Сияние первой любви
– Да ладно, черт с тобой… – нехотя согласилась Ольга. – Но в следующий раз я обязательно «Скорую» вызову, поняла? А то иду у тебя на поводу, прямо преступницей себя чувствую. А я ведь клятву Гиппократа давала – не навреди!
– Спасибо тебе, Оль… – смущенно проговорила Тамара. – Не переживай, твой Гиппократ на тебя не рассердится, потому что ты хороший врач. Я тебе так обязана, Оль…
– Ой, не благодари, ради бога! Это мне тебя благодарить надо, ты ж моя палочка-выручалочка! Если б не ты, кто бы все эти годы за моим Димкой присматривал, пока я по сменам работала, а он после школы сам себе был предоставлен? Тяжело ребенка без мужа растить, очень тяжело… Так что давай не будем рассуждать на тему, кто кому обязан, ладно?
– Ладно. А Димка у тебя замечательный. Как мои девчонки говорят – классный пацан. Объективно десять баллов, а субъективно и того больше.
– Ишь ты, – улыбнулась Ольга. – Время-то как идет… Сами не заметили, как дети выросли. Вон, твои уже и оценки мальчишкам дают.
– Да, Оль…
Ольга вздохнула, глянула на часы, засобиралась уходить:
– Ладно, мне пора! А ты лежи, не вставай! А то знаю тебя – я только за порог, а ты подскочишь и на кухню помчишься, чтобы для своего Сереженьки диетических котлеток навертеть! Обещаешь, что будешь лежать, а?
– Обещаю… Сережа все равно домой поздно приходит, у него работы много.
Ольга ушла, а Тамара лежала, думала о себе и о Сереже, о его грустных глазах и молчании, тоже грустном. Не хотела думать, но думала. Как же изменилась их жизнь за последнее время… Как же изменила ее та самая женщина, которую она видела рядом с Сережей и о которой злорадно поведала «добрая» приятельница Ирина.
Да, она очень красивая женщина. Стройная, ухоженная. Со своим индивидуальным и продуманным рисунком. И тоже, наверное, любит Сережу. И рисунок ей не мешает любить. А наоборот, наверное…
После того сердечного приступа у нее и родилась решимость зайти в парикмахерскую. Видать, засела в подсознании мысль о новом рисунке, как робкая надежда на изменение обстоятельств. И костюмчик этот – робкая надежда, и новые блузка с юбкой.
…В прихожей хлопнула дверь, и Тамара вздрогнула, отвернулась от зеркала, будто устыдились чего.
Кто это пришел? Девочки? Сережа? Интересно, что они скажут, увидев ее?
Вышла в прихожую, остановилась. Сережа снимал ботинки, потом поднял глаза… И растерялся, ее разглядывая. Потом улыбнулся, произнес тихо:
– Красиво, да… Тебе идет, очень идет!
– Тебе правда нравится, Сереж? – произнесла она, смущенно трогая пальцами виски. – Я как-то неожиданно для себя решилась, знаешь… И парикмахерша говорит, что это мое. Что я сразу помолодела…
– Да, она правду говорит. Очень красиво.
– А вот еще костюмчик новый, домашний. Как тебе?
– Красивый костюмчик, да.
– Ой, ты голодный, наверное? – почувствовав, что Сережа с трудом поддерживает разговор, засуетилась Тамара. – Я сейчас…
Они ринулась было на кухню, но муж остановил ее, проговорив в спину решительно и немного испуганно:
– Погоди, Тамара! Погоди. Я не голоден. Нам поговорить надо, Тамарочка…
Она остановилась в дверях кухни, боясь повернуться к нему лицом. Сердце трепыхнулось так тяжело и больно, что пришлось схватиться рукой за косяк. А в голове прозвучал колокол тревоги – вот оно! Вот сейчас он все скажет! Сейчас объявит, что уходит к той, другой. Что пришел вещи собрать…
Закрыла на секунду глаза, собираясь с духом. Где ты, дух, куда отлетел, помоги мне, будь со мной! Дай опору испуганному сердцу, пусть оно достойно все это выдержит! Или пусть не выдержит. Пусть сразу остановится, и все на этом будет кончено. Да, так лучше для всех…
Наверное, испуганный дух ее услышал, вернулся на место. Поддержал. И сердце забилось ровно, пусть и тревожно. Хотя к разговору она была не готова, еще бы пару минут надо…
– Погоди, Сереж! Мне сумку разобрать надо, продукты в холодильник выложить! Там сметана, молоко. Надо обязательно в холодильник… А ты посиди пока, отдохни… Я сейчас, Сережа! Сейчас!
Он послушно прошел в гостиную, Тамара услышала, как завопил там телевизор голосом футбольного комментатора: «…и вот опасный момент, надо бить по воротам! Нападающий делает передачу, мяч в опасной зоне… Ну! Ну же! А-а-а-а… Мяч пролетает в сантиметре от стойки ворот…»
Вот и хорошо, что футбол по телевизору идет, Сережа наверняка отвлечется. А у нее будет время, чтобы отдышаться, чтобы подготовиться… Хотя разве можно к этому подготовиться? Это все равно как подготовиться к тому, что тебя сейчас убьют.
Она успела плеснуть в чашку воды, вытряхнуть в нее из пузырька изрядную порцию валокордину и опрокинуть в себя, прежде чем Сережа зашел на кухню. Значит, не стал смотреть футбол. Значит, не может больше ждать и разговор неизбежен.
Валокордин разливался внутри, ударило в голову, толкнулось в сердце. Сережа молча сидел на стуле, опустив голову и сцепив пальцы в нервный замок. Потом снова проговорил хрипло:
– Нам надо поговорить, Тамарочка…
– Что ж, я тебя слушаю, Сережа. Говори.
Сама удивилась, как спокойно прозвучал ее голос. И Сережа от этого голоса приободрился, поднял на нее глаза. Боже, какие у него глаза – сколько в них муки мученической, страдания неизбывного! Ей даже будто легче стало, как если бы его страдание оттянуло на себя часть ее собственного испуганного страдания.
– Понимаешь, Тамарочка… – начал Сергей. – Так получилось, что я встретил другую женщину. То есть не совсем другую, я ее раньше знал… Она была еще до тебя, мы любили друг друга. А потом я ушел в армию… А потом… Ты сама знаешь, что было потом. Она не знала все эти годы, что я живой. И вот мы встретились… Понимаешь, та наша любовь никуда не делась, она живой оказалась, и мы теперь не знаем, как с нею быть… Понимаешь?
– Да. Я понимаю, Сережа. Ты хочешь уйти к этой женщине, да?
– Нет, Тамарочка, нет! Я тебя тоже люблю, Тамарочка. Я очень благодарен тебе за все, что ты для меня сделала, и я никогда не смогу… Что ты… Я очень люблю тебя, Тамарочка… Правда люблю!
– Но ведь нельзя любить сразу двух женщин, Сережа.
– Можно. Можно любить сразу двух. Только… Как бы это сказать… Формат у каждой любви разный, что ли. Хотя тебя, наверное, обидит такое определение…
– Обидит? Хм… Да если бы я умела на тебя обижаться… И вообще, я ничего пока не понимаю – чего ты хочешь? Если не хочешь уходить к той, другой, я бы предпочла, чтобы этого разговора вообще не было. Я бы терпеливо переждала, когда… Когда у тебя все с ней закончится.
– Я тебе сейчас все объясню, Тамарочка. Вернее, я хочу предложить тебе компромисс, если это вообще можно назвать компромиссом, конечно. Но другое слово подобрать трудно.
– И что это за компромисс?
– Тамарочка, все дело в том, что… – заметался Сергей. – Господи, не знаю, как это сказать!
– Говори как есть, Сережа. Я пойму. По крайней мере, постараюсь понять. Говори.
– Дело в том, что я хочу тебе предложить… Отпусти меня… Отпусти меня ненадолго, Тамарочка! Всего лишь на год – отпусти! Я уеду в Синегорск на год, и…
– Ты с этой женщиной уедешь, да?
– Да, с ней.
– Как ее зовут?
– Таня.
– Значит, ты весь год будешь жить с этой Таней в Синегорске. Я правильно поняла?
– Да, Тамарочка. А через год я вернусь… И мы с Таней расстанемся – уже навсегда. Понимаешь, нам переболеть надо нашей любовью. Всего лишь год… А потом я вернусь, я буду твой всю оставшуюся жизнь, я все искуплю, я буду тебе верен! Так будет честнее, Тамарочка, согласись, чем все время врать. Ведь ты знала, что я с Таней… Знала, правда?
– Да. Знала.
– Ну, вот видишь! Давай примем это решение, Тамарочка. Всего лишь год… Я понимаю, как жестоко это звучит, но давай его вместе примем.
– А если я не соглашусь? Что тогда? Ты уйдешь к Тане? Навсегда уйдешь?
Сергей ничего не ответил, опять опустил голову, крепко сжал пальцы. Потом проговорил тихо, не поднимая головы:
– Я понимаю, как унижаю тебя этим предложением. Но я просто пытаюсь найти выход… Прости меня, Тамарочка. Прости. Я не знаю, что делать, правда. Я не помню, когда был так растерян…
– Да, Сережа. Это ужасно, конечно, что вы с Таней придумали. И да, звучит ужасно обидно. Но если у меня выбора нет… Хотя выбор всегда есть, конечно. Например, я могу отпустить тебя совсем. Но я не могу, Сережа, не могу без тебя. Я знаю, что сразу умру. И я не пугаю тебя, не думай, и ничуть не шантажирую, потому что это правда. Так я устроена, ничего не поделаешь. Всякая женщина по-своему устроена, правда? И если ты предлагаешь такой выход… Что ж, я согласна. Я постараюсь как-то пережить этот год. Но что девчонкам сказать, Сережа? Они ведь не поймут…
– Ничего не надо им говорить. Уехал в командировку, и все. Тем более я же буду приезжать. И буду звонить очень часто. Если хочешь, я каждый день буду звонить…
– Нет, не надо каждый день. Зачем? Да тебе и не до нас будет…
– Спасибо тебе, Тамарочка, – подняв на жену счастливые глаза, проговорил Сергей. – Ты необыкновенная женщина, я тебя недостоин, наверное. И любви твоей недостоин. Прости меня, Тамарочка… Это всего лишь год… Всего один год…
– Да, я поняла. Я услышала тебя, Сережа, – сама удивляясь своему спокойствию, проговорила Тамара. – Когда ты уезжаешь в Синегорск?
– Да хоть завтра. Мне давно уже пора быть там… – ухватившись за более бытовую тему, проговорил Сережа. – Просто я долго не решался заговорить с тобой на эту тему. Всю неделю ходил вокруг да около…
– Ну вот и решился. – кивнула Тамара. – Я пойду, Сереж, ладно? Мне прилечь надо, голова кружится.
Она вдруг ойкнула испуганно, сморщилась от болезненного сердечного толчка, сделала шаг к двери. Сергей подскочил со стула, крепко ухватил ее за локоть.
– Что, плохо тебе, да?
– Нет, ничего… Я полежу, и все пройдет. Мне надо привыкнуть к новому своему положению. Ты сам поужинаешь, ладно?
– Да, конечно, Тамарочка…
– И девчонки скоро придут, накормишь.
– Да, не беспокойся. Может быть, тебя проводить в спальню?
– Нет, я сама…
Она ушла, а Сергей остался на кухне. Снова сел на стул, прорычал что-то, изо всех сил саданул кулаком себя по колену. Потом встал, сделал шаг к двери, но резко развернулся, подошел к окну, распахнул настежь створку. Ворвавшийся ветер освежил, растрепал волосы, бросил в лицо несколько капель дождя. Нехотя бросил, будто с презрением. Впрочем, зря старался. Сергей и сам себя презирал в эту минуту и знал, что никуда от этого презрения не денется. Все-таки это и впрямь ужасно, что они с Таней придумали…
Вскоре пришли девчонки, и он немного отвлекся на их болтовню, на испуганные вопросы про маму, у которой вдруг разболелась голова. Решили, что маме не будут мешать и поужинают сами, пусть она отдыхает спокойно.
Утром Тамара дождалась, когда Сергей уйдет на работу, и вышла к девчонкам с опухшим помятым лицом, с черными кругами под глазами.
– Ой, мамочка… Что с тобой? – испуганно спросила Верочка.
– Ты заболела, да, мам? – вторила ей Наденька.
– Нет, нет, все в порядке, просто я плохо спала, кошмары снились… – изо всех сил стараясь придать голосу беззаботности, проговорила Тамара.
– Ты сейчас на работу пойдешь, да?
– Нет, на работу не пойду, я уже позвонила, отгул взяла. Папу же надо в командировку собрать, он скоро уезжает. Поможете мне, девчонки?
* * *Таня въехала во двор, остановила машину на стоянке. Надо было выходить, надо было идти домой. И уже решиться, наконец, поговорить с Валентином. Сколько можно себя мучить? Тем более переносить на другое время этот разговор уже нельзя – Сережа купил билеты в Синегорск. Завтра вечером они улетают. И с работы сегодня уволилась, хоть шеф и очень удивился, увидев ее заявление. Долго допрашивал, что случилось. Обещал зарплату повысить, если останется. И в отделе все тоже расстроились, когда узнали, что она увольняется, приставали с расспросами, что да почему. Но ведь не скажешь им правду! Что она не насовсем… Что через год придет и попросится обратно. Если так сказать, еще больше начнут любопытничать – почему через год, зачем через год, что за этот год произойти должно…
В какой-то момент ей самой показалось ужасной нелепостью все то, что она придумала. Струсила вдруг ужасно, представив Валино лицо, когда придется сказать ему… А с другой стороны – все равно обратной дороги нет. Не может она отказаться от Сережи – вот так, чтобы он уехал, и все… Просто с ума сойдет. Нет, этот год им нужен, очень нужен! Он всем нужен, если уж на то пошло. А Валя отчасти сам виноват – зачем так старательно делать вид, что ничего не знает, что ничего ужасного не происходит? Ведь это больно, наверное, – делать вид? Больно быть улыбчивым и заботливым, больно смотреть ей в глаза, больно быть нежным в постели… Хотя супружеские утехи меж ними случались в последнее время очень редко – Валя все меньше проявлял инициативы, а она и тем более старательно притворялась крепко спящей, когда он тихо ложился ночью на свою половину кровати. Наверное, специально засиживался за компьютером, чтобы устать сильно, чтобы убить работой свою боль.
Нет, нельзя жить с болью. Ни ему, ни ей. Все она правильно решила, потому что должен же быть какой-то выход! В конце концов, она не виновата, что Валя ее так сильно любит! И в том не виновата, что любит Сергея – тоже сильно… И она Валю не бросает по большому счету, вот что главное. И Сережа свою Тамару не бросает. Если бы они их бросили, разве им было бы лучше? Нет, нет, все правильно. Это всего один год. Один год – это же ничтожно мало по сравнению с годами, опутанными латентной болью… Подарите же нам этот год, будьте милостивы! Мы же ни в чем, ни в чем не виноваты…
Она давно уже устала от этого внутреннего монолога, измучилась им. Похудела, спала плохо, лицом подурнела. И разозлилась ужасно, когда на днях Валя проговорил заботливо, глядя на нее:
– Может, в отпуск махнем, а, Танюш? На теплые моря? До первого сентября как раз две недели осталось, успеем до школы…
– Ты уже был в отпуске в мае, тебе не дадут! – ответила она резко, отводя глаза.
– А я за свой счет выпрошу! Я договорюсь! Поедем, Тань, а?
Его тихий вопрос прозвучал словно крик отчаяния. Жалко его стало – хоть плачь. Такой сильный, красивый мужик – и раскис от любви своей бестолковой…
А она сама что, не раскисла? Тоже ведь током бьет, когда она видит Сережу, обнимает Сережу, думает о Сереже! Ну вот за что им все это? За что?!
Говорят, нельзя спрашивать – за что. Надо спрашивать – для чего. Значит, не зря дано это испытание-счастье. Значит, нужно принять его и пережить, не убивая свалившимся счастьем своих близких. Для того и нужен его величество компромисс, чтобы…
Нет, это невозможно. Нет конца этому внутреннему мучительному монологу. Пора уже. Надо выходить из машины и идти домой, и говорить с Валентином. Надо, надо…
Валентин был дома, вышел ей навстречу, прижимая к уху мобильник.
– … А вот и мама пришла, Дань… Да, конечно, в выходной мы приедем. Что бабушка говорит? Плохо кушаешь? Ну, это не дело, брат… Надо хорошо кушать, а то не вырастешь. Ладно, привет всем передавай. Бабушке, дедушке, Егору… Да, я скажу маме, она тебе потом позвонит. Пока, Даня. Целую, сынок.
Пока Валя разговаривал с сыном, она успела пройти в гостиную, сесть в кресло, собраться с духом. Потом позвала решительно:
– Валь, иди сюда! Мне с тобой поговорить надо!
– А что, позже нельзя? – явно попытался убежать в кусты Валентин. – Мне тут кое-что по работе закончить надо…
– Нет, нельзя! Мы сейчас поговорим, Валя!
Муж молча сел в кресло напротив, и Таня удивилась, глядя ему в лицо. Как оно изменилось за считаные минуты! Напряженным стало и почти непроницаемым, будто он заранее знал, о чем пойдет речь. А может, и знал. Или догадывался…
– Валь… – вздохнула она, пересиливая свою трусость. – Ты ведь знаешь, что у меня есть другой мужчина, правильно? Я знаю, что ты знаешь, давно знаю, Валь. Я жить больше в этом вранье не могу.
– Ну? И дальше что? Это все, что ты мне хотела сказать?
– Валя! Но ведь нельзя так, это ужасно, Валя!
– А как можно, скажи? Ты знаешь, как можно? Если я скажу тебе – не смей больше с ним встречаться, ты меня послушаешь? Я же видел, как у вас это все… Как ты на него смотришь, как он на тебя смотрит… Я вас видел в кафе.
– А почему не подошел, не устроил скандал?
– Ты же знаешь, почему я не подошел, зачем спрашиваешь? Ты прекрасно знаешь, что ты для меня значишь… Как я боюсь и не хочу тебя потерять. Ты все это знаешь, Таня! И это не слабость моя, это природа такая. Я однолюб, причем однолюб ортодоксальный, и ничего в своей природе я изменить не могу. Ты все это знаешь прекрасно, да. Так хоть сейчас, когда бьешь по больному месту, не задавай хотя бы глупых вопросов, пожалуйста!
– И как долго ты готов терпеть этот обман, Валь?
– Тань, я же просил… Но если хочешь, я отвечу. Любая связь когда-то начинается и когда-то заканчивается, Тань. А терпеть ее или не терпеть – это уже каждый обманутый супруг решает для себя сам, и никому нет дела, что он при этом чувствует. Это ж его собственные чувства, он не обязан предъявлять их миру. Вот и я не обязан.
– Валь, послушай! Я все прекрасно понимаю, я очень ценю твою любовь ко мне, правда. И я вовсе не хочу от тебя уходить… Но и в этом обмане я жить не хочу, потому что чувствую себя последней сволочью. И потому нам надо как-то разрешить эту ситуацию. Выйти из этого положения.
– Ты что-то для себя решила, Тань? – присмотревшись к ней, спросил Валентин. – Говори прямо, не ходи вокруг да около.
– Да, я решила. Я хочу тебя попросить…
– Попросить? Ну, говори? Чего ты замолчала?
– Валь, отпусти меня… ненадолго? Всего на один год. Отпусти?
