Другая семья
Был поздний уже вечер, в городе зажглись фонари, красиво освещая полные осенним золотом улицы. Странно, но на душе у него после разговора с мамой стало чуть легче. Глянул на дисплей телефона… Ни одного вызова от Алисы не было. Зато от Кати – целых три… Может, у нее что-то случилось? Никогда в такое позднее время не звонила… Деликатничала. Ведь он дома может быть, с семьей…
Тут же кликнул ее номер, спросил деловито:
– Катюш… Что-то случилось, да? Ты звонила…
– Нет, ничего не случилось. Если не считать того, что я очень соскучилась. Так сильно хочу тебя видеть – с ума схожу… Я не выдержу никакой паузы, Филипп, просто не выдержу! Мне так плохо без тебя, Филипп! Так плохо…
Он услышал слезные нотки в ее голосе, проговорил быстро:
– Я приеду, Кать! Я быстро…
– Правда? Ты приедешь? А когда?
– Я уже к тебе еду.
– Ой… Но у меня же мама дома… Я не думала, что ты так быстро решишь приехать. Это ведь ничего, что мама дома? Она давно хочет с тобой познакомиться… Ты не бойся ее, ладно?
– Хорошо, не буду бояться, – легко рассмеялся он. – Я еду, Кать, еду… До встречи!
* * *Хорошо, что дорога до Синегорска неблизкая. Можно ехать и думать, думать… Хотя ничего хорошего в этих думах нет, одно сплошное самоистязание. И составление обвинительного заключения для самого себя. И приговор – тоже себе. Трус. Неврастеник. Тряпка. Подлец. Сволочь. Кто еще там… Обманщик. Изменщик. Предатель. Недомужик. Заяц, прыгающий от бабы к бабе.
Наверное, мама все же права – нельзя так больше жить. Надо выбрать что-то одно – когда сам любишь безответно или когда тебя любят, тоже безответно. Наверное, второй вариант легче. Удобнее. Даже честнее в чем-то.
А что? Взять и объявить Алисе – решил развестись, мол. Отпускаю тебя. Не буду больше надоедать своей любовью. Ухожу к женщине, которая любит меня. Интересно, как она это заявление воспримет? Пожмет плечами и скажет – «ради бога, делай что хочешь»? «Мне все равно»?
Зато Катя! Катя как счастлива будет! Разве это мало – сделать хорошую женщину счастливой? Перевезти ее из Синегорска, купить дом, детей родить… Приходить с работы домой и знать, что тебя заждались, что выйдут навстречу, сияя счастливой улыбкой.
Да, хорошо, если представить… А с другой стороны – он же себя знает, знает! Будет жить в этой счастливой картинке умом, а сердце все равно мучиться и болеть будет – как там Алиса… Кто с ней рядом сейчас, кто ночами ее обнимает… Да он от ревности с ума сойдет, страдать будет! И Катя это поймет, и тоже будет страдать.
Есть еще вариант, конечно. Совсем одному остаться. И ждать, когда эта любовь-боль отпустит. И не бегать за Катиным теплом, не давать ей напрасных надежд. Да, это выход, пожалуй…
Тогда зачем он сейчас едет к Кате? Может, повернуть обратно прямо сейчас?
Но ведь она ждет… И он вроде как несет ответственность за это ожидание. Поздно, поздно назад поворачивать. Лучше уж дальше составлять самому себе обвинительное заключение и приговор выносить – трус, неврастеник, тряпка, недомужик… Как там еще? Да не важно… Тем более, если так продолжать будешь над собой издеваться, наверняка превратишься в давешнего клиента… В того самого Павла Петровича Подрыгаева, у которого любовь к жене переросла в крайнюю ненависть и сожрала его бедную психику. Наверное, у этого Павла Петровича Подрыгаева спасительного островка не было. А у него Катя есть… Катя, которая всегда ждет…
Не заметил, как показались вдали холмы Синегорска, и вот уже мост переехал, внизу речка, совсем обмелевшая. Еще минут десять дороги осталось. И Катя откроет ему дверь, и будет сиять глазами от радости. А потом они любовью займутся. Нет, не потом, а сразу!
Хотя нет… Катя ведь говорила, что у нее мама дома. А может, мама проявила тактичность и ушла уже? Хорошо бы…
Катя открыла ему дверь – глаза и впрямь сияли голубыми озерцами. Он перешагнул порог, обнял ее, хотел поцеловать, но она прошептала испуганно:
– Потом, Филипп, потом… Я ж тебе говорила – мама сегодня дома…
Тут же в прихожей появилась рослая дородная женщина, глянула на него с пристрастием. Так, будто рентгеновскими лучами пронзила, и все это с насмешливой улыбкой, хотя и вполне доброжелательной.
– Доброго здоровья, мил человек… Что ж, давай будем знакомиться! Давно хотела, да дочка мне все не дозволяла. Я, стало быть, Галина Никитична, Катина мама. А ты, стало быть, Филипп. Как тебя лучше называть-то? Филей, что ли?
– Он не Филя. Он Филипп, мама… – с тихой опаской поправила Катя и встала к нему спиной, будто загораживая от материнской насмешливости.
– Ну, Филипп так Филипп… Мне без разницы. Главное, чтобы тебя, дочка, не обижал. А то, знаешь, всякое бывает…
– Он меня не обижает, мам. Он хороший. Ты же помнишь, как он меня в суде защищал!
– Да помню, помню… Что есть, то есть, спорить не буду. Значит, хороший, говоришь?
– Да, очень…
– Ишь, защитница! – неожиданно подмигнула ему Галина Никитична. – Ну ладно, что ж… Да ты проходи, Филипп, проходи! Катюха вон для тебя стол накрыла, расстаралась! Еще и выпроводить меня пыталась, намеками вся изошла – мол, мешаешь моей свиданке… Да только я не поддалась, уж больно поглядеть хотелось, что это за Филипп такой. Нет, я помню, конечно, как ты ее защищал, но в суде ведь ничего не поймешь от волнения! Человека толком не разглядишь! А ты вон какой молодец оказался, защитничек… Всю девку мне высушил… Вон, даже ночью с телефоном не расстается, в руке его держит – вдруг Филипп позвонит, а я не услышу?
– Мам, ну зачем ты! Не надо… – с тихой сердитой досадой проговорила Катя.
– А что я такого сказала? Ничего и не сказала, одну только правду! Он и без этого знает, что ты по нему сохнешь! Ведь знаешь, милок?
– Мам, перестань! Идемте лучше к столу! Все остыло уже, наверное! – снова с досадой перебила ее Катя.
Галина Никитична вздохнула тяжело, повернулась, ушла в комнату. Катя быстро приникла к нему, обняла, шепнула в ухо:
– Не обижайся на нее, ладно? Она у меня такая… Что думает, то и говорит… Но зато она очень добрая. Не обижайся.
– Ну что ты, Катюш… С чего бы мне обижаться?
– Да мало ли что она еще скажет… Всякое может быть… Иди, руки мой…
Когда он зашел в гостиную, Катина мать уже сидела за столом. Указала ему место рядом с собой приветливым жестом:
– Садись… И не злись на меня, я женщина простая. Я за свою дочку душой болею, как всякая мать. Да и давно нам с тобой надо бы познакомиться, мы ж теперь не чужие! Хотя, если честно, не нравится мне все это… Свиданки ваши… Ой, как не нравится! Да ты садись, чего стоишь-то! Не бойся, я не кусаюсь!
Он сел за стол, и Катя села рядом с ним, недовольно взглянув на мать. Было заметно, что она сильно нервничает. Боится, бедная, что мамка опять чего-нибудь учудит. А мама тем временем продолжила в том же духе:
– Ты ведь женатый, правильно?
– Да. Я женат. Скрывать не буду.
– Ну, еще бы ты скрывал… Это ж понятно, что женатый. Стало быть, жене с моей Катькой изменяешь, да?
– Ма-а-м… – тихо простонала Катя, сжимая под столом его пальцы. – Перестань, мам…
– Да что ты меня все время одергиваешь? Что я такого спросила ужасного? Все перестань да перестань! Дай мне с человеком поговорить нормально! Не бойся, не съем я твоего Филиппа! – вдруг рассердилась Галина Никитична, хлопнув ладонью по столу.
И, повернув к нему голову, проговорила задумчиво:
– Женатый, значит… Понятно… Да только знай, мил человек… Если бы моя Катька по тебе не сохла, я бы тебя и близко к ее порогу не подпустила. Она у меня приличная девка, между прочим. С женатыми мужиками сроду не валандалась. Не знаю, как ее так угораздило в тебя влюбиться… Да так, что и свету белого без тебя не видит… И ничем эту любовь не перешибешь, заразу! Уперлась Катька, и все! Мне аж страшно иногда за нее делается… Но ты, милок, знай одно. Если обидишь чем мою Катьку – убью. У меня рука в злобе тяжелая, я тебя заранее предупреждаю. Понял меня, нет?
– Понял, Галина Никитична. Понял.
– Ну, вот так-то лучше будет… Ладно, не буду вам больше глаза мозолить, уж вижу, что поднадоела. И Катька копытом бьет… Пойду я, ладно. Не глупая, понимаю, что к чему. Милуйтесь, коли приехал…
Галина Никитична тяжело поднялась из-за стола, вздохнула, махнула в сторону Кати рукой:
– Не провожай меня, сама дверь закрою…
Глянув на него, улыбнулась грустно:
– Пока, мил человек… И помни, что я тебе сказала. Если обидишь – убью. И я не шучу, поверь. Женщина я нервная, рука у меня тяжелая. Разозлюсь – никто не удержит.
Ему ничего не оставалось, как улыбнуться да склонить слегка голову – согласен, мол. Услышал. Поверил. Испугался.
Галина Никитична произнесла напоследок:
– Вот так-то вот!
И вышла из комнаты, гордо подняв голову. Вскоре они услышали, как в прихожей хлопнула дверь. Катя вздрогнула, проговорила тихо:
– Да ты не слушай ее, Филипп… На самом деле она добрая, мухи не обидит. Просто меня очень любит… Потому и разыграла перед тобой грозную воительницу. А на самом деле вовсе не такая… Не бойся ее, ладно?
– Постараюсь… – со смехом произнес он, обнимая Катю за плечи. – Да и когда мне бояться, скажи? У меня голова совсем другими мыслями занята… Ты в моих руках сейчас, обнимаю тебя, и мне так хорошо…
– Правда? Тебе правда со мной хорошо?
– Конечно, Катюш. А если ты мне не веришь, я тебе сейчас покажу… Ух, что я с тобой сделаю сейчас, берегись!
Катя засмеялась счастливо, понарошку от него отбиваясь, и даже подскочила со стула, пытаясь убежать, и они сами не заметили, как оказались в Катиной спаленке, и куда-то в один миг исчезла одежда, и жадность объятий была ненасытной, как всегда.
В какой-то момент он будто пришел в себя, глянул в ее запрокинутое лицо, отрешенное, полное счастливо переживаемого наслаждения и страсти, и вмиг представил себе другое лицо… Алисино. Никогда, никогда не видел он у Алисы такого выражения лица. Такого отрешенного. Такого до безобразия счастливо-страстного. Никогда…
Но ведь это не Алиса, в конце концов! Это Катя! Как он может себе позволить сравнение – в такой момент? И досаду эту позволить… И даже не досаду, а обиду. Ах, мол, его любит не та женщина, которую он сам хочет! А вот если бы та… Вот тогда бы…
Как Агафья Тихоновна, ей-богу. Как там она говорила? «Вот если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча…»[4]
В общем, всю обедню себе испортил. Так и хотелось пробурчать с досады – сам ты Балтазар Балтазарыч, дурак… Хорошо хоть Катя ничего не поняла, ничего не заметила. Приникла к нему после бурного секса, дышала прерывисто. И вдруг произнесла тихо:
– Я ребенка от тебя хочу, Филипп… Очень хочу…
Он невольно напрягся, ничего не ответил. Растерялся, не знал, что сказать. Да и не ждала Катя от него ничего, сама заговорила горячо и торопливо:
– Нет, ты не думай, я не потому… То есть не для того, чтобы тебя к себе привязать… Я просто хочу, чтобы у меня был ребенок. От тебя. Имею я право хотеть ребенка, скажи?
– Но Кать… Ты же понимаешь, я…
– Да, я все понимаю прекрасно! И еще раз тебе говорю – это я так решила. Это я так хочу. К тебе – никаких претензий. Я, только я так решила… Хочу ребенка! И лучше девочку… Дочку… И чтобы она была на тебя похожа… Такая же умная и красивая!
– Но Катюш… Такие вопросы решают всегда вдвоем, согласись…
– Да. Решают вдвоем. Но у нас не тот случай. Сейчас я решаю одна, сейчас я просто тебя прошу… Вернее, ставлю в известность…
– Даже так? – осторожно спросил он, приподнимая голову от подушки.
– Да нет, ты не понял… – засмеялась она чуть снисходительно. – Я пока не беременна, не волнуйся заранее. Хотя… Кто его знает? Посмотрим… Если это случится сегодняшней ночью, я буду счастлива. А ты бы хотел ребенка, Филипп? Ну… вообще, в принципе?
– Не знаю… Ты меня врасплох застала своим вопросом, Катюш.
– Понимаю, что ж… Только не говори, что тебе уже пора, ладно? Что утром тебя срочные дела ждут… Тебе ведь сейчас хочется испугаться и сбежать, правда?
– Нет, что ты… С чего ты взяла?
На самом деле Катя была права – все было именно так. Был такой первый порыв – очень ему хотелось испугаться и сбежать. Но ведь не признаешься же в этом вот так, в лоб! Не заслуживает Катя того, чтобы он ее обижал. И без того уже обижает невольно.
– Значит, на всю ночь останешься, да?
– Останусь, Катюш. Мне с тобой так хорошо…
– А сейчас будет еще лучше! – многообещающе промурлыкала Катя, медленно проводя ладонью по его груди, потом так же медленно ладонь ее заскользила вниз, и вскоре его будто волной снесло, цунами! Не было больше никаких проблем и страданий, не было несчастной любви к Алисе, не было этих унизительных заячьих прыжков от одной женщины к другой… Было одно только ощущение счастливого полета, отрешения от всего. И еще мысль была легкая, зацепившаяся за краешек сознания – вот так и надо жить… Легко и в полете. С той женщиной, которая дарит этот полет. Какого еще рожна ему надо? Вот же она, рядом… Любящая, страстная, желающая родить от него ребенка. Та женщина, которая будет встречать его на пороге дома, сияя глазами и распахнув объятия.
И снова пришла трезвая мысль – дался ему этот порог дома, дались ему эти сияющие глаза да объятия! Что он повторяет это все про себя каждый раз, как молитву? Дело ведь не в этом… А в том, что действительно нужно менять свою жизнь. В которой может и не быть порога дома и сияющих глаз. А будет обыденность, но уже трезвая обыденность. Может, без любви, но и без лишних страданий.
Да, да, надо решать… Прямо сейчас взять и решить, разрубить гордиев узел, который сам себе и связал! И жить дальше. Сколько же можно – на черновик? Вернее, начать жить в любви… Пусть в Катиной любви, но он примет эту любовь в себя, взрастит ее в себе и взлелеет, и она станет его собственной. Он отогреется, наконец, он будет жить…
Так и заснул на этой мысли, и сон снился хороший, легкий, невесомый. И не сон даже, а непонятное состояние – будто колокольчик все время звенит. И так хорошо было…
Проснулся – Кати рядом нет. Наверное, уже позднее утро. В телефон бы глянуть, но так не хочется, черт возьми! Да и нет его рядом… Похоже, он его в прихожей оставил, в кармане пиджака. И ладно, и пусть… Так хочется еще побыть в этой беззаботности, в этих правильных легких мыслях. Еще и запахи в приоткрытую дверь такие аппетитные прилетают! Что это? Вроде пирогами пахнет… Неужели Катя поднялась спозаранку да метнулась для него пироги печь? О господи… Ну как тут не размякнешь от такого внимания?
Да, а кстати… Катя ведь что-то такое сказала ему ночью… Такое, что его вроде как испугало. Ну да, ну да, про ребенка она говорила…
И что? Действительно, надо испугаться? Да ну… Не будет он ничего бояться. Может, как раз это ему и нужно – ребенок. И все само собой решится тогда. И никаких сомнений уже не будет.
Да, пусть будет ребенок… Интересно, он это «да, пусть» проговорил ночью или нет? Кажется, нет. Лепетал что-то испуганное-невразумительное. А кто в его женатом положении лепетать бы не стал, а? Пусть бросит в него камень, если не так…
Но ведь можно прямо сейчас Кате сказать… В конце концов, он мужик или кто?
Поднялся с кровати, натянул брюки, рубашку. Не голышом же такие разговоры вести! Вышел на кухню…
И встал в дверях, как соляной столб. Не было на кухне Кати, а была ее мама. Как ее там… Галина Никитична. Это она, стало быть, пироги печет. Руки по локоть в муке, лицо раскрасневшееся. И ничего больше не придумал, как спросить растерянно:
– А где Катя? Я думал…
– Доброе утро, зятек! Как говорится, вы нас не ждали, а мы приперлися! – легким смешком проговорила Галина Никитична, глянув на него хитренько. – Уж не обессудь, решила с утра пирогов тебе напечь. Считай, это знак моего к тебе расположения, дорогой зятек! А Катька, вон, в ванной плещется… Сейчас выйдет уже, наверное… Да ты заходи, заходи, чего в дверях стоишь!
Катя и впрямь через минуту появилась на кухне, лицо у нее было слегка досадливое, слегка виноватое. Тоже не ждала маму так рано, наверное.
– Да я сейчас уйду, уйду, не переживайте! Не стану мешать… – деловито проговорила Галина Никитична, коротко глянув им в лица. – Вот пирог с мясом из духовки выну, да вместо него сладкий пирог приставлю… Катька, не забудь про сладкий пирог-то, смотри, чтоб не подгорел!
– Мама, ну зачем… Столько хлопот… Я бы и сама… – тихо проговорила Катя, садясь за стол.
– Да когда тебе самой-то? Ладно уж… От меня не убудет. А вы давайте завтракайте с удовольствием! Не стесняйся, зятек, угощайся! Я по пирогам та еще мастерица… Попробуешь – потом за уши не оттянешь! И Катька у меня тоже пироги печь умеет, конечно, но до меня ей далеко!
– Спасибо, Галина Никитична… Спасибо… – проговорил он с неловкой улыбкой.
– Да ты сначала попробуй, а потом уж благодари… Да и не надо мне благодарностей-то… Просто Катьку мою не обижай, вот и все, что мне надо…
– Мам, ты опять! – с досадой произнесла Катя, нахмурившись.
– Да все, все, ухожу я… Не сердись на меня, Катька. Вот будешь сама матерью, тогда поймешь, каково это… Когда знаешь, что все неправильно у дочки складывается, нехорошо, а сделать все равно ничего не можешь! Ладно, оставайтесь тут… Завтракайте…
Галина Никитична так стремительно подалась из кухни в прихожую, что они и опомниться не успели. Когда за ней захлопнулась дверь, Катя проговорила тихо:
– Заплакала, потому и заторопилась… Не хотела, чтобы ты ее слезы видел. Она у меня такая… Вроде и сильная женщина, а слеза близко. Ты не сердись на нее, ладно?
– Да почему я должен сердиться, что ты? Галина Никитична старалась, пироги мне пекла… За что сердиться, Кать?
– Ну… Что она тебя зятем называет… Вроде как бесцеремонно звучит… Да ты ешь, ешь, пироги у мамы и в самом деле отменные! Давай я тебе чаю налью… Ты правда не сердишься, да?
– Правда. Я не сержусь.
– А почему тогда хмурый такой? Тебе уже ехать пора, да?
– Нет… Нет, не пора. Не хочу никуда ехать. Хочу сидеть с тобой на кухне и есть мамины пироги.
Катя засмеялась счастливо, но в ту же минуту осеклась, спросила чуть настороженно:
– И что, в самом деле не торопишься? И будешь со мной целый день?
– Да. Проведем этот день вместе, Катюш.
– Ой… Ой, правда? Ой, а тогда давай погуляем, а? Вместе… Мы ведь даже ни разу с тобой не гуляли! Просто пойдем по улице вместе… Рядом… Ой, как здорово, Филипп!
– Конечно, Катюш. Обязательно погуляем! А какой пирог вкусный, м-м-м…
– Ой, а сладкий пирог еще вкуснее! Он со свежими ягодами! Скоро уже подоспеет… У нас с мамой дачка есть, мы много ягод на зиму морозим. Потом пироги печем… Я как-нибудь покажу тебе нашу дачку! Хочешь?
– Хочу. Я все хочу, Кать.
Катя встала, чтобы пойти к плите, но он остановил ее, сгреб в охапку. Она отбивалась, но не сильно, лепетала с коротким смехом:
– Ну погоди… Ну что ты делаешь, Филипп? Куда ты меня тащишь? Дай я хоть плиту выключу… И вообще, мы же гулять хотели… Ты обещал…
– Да, погуляем… Потом, Катюш, потом… Потом…
Получилось, что выбрались погулять только ближе к обеду. И день был солнечным, как по заказу. Ох, уж эти денечки золотой осени, как вы сентиментальны и романтичны! И запахи сырой земли, и щедрые краски увядания, и воздух особенный, вкусный, прозрачный. Будто размякла природа, прощаясь с летом и цветом, а до зимы еще далеко…
– Пойдем на липовую аллею, там сейчас очень красиво! – Катя потянула его за локоть, и он двинулся за ней безропотно.
Только потом понял, что эта самая липовая аллея – главный променад в городке. И что Катя неспроста его туда повела. Она его вроде как демонстрирует, народу показывает. Все время здоровается с кем-то, и слегка торжествующая нотка звучит в этом «здрассть», и норовит взять под руку по-хозяйски. Странно, но ему это даже нравилось… Вызывало умиление. И шел бы себе по липовой аллее, и шел…
Но зачем-то взял и включил телефон. И увидел там кучу вызовов. И от Алисы тоже… И не успел ничего сообразить, как телефон зазвонил нетерпеливо, высветив на дисплее имя «Аглая». Да чтоб тебя, дорогая моя секретарша…
– Да, Аглая, слушаю!
– Филипп Аркадьевич, вы где? С вами все в порядке?
– Да, Аглая. Со мной все в порядке. Все хорошо.
– А почему тогда телефон отключили?
– А я обязан на этот вопрос отвечать?
– Нет, конечно… Извините… Просто у нас тут форс-мажор… Лидия Константиновна заболела, у нее гипертонический криз. В арбитраж идти некому. Сережа в судебном заседании, Лева в командировке… Что делать, Филипп Аркадьевич?
– Понятно… На сколько слушание в арбитраже назначено?
– На пятнадцать тридцать…
– Хорошо. Я успею. Подготовь мне все материалы.
– Да. Сделаю, Филипп Аркадьевич.
– Давай…
Нажал на кнопку отбоя, чертыхнулся тихонько с досады. А что делать? Никуда от забот не денешься…
– Тебе ехать надо, Филипп? – печально спросила Катя.
– Да, Катюш… Придется нам в другой раз погулять. Не обижайся.
– Нет, что ты… Я вовсе не обижаюсь. Надо так надо. Я ж понимаю…
Он видел, что она огорчилась, и очень сильно, только что не заплакала. Но быстро взяла себя в руки, улыбнулась, проговорила быстро:
– Ну же, идем! Ты же торопишься… Хорошо, что мы недалеко от дома ушли… Тем более я тебя сейчас коротким путем проведу, так быстрее будет!
Пошли быстро в обратную сторону, и Катя запыхалась немножко, и потому голос ее прозвучал отрывисто-требовательно:
– Когда ты еще приедешь, Филипп? Когда тебя ждать?
– Не знаю, Катюш. Дел очень много. Так некстати сотрудница заболела…
– Да, я понимаю. Конечно. Но все же… Когда тебя ждать, Филипп?
– Я позвоню, Катюш… Я обязательно тебе позвоню… Не скучай, ладно?
– Я буду скучать. И ждать тебя буду.
Когда он садился в машину, Катя проговорила заботливо:
– Только ты не гони, ладно? Ты все успеешь, Филипп. Не гони…
И перекрестила его быстрым жестом. И глаза у нее такие при этом были… Скорбные, печальные, со слезой. Будто навсегда с ним прощалась…
* * *Освободился он только поздним вечером. Пришлось еще навестить приболевшую Лидию Константиновну, которую очень ценил как специалиста по арбитражному процессу. Когда-то она была арбитражным судьей, и опыт рассмотрения дел был у нее колоссальный, да и кое-какие связи остались, что было немаловажно. Правда, здоровье у Лидии Константиновны было не ахти, возраст сказывался, но она не сдавалась. И сейчас, увидев его в дверях, заговорила быстро и виновато:
– Ой, Филипп, прости, подвела я тебя… Не поверишь, утром так голова закружилась, что до туалета боялась дойти – упаду… Кто вместо меня сегодня на рассмотрение ходил? Сережа? Лева?
– Нет, Сережа в процессе был в Первомайском суде, а Лева в командировке. Я ходил в арбитраж, Лидия Константиновна.
– И как?
– Да никак, в общем… Другая сторона не явилась, перенесли рассмотрение на двадцатое.
– А, ну это хорошо… К двадцатому я уже оклемаюсь. Да ты проходи, проходи, Филипп! Только прости, у меня не убрано, гостей не ждала… А может, чаю попьем, хочешь?
– Можно и чаю… Я вот тут продукты вам привез… Не знаю, что вы любите, брал в супермаркете все, что под руку попадет. Курицу, колбасу, сыр… Вот фрукты еще…
– Ой, спасибо, мой дорогой! – расчувствовалась Лидия Константиновна, принимая от него пакеты. – Какой ты славный, однако! Заботливый… Прям завидую твоей матушке – такого сына вырастила… И жене твоей завидую… Как у тебя, все хорошо в семейной жизни? Теща не слишком командует?
– Нет, что вы… Вполне себе приличная у меня теща… Командует, но в меру.
– А ты как хотел? Все-таки генеральская жена! Она на своей территории находится. Ты для нее человек пришлый. Как говорили раньше – примак.
– Хм… Хорошее слово. Приемный, значит. Приемыш…
– Как-то ты очень грустно сказал это сейчас… И вообще… Смотрю, ты в последнее время замкнутый стал. Глаза будто загнанные. Раньше не был таким…
– Не знаю. По-моему, я всегда одинаковый.
– Да не скажи… Есть, есть у тебя проблема, да только я приставать с расспросами больше не буду, вижу, что тебе неприятно. И эта проблема личной жизни касается. Я только тебе один совет дам, мой дорогой… Проблему в личной жизни надо одним махом разрубать, не думая и не сомневаясь. Иначе затянет в омут – не выберешься. Рефлексии еще никому не помогли, от них только инфаркт можно заработать, ничего более. А ты человек интеллигентный, нерешительный. Потому надо иногда хорошую злость в себе включать. Напролом идти, напролом…
– Я вас понял, Лидия Константиновна. Учту ваш совет. Спасибо.
– Ну, то-то… Так чай будешь или нет?
– Нет, пожалуй. Пойду я. Вы звоните, если что-нибудь нужно будет, не стесняйтесь. Может, лекарства какие…
– Нет, у меня все есть, Филипп. Спасибо тебе за заботу.