Ты совсем не любишь меня, да? Так и скажи – не люблю!
– Ну что ты от меня хочешь, Фил? Я ведь ничего тебе не обещала, когда выходила за тебя замуж, правда? Ты сам так хотел, это был твой выбор… Ты сам согласился на все…
– Да, согласился. Потому что очень тебя люблю. Но и дальше так жить невозможно! Я не могу так больше… Не могу, не могу!
Последние слова он почти прорыдал в отчаянии, подскочил со стула, быстро вышел в прихожую. Еще и дверью хлопнул, уходя. Хорошо, что в этот момент Клары Георгиевны дома не было. Не видела его в таком состоянии. Потому что стыдно… За самого себя стыдно, ей-богу! В истерику впал, как нервная барышня!
Потом ехал в машине по улицам бесцельно, пытался прийти в себя. Только плохо у него это получалось – будто воздуха не хватало все время и сердце билось неровными толчками. Ну за что ему все это, за что? Почему у всех любовь бывает праздником, а ему она дана наказанием? За что? Такая звонкая пустота внутри, хоть плачь…
Зазвонил телефон, глянул на дисплей – мама. Почувствовала, как ему плохо, наверное. Надо взять себя в руки, поговорить нормально. Спокойным веселым голосом – мол, у меня все окей, зашибись просто. Не станет же он маме жаловаться, что от жены трусливо сбежал!
– Привет, мам! Как ты? Все в порядке?
– Здравствуй, сынок. В порядке, да не совсем… А у тебя как, все хорошо? Ты здоров?
– Да, у меня все хорошо…
– Слава богу. Просто на меня вдруг накатила тревога за тебя. Такая сильная тревога, что плохо стало. Сама не понимаю – заболела, что ли?
– А что у тебя болит?
– Да вроде как сердце прихватило… И лекарств никаких дома нет… Ты же знаешь, я не люблю болеть, никаких таблеток дома не держу.
– Я сейчас приеду, мам! И «Скорую» вызову!
– Да не надо «Скорую»… Ко мне соседка пришла, она медсестра… Наденька из сто пятнадцатой квартиры, ты ее знаешь. Капельницу мне поставила. Вот и лежу, в потолок смотрю. А у тебя точно все в порядке, Филипп? Ты меня не обманываешь?
– Нет, что ты… Я сейчас приеду, мам… Через пятнадцать минут буду. Ты сможешь мне дверь открыть? Хотя не надо, я сам открою, у меня в бардачке ключи от квартиры есть, кажется… Сейчас гляну… Да, есть ключи, мам! Я сейчас, я быстро!
Нажал на кнопку отбоя, почувствовал, что все прежние рефлексии как рукой сняло. Мама больна, а он тут расплакался сам себе – не любят его, надо же! Будто других проблем в жизни нет, кроме любви! Да кака така любовь, будь она неладна трижды…
По дороге заскочил в супермаркет, накупил продуктов. Еще и в аптеку зашел, попросил что-нибудь сердечное. Аптекарша пыталась его вразумить – что, мол, конкретно вам надо? Не получив вразумительного ответа, рассердилась и потребовала рецепт, еще и отчитала за легкомыслие – мол, к врачу сначала сходите!
Ладно, бог с ней, с аптекаршей. Тем более она права. Это он сейчас в панике, за мать испугался. Завтра же отвезет ее к врачу…
Ворвался в квартиру, бросил пакеты с продуктами в прихожей, зашел в гостиную. Мама лежала на диване под капельницей, смотрела на него испуганно:
– Чего ты, Филипп? На тебе лица нет… Успокойся, я ж не помираю, просто сердце немного прихватило. В моем возрасте это нормально, утром уже на ноги встану. Зря я тебе позвонила…
– Да как это зря, мам! Ты что! Завтра же отвезу тебя в больницу, поняла? У меня клиент есть бывший, он кардиолог… Я сейчас ему позвоню…
– Не надо никому звонить, Филипп. Оставь. Я сама справлюсь. Лучше скажи – что у тебя случилось? Ты же весь на последнем нерве держишься! Я все вижу, меня не обманешь!
– Да ничего не случилось, что ты…
– Опять из-за Алисы своей страдаешь, да? Все еще ждешь, когда она тебя любить начнет? Напитается твоей любовью по самую маковку и своею откликнется? В чудеса веришь?
– Не надо, мам… Ну что ты – по больному месту…
– Так оно и будет болеть, пока его к чертовой матери ножом не вырежешь. Но разве ты сможешь так? Ведь не сможешь… Так и будешь страдать… Думаешь, мне легко на все это смотреть, да? Материнское сердце – оно такое, все чувствует, на все откликается… Только не подумай сейчас, что я тебя в чем-то обвиняю, ради бога! Мол, из-за тебя заболела! Нет, нет… Или что я в твою личную жизнь вмешиваюсь…
– Да я и не думаю, мам. Ты у меня женщина деликатная, я знаю.