Он ничего не ответил, смотрел на нее умными грустными глазами, и пауза натянулась, как струна, и надо было что-то с ней делать, но Таня не могла больше говорить – горло перехватило спазмом.
Валя молча встал, вышел на кухню, принес ей воды. Она сделала три жадных глотка, поперхнулась, вдохнула воздух, выдохнула. Поставила стакан на стол, продолжила нервно:
– Да, Валь… Отпусти меня ненадолго, всего на один год. Я уеду, и…
– Ты с ним уедешь?
– Да, с ним.
– Понятно.
– Понимаешь, Валь… – заторопилась она, вдохновленная тем, что все основное уже сказано. – Нам всем очень нужен этот год! Понимаешь, мне переболеть надо своим чувством, изжить его. Чтобы свободной быть, понимаешь?
– Нельзя самой назначить себе срок для свободы, Тань… Так не бывает, что ты.
– А я могу назначить! – воскликнула Таня. – Лучше один год, чем вообще ничего! Я знаю, я смогу, Валь! А потом я вернусь, и будем жить без обмана, как раньше. И я больше никогда… Слышишь? Никогда! Я тебе обещаю…
– Да, я тебя понял, можешь не продолжать. А как же дети, Тань? Детей тебе не жалко оставлять на целый год?
– Ну, Валь… Ну что такое – один год? Ведь могло так случиться, чтобы меня отправили в командировку на год, правда? Или тебя – тоже могли. Ведь ничего бы страшного не случилось? Я буду звонить каждый день, и приезжать буду. Я же не перестану присутствовать в их жизни, правда?
Валентин взглянул на нее странно, потом усмехнулся, проговорил тихо:
– Да, видать, сильно тебя разобрало. Совсем голову снесло, если даже дети с орбиты сошли…
– Да не сошли, Валя, не сошли! Я вернусь через год, я вся буду с тобой и с детьми, поверь! Да, я понимаю, как это жестоко звучит сейчас, как нелепо, но я не могу по-другому, не могу. Может, я неправильно тебе объясняю, но…
– Да я понял тебя, понял. Мне надо подумать, Тань. Давай больше не будем об этом. Я подумаю обо всем и скажу тебе утром. У меня ведь есть ночь, чтобы подумать?
– Ну да…
– Вот и хорошо. Я утром тебе все скажу… А сейчас сделай так, чтобы я тебя не видел.
– Хорошо, Валь…
Она поднялась, тихо ушла в спальню. Легла на кровать и неожиданно для себя крепко заснула.
Ночью проснулась, будто испугалась чего. Нет, никаких тревожных снов не было, но испуг был такой явный, что было слышно, как стучит сердце, отдаваясь болью в висках. Осторожно поднялась с кровати, на цыпочках вышла в коридор, заглянула в открытые двери кухни.
Валя сидел к ней спиной, обхватив руками голову. Меж пальцев дотлевала сигарета, и он вздрогнул, когда она дотлела до конца, ожгла кожу. Татьяна подумала с горечью: три года прошло с тех пор, как Валя курить бросил… А еще на столе стояли две водочные бутылки – одна пустая, другая наполовину выпитая. Вот Валя затушил окурок в пепельнице, потянулся к бутылке, налил себе полстакана, выпил. И то ли застонал, то ли взвыл коротко на высокой и хриплой ноте и тут же перестал, мотнув головой.
Ей вдруг стало очень стыдно за ним подглядывать. Будто заглянула в недозволенное, интимное, чужое… И стыдно за себя стало и за свою большую любовь, обернувшуюся такой жестокостью. Она попятилась, боясь себя обнаружить, скользнула в спальню. И рыдала потом в подушку, сотрясаясь всем телом и проклиная себя. За что им это, за что? Или для чего – если спросить правильно?
Утром муж сам разбудил ее, проговорил почти равнодушно:
– Иди на кухню, я кофе сварил.
Татьяна вышла, глянула ему в лицо с опаской. Оно было непроницаемым, лишь покрасневшие мутные глаза выдавали ночную пьяную тоску. Волосы были влажными после душа, волна одеколона заслонила собой запах похмелья.
– Вот твой кофе… – придвинул он чашку, сел напротив, сцепив ладони в замок. И заговорил так же непроницаемо, не допуская в голос ни одной эмоции. – Значит, я вот что решил, Тань. Ты говоришь, тебе нужен год… Хорошо, я согласен, пусть будет год. Но у меня есть одно условие – ты исчезаешь на этот год из нашей жизни совсем. Совсем, поняла?
– Нет, Валь… Как это – совсем?
– А так! То есть ни телефонных звонков, ни писем, ни телеграмм! И никаких приездов-отъездов! Я пацанам скажу, что тебя в экспедицию отправили, в Южную Америку, и там связи нет, вот так вот. А родителям твоим сама придумаешь, что соврать. Хотя им не соврешь, конечно… Но это уже твоя проблема, не моя. Можешь, конечно, и правду сказать, испортить им спокойную жизнь…
– Валь, погоди! Что ты такое придумал, Валь? – проговорила Таня испуганно, отодвигая от себя чашку с кофе. – Почему мне надо совсем исчезнуть? Нет, я так не смогу…
– Сможешь. Если придумала для себя этот год, то и это сможешь, в чем проблема-то.
– Но можно ведь сказать, что я просто в командировке. Зачем про Южную Америку-то? Егор уж точно не поверит…
– А это уже неважно, Тань. Главное, чтоб духу твоего здесь не было, понимаешь? Вообще не было. От слова совсем.
– Господи, но почему…
– Потому! Ты просила – я отпускаю! Но и о себе я должен подумать, правда? Мне так легче будет – вычеркнуть тебя на этот год совсем. Умерла так умерла… В конце концов, имею я право поставить хоть какие-то условия? Или так, или никак…
– Валь! Но погоди… – взмолилась Таня. – Я ведь тоже так не смогу!
– Сможешь. Ради любви можно всем пожертвовать, правда?
– Валь…
– Все, Тань, все. Решили, постановили. Иди, собирайся, чего ты… Сегодня какое число, а?
– Восемнадцатое августа…
– Вот и отлично. Заходишь в эту дверь ровно через год, восемнадцатого августа. Все, решено.
– Валь… Но хотя бы звонить можно?
– Нет.
– Но почему, почему?
– Да что, черт возьми, почему? – произнес он тихо и зло, стукнув ладонью по столу. – Потому что я так решил, вот почему!
– Валь, но как же я буду… Совсем ничего не знать о детях… Это жестоко, Валь!
– А как буду я, ты подумала? А со мной ты поступаешь не жестоко? Нет, Таня! Ты исчезнешь на этот год совсем, так будет лучше для всех!
Она хотела еще что-то возразить, но вдруг обессилела и зарыдала отчаянно, закрыв руками лицо. А когда отняла руки, то увидела, с какой жалостью он на нее смотрит. И одновременно с жестокостью, если эти чувства вообще можно совместить друг с другом. Наверное, у Вали получилось их совместить, потому что он произнес вдруг тихо, с теми же нотками жалости и жестокости:
– Не плачь, не надо. Живи этот год счастливой, как можешь. Наверное, ты права – так честнее. По крайней мере, я буду очень стараться, чтобы убедить себя думать именно так. Когда ты уезжаешь-то?
– Сегодня вечером самолет… Я хотела раньше тебе сказать, но не могла. Все тянула, тянула… Валь! А может, все-таки…
– Сегодня вечером, значит. Тогда сейчас поезжай к родителям, побудь с мальчишками. Только не говори пока, что уезжаешь. Я им потом сам скажу, поняла? Ну, и родителям объясни как-нибудь… Хотя нет, я сам с ними поговорю, ты не сможешь сказать правду.
– Валь, не надо! Пожалуйста!
– Но ведь ты хочешь, чтоб все было честно, Тань? Вот и будем честными до конца! А как ты хотела? Быть честной, чтобы никто от твоей честности не пострадал? Нет, так не бывает…
– Валь, давай я сама им скажу! Это же все-таки мои родители…