Анино счастье

– Да ладно тебе, Кать… Если где и поглазим, так она сама себя вылечит! – махнула рукой самая из них смелая, зоотехник Наталья Семеновна. Потом, переменившись в лице, бойко ухватилась за правый бок, проговорила торопливо: – Слышь, Анечка… Что-то у меня в правом боку в последнее время так сильно покалывает! Чего это, а?

– Ой, а у меня, Анечка, вчера целый день меж лопаток болело… – тут же сунулась с жалобой Татьяна Ивановна, главный бухгалтер, даже слегка отодвинув от нее рукой Наталью Семеновну. – Это, наверное, с сердцем нелады? Как думаешь?

Ну, началось… Надо отойти от них поскорее, иначе начнут рассказывать про свои болячки.

– Мам, я ж тебя еще не поздравила… – улыбнувшись извиняющейся улыбкой, обняла она за плечи мать. – Пойдем-ка, глянем на наш с Лехой подарок…

– О-о-х… Доченька… – восхищенным шепотом, на одном длинном вдохе проговорила мама, доставая из коробки ботинок и поглаживая его по явно претендующему на кожу глянцевому боку, – а я на них все смотрела, смотрела, так и не решилась купить… Такие шикарные ботики, спасибо тебе…

– Ну уж шикарные… Чего в них шикарного-то? Даже не кожаные…

– Ой, а по мне, и такие хороши! При наших-то скромных доходах! Ну, угодила так угодила… Спасибо тебе, дочь…

Отвернувшись, мать коротко всхлипнула, с трудом сглотнула и тут же потянулась с поцелуем, смахнув со щеки слезу.

– Ну что ты, мам… Что ты… Давай расплачься еще!

– Все, доченька, все, не буду… И впрямь, чего это я? Радоваться надо, что такую дочку вырастила! Пойдем к гостям… Вроде все уже собрались, надо за стол приглашать!

Первый «созыв» к столу гости оставили как бы без внимания – по традиции так полагалось. Вроде того – не ради угощения мы сюда пришли, а исключительно из уважения к имениннице. Ждали повторного приглашения, которое, опять же по сложившейся традиции, не замедлило вскоре прозвучать, но уже на более высоких нотах – ну что же вы, гости дорогие, давайте, давайте, прошу к столу!

И дальше все пошло по неписаному закону одинцовского гостеприимства. Сначала встал во весь рост с наполненной до краев рюмкой отец, предложил выпить за здоровье жены-именинницы. Чокнулись, выпили, оживились слегка, всплеснулись над столом руки с тарелками, потянулись в сторону салатниц, порезанных на подносах пирогов да грибных-овощных солений. Вот и тарелки уже наполнены, но никто к еде не притрагивается, ждут. Теперь, стало быть, ее черед пришел дочернее слово сказать. Встала, произнесла дежурное – поздравляю, мол, желаю того-сего, всякого-разного. Гости дружно закивали головами, потянулись чокаться, хором потребовали выпить до дна. Выпила, конечно, а что делать?

Рюмка водки неприятно протолкнулась через пищевод, оставив во рту противное сивушное послевкусие. Точно паленая. Из самых дешевых. Не хватало еще отравиться…

То ли от неприятной мысли, то ли еще отчего Аня почувствовала давешнее раздражение и вздрогнула всем телом, как от озноба. Склонилась над тарелкой, принялась быстро есть, не разбирая вкуса. Да и чего там было разбирать? Салат оливье, салат мимоза, грибочек скользкий в сметане, кружок полукопченой подозрительной колбасы. Все одно и то же, от именинных традиционных щедрот.

Дальше выступали родственники, по старшинству. Потом – подруги мамины с птицефабрики. Застолье постепенно нарастало, слышался женский визг и пьяные скабрезные шутки. Сидящая рядом с ней по правую руку тетка Тамара, та самая «бодливая корова, которой бог рогов не дает», пребольно ткнув локтем, проговорила требовательно:

– Слышь, Ань… Опять у меня в правом боку заболело, страсть как! С чего бы это, а?

Дался им всем этот правый бок! Провалитесь вы все вместе со своими правыми и левыми боками!

– Так понятно, с чего… – стараясь унять кипящее внутри раздражение, медленно и зло проговорила она, – целую тарелку холодца уплели, сверху его водкой залили и хотите, чтобы печень от этих радостей вам спасибо сказала?

– А ты что, посчитала, сколько я выпила да съела? – возмущенно икнув, громко обиделась тетка Тамара, зло зыркнув по лицам гостей пьяным глазом. – Тебе жалко, что ли? Жалко, да? – И, обращаясь к матери, насмешливо-сердито продолжила: – Слышала, Катерина, как меня твоя доченька отбрила? Холодца, говорит, много уплела!

– Ну хватит, Том… – махнул рукой в ее сторону со своего места отец. – Чего ты опять начинаешь на ровном месте? Без склоки обойтись не можешь, что ли? Вовсе она не хотела тебя обидеть!

– Да как же, не хотела! Выучили доченьку на свою голову, она и зазналась! Да я сроду больше ничего у нее не спрошу! И угощения вашего мне не надо! Да я…

– Клава, запевай! – зычно скомандовал отец, пытаясь придушить на корню поток теткиного возмущения. – Запевай, а мы подхватим!

– А чего запевать-то, Вань? – весело откликнулась с другого конца стола тетя Клава.

– Да чего хочешь!

И тетя Клава запела. Вернее, заголосила с ходу. Она вообще славилась в родне как самая голосистая. Выкрикнула из себя первые слова песни, как лозунги: «Летят перелетные птицы»!

О боже… Кто бы знал, как она не любила этой застольной самодеятельности! С детства терпеть не могла. Нет, посмотрели бы на себя со стороны, как смешны они в этой наивной старательности, пьяном дребезжании голосов, серьезности разомлевших лиц, сдвинутых бровей, похмельной поволоке глаз…

Ну все. Хватит, пожалуй. Надо на улицу выйти, воздуха свежего глотнуть.

Накинув на плечи отцовскую куртку-брезентуху, шмыгнула через сенцы, через веранду-пристройку, вышла во двор, вдохнула полной грудью. Надо же, почти сумерки. И тишина. А дождь, наверное, недавно закончился. Тяжелые редкие капли плюхаются со слива в переполненную до краев бочку. Плюх – и круги по воде. Плюх – еще. Грустная музыка сельской осени. Ветер подул – принес запахи влажной огородной земли, пошумел ветками рябины в палисаднике. За воротами послышался шум проезжающей мимо машины. И снова – тишина. Сырая, тягучая, нарушаемая доносящимся из дома пением.

А холодно, однако! Надо в дом возвращаться. Хотя и не хочется. Но выбор, к сожалению, невелик. Вернее, его совсем нет, выбора-то.

Войдя в дом, скинула с плеч куртку, долго пристраивала ее на крючок, встав на цыпочки. И невольно стала свидетелем родительской перепалки, плеснувшейся из кухни.

– А я тебе говорила – не пей! Позеленел уже весь, а все равно к рюмке тянешься!

– Да не, Кать… Я ж вроде немного… – послышался в ответ страдальческий голос отца. – Я ж не знал, что опять прихватит! Лекарство-то мое где, Кать?

– Да, теперь про лекарство вспомнил, конечно! А когда рюмку за рюмкой в себя опрокидывал, о лекарстве думал? Русским языком человеку говорят – нельзя, а он все поперек делает! Нельзя, понимаешь?

– Нельзя, все нельзя… А чего мне тогда можно-то, Кать? Лечь да умереть, да? Может, лучше тебе станет? Сижу на твоей шее, надоел, да? – с непривычной злостью в голосе вдруг огрызнулся отец.

– Ага, давай… Обвиняй меня во всех грехах! А кто тебя столько пить заставлял, интересно? Тоже я, что ли?

Она стояла в прихожей, замерев. Да, вот так и живут. И у них тоже выбора нет – как жить. Только они наверняка об этом не задумываются, о выборе-то. Зачем задумываться? Все равно ничего не изменишь. Проще слепить из того единственного варианта, что жизнь предложила, видимую глазом привычку и называть ее супружеским счастьем. И совершенно искренне полагать, что это не привычка, а любовь такая. Любовь-неприязнь. Любовь – тайная злоба. Любовь-отчаяние. А все кругом верят, что это и впрямь – любовь! И тосты на днях рождения за нее поднимают. Ну что ж, так и надо, наверное. Когда выбора нет, лучше обозвать черное белым, а горькое сладким. Тоже выход, между прочим.

Стряхнув с себя оцепенение, она шагнула вперед, встала в кухонных дверях, проговорила решительно:

– Пап… Тебе лучше сейчас не принимать никаких таблеток. На фоне алкоголя только хуже будет. Иди приляг лучше.

– Ой, дочка… – поднял он на нее искривленное болью и злобой лицо. – Да ты… Да ты не переживай, что ты… Мне уже полегчало, честное слово! Испугалась, что мы с мамой ругаемся, да? А мы и не ругаемся вовсе, просто… поссорились немного! Правда, Кать?

– Правда, правда! – испуганно замахала на нее руками мама. – Все нормально, Анют! Иди лучше к гостям, они там без присмотра остались! А отцу и впрямь уже лучше! Правда, Вань?

– Ага, ага… Уже лучше. Все хорошо, Анют! Сейчас мама мне травки заварит, и нормально! Иди, не беспокойся…

Именинное веселье, когда она вошла в комнату, плавно перетекало в следующую стадию, почти стихийную. То есть гостей от песен потянуло к пляскам. Уже и музыка, слабенькая, хрипловатая, пыталась вырваться из допотопного кассетного магнитофона – «…Все могут короли, все могут короли…»

Плясали почти все, подпевали залихватски. За визгливыми женскими голосами даже гениального пугачевского пения не разобрать было – так, угадывалось направляющей интонацией. За столом остались сидеть лишь Леха с Митенькой, увлеченные разговором. Подошла, прислушалась…

– Да не… Я траншею, конечно, поглубже хочу, и бетона под фундамент до хрена уйдет. Но если побольше подушку сделать, то чуть сэкономить можно! Я, слышь, вот еще что придумал…

Так. Все понятно. Леха, значит, уже вовсю дом строит. Нашел себе благодарного слушателя. А Митенька пьяный совсем, делает вид, что внимает. Смешно морщит губы, хмурит белесые бровки, пытается собрать глаза в кучку.

– Леш… Другого места и времени не нашел, да? – тронула она его за плечо.

Он поднял на нее глаза – страстью разговора горящие. Наивные, честные, искренние. Слепые от недовольства чужого вмешательства.

– А чего, Ань? Ну, поговорили немного… Митяй вон сколько домов построил, с ним и посоветоваться не грех!

– Ну-ну. Давай, советуйся. Прости, что помешала.

Резко повернувшись, она изобразила на лице кое-какую улыбку, проскочила через пляшущих гостей, толкнулась в комнату, бывшую свою, детскую, торопливо захлопнула за собой дверь. Села на тахту, зажала уши руками. Долго так сидела, пялясь в спасительную темноту, пока не ударил по глазам включенный свет.