– Да будь она неладна, эта самая деликатность… Знаешь, как я себя ругала, что не отговорила тебя от этой женитьбы? Видно же было, что Алиса тебя не любит…
– Я ее люблю, мам. Очень люблю.
– Ну да, ну да… Только счастья тебе от этой любви – на грошик медный. Вон, сам на себя уже не похож…
– Да все нормально, мам. Просто я очень устаю… Дни такие тяжелые выдались, клиентов много…
– Ну, мне-то сказки про усталость не рассказывай! Просто признайся самому себе, что сил не хватает сделать решительный шаг! Смелости не хватает!
– Ты о чем, мам?
– А сам не понимаешь, о чем? Уходи от Алисы, Филипп. Ведь все очень просто на самом деле – нужно взять и уйти. Это кажется только, что небо на землю упадет и она разверзнется – поверь, ничего такого не будет! Ну, перестрадаешь пару месяцев, побесишься… А потом все пройдет. Уходи, Филипп! Так нельзя жить, пойми! Чего ты мазохизмом занимаешься, сам себя плетьми сечешь? Зачем?
– Нет, мам, все не так… Не так… Я же знаю, что не смогу без нее. Я просто знаю, и все. Это мой крест, наверное…
– Ой, умоляю тебя, сын… Не говори красиво! Ты сам разрисовал красивостями свое незавидное положение, только и всего! В конце концов… Ты мужик или кто? Где твоя гордость, скажи?
– Да если бы все было так просто, мам… Если бы можно было перешагнуть и спокойно идти дальше! Ведь я знаю, что не получится так. Если уйду, мне еще хуже будет, я знаю. Не смогу я без Алисы, не смогу…
– Сможешь! Что такое – не смогу? Она что, кислородная подушка? Если отнимут – умрешь?
Он замолчал, удивившись такому сравнению. Потом усмехнулся горько, проговорил тихо:
– Да, ты это хорошо сейчас сказала… Именно так – кислородная подушка… Если долго ее не вижу – с ума схожу… Может, я и впрямь немного не в себе, а? Иногда и сам об этом задумываюсь!
– И в самом деле – почему бы тебе к хорошему психиатру не сходить? Ну что это за любовь такая, похожая на психическое отклонение? А если не к психиатру, то, может, бабу хорошую найти? Чтобы понять – на Алисе свет клином не сошелся?
– Уже, мам…
– Что уже? У тебя кто-то есть, да?
– Есть, мам. Есть. Но рассказывать я тебе ничего не буду. Некомильфо как-то, согласись.
– Ну и не надо… Зачем мне твои интимные подробности? Хорошая хоть она?
– Хорошая. Во всех смыслах. Очень хорошая.
– Ну и…
– И ничего, мам. Только чувства вины прибавилось. И перед Алисой, и перед ней…
– Ну, допустим, Алиса твоя сама виновата. Так ей и надо. Видели очи, що купували[3].
– Ну все, мам… Я не хочу это обсуждать. Зря я тебе сказал, наверное… Не надо было!
Возникла неловкая пауза, и мама молчала, огорченная его холодным ответом. Он первым не выдержал этой паузы, протянул руку, сжал ее холодные пальцы:
– Не обижайся на меня, ладно?
– Ну что ты, сынок… Какие обиды, бог с тобой. Живи как знаешь. Да я бы вообще никаких вопросов тебе не задавала, если бы видела, что ты счастлив. Но нет у тебя счастья, к сожалению. Этого сожаления мое сердце и не выдерживает. Вот когда сам будешь отцом, поймешь меня… Хотя и эта перспектива тебе, похоже, не светит.
– Ну почему? Алиса хочет детей… Но, говорит, пока к ним не готова.
– Хм… Хороший крючок придумала, конечно… Хочу, но пока не готова… Мол, сиди рядом и жди, когда я захочу! Так получается, что ли?
– Мам, давай мы больше не будем об этом, ладно? Кстати, я же тебе продуктов привез, пойду, в холодильник все запихну…
– Это хорошо, молодец. Я давно за продуктами не выбиралась, не люблю магазины. Спасибо, сынок.
Он быстро поднялся из кресла, ушел на кухню, будто сбегал. Долго возился с продуктами, потом сделал для матери чаю, вошел в гостиную с подносом в руках.
Мама улыбнулась, проговорила чуть виновато:
– Ты прости меня, сын… Получилось, я-таки влезаю в твою личную жизнь, прости. Больше не буду. Ты иди, я спать очень хочу… Сейчас Наденька придет, капельницу уберет. Я спать буду… Утром позвоню тебе, отчитаюсь о самочувствии. Не бойся, не умру, обещаю. А вот и Наденька идет… Я ей свои ключи дала… Иди, Филипп, иди… До завтра…