Болотный цветок

– Благодарю вас. А теперь постарайтесь успокоиться и вернитесь в залу. Гости ничего не должны заметить.

Марина кивнула утвердительно и встала.

– Вы правы, я пойду к гостям. Спасибо, что вы избавляете меня от объяснений с графом.

Долгое отсутствие новобрачной и ее смертельная бледность были замечены, конечно, приглашенными, хотя никто ничего не выразил ей, понятно, по этому поводу. Но так как Марина казалась спокойной, а граф и старая графиня были, по-видимому, в наилучшем настроении, то смутное недоумение гостей рассеялось.

После ужина, когда посторонние разъехались, молодая ушла к себе. Барон, следивший все время за двоюродным братом, подошел и сказал, что ему нужно переговорить с ним без свидетелей.

– Странную минуту ты выбрал. Разве завтра у нас не будет времени для разговоров? – нетерпеливо ответил граф.

– Нет. То, что мне нужно тебе сказать, крайне важно и не терпит отлагательства.

– В таком случае, пойдем ко мне и говори скорее.

– Ну, так в чем же дело? Ты чем-то как будто расстроен? – спросил граф, когда они остались с глазу на глаз в кабинете.

– Я только что, да и то случайно, помешал твоей жене броситься в речку…

– Как, уже? – испугался граф, бледнея. – Ну, право же, невропатия Марины превосходит всякую меру. Но я потребую от нее отчета, – зло прибавил он.

– Вот для того, чтобы объяснить тебе причины, побудившие твою жену покуситься на самоубийство, я и хотел поговорить с тобой. Источник их – разговор Марины Павловны с бабушкой, которая не только сказала ей, что ты был возлюбленным ее матери, но и передала твое письмо, подтверждавшее вашу связь. Вместе с этим, она так красноречиво изобразила ей безнравственность ваших супружеских отношений, что бедная Марина Павловна решила покончить с собой. Теперь, если ты не желаешь, чтобы подобный «невропатический» акт повторился, твоя обязанность относиться к ней только как к сестре. Ты слишком порядочный человек, надеюсь, чтобы довести до отчаяния бедную девушку, которую сам считаешь экзальтированной. А если у тебя были иные намерения, тогда ты должен был предупредить бабушку, чтобы она не вмешивалась в твои дела.

Граф слушал его, краснея и бледнея.

– Что за подлая баба, эта старая ханжа! – сквозь зубы пробормотал он, стараясь превозмочь себя. – Конечно, не будь здесь замешана честь Юлианны, я предпочел бы драться с Адауровым, а не женился бы никогда на дочери Надин… Хотя, в данном случае, я не первый и не последний из тех, которые так женятся. Но, Боже упаси, чтобы я был причиной смерти Марины, настроенной к тому же моей почтенной бабушкой. Я вовсе не жажду обладать ею. Она не в моем вкусе: в женщине я люблю жизнь, огонь, страсть. Вот, например, покойная Надин или Юлианна! У тех огонь, а не кровь течет в жилах; а этот бледнолицый, хладнокровный призрак меня не увлекает. Мало разве женщин, которые будут любить меня по-моему! Но я очень признателен тебе за предупреждение.

Пожав друг другу руку, они разошлись. Ревнивая подозрительность барона хотя и замерла на время, но в равнодушие Станислава он не поверил. Тот был слишком тонким знатоком женской красоты, чтобы не оценить чарующую прелесть своей молодой жены, и слишком распутен, чтобы добровольно отказаться от обаятельной женщины, принадлежащей ему по закону. Разумеется, пока он обязан смириться, в виду той злой шутки, которую сыграла с ним графиня Ядвига из слепой ненависти ко всему русскому и православному; но рассчитывать на будущее было бы непростительно, и граф, в конце концов, все-таки мог попробовать добиться своего.

Марина в большой тревоге вернулась к себе. Она надела белый капот, заплела на ночь волосы и отослала горничную. Затем она торопливо открыла шкатулку и достала из нее маленький револьвер дивной работы, который подарил ей муж ее приятельницы, Булавиной, и сунула его в карман. После этого она села у окна, с трепетом прислушиваясь к малейшему шуму. Она не знала, удалось ли барону переговорить с ее мужем, придет ли тот объясняться с ней, и что он скажет? Иногда сознание, что она оправдалась перед бароном, и что он ее любит, вызывало счастливую улыбку на ее лице, однако страх и беспокойство брали верх.

Часы пробили уже час пополуночи, как вдруг она услышала приближавшиеся шаги в коридоре, сообщавшемся с комнатой мужа. Минуту спустя дверь раскрылась, и вошел граф.

Он не снял фрака и был очень бледен; холодно и сумрачно взглянул он на Марину, которая встала дрожа, волнуясь и бледнея.

– Сядьте, мне нужно с вами побеседовать, – сказал он пододвигая ей кресло, в которое та машинально опустилась.

Сам он остался стоять.

– Реймар сказал, что вы с отчаяния хотели покончить с собой, – холодно продолжал он, – узнав от бабушки о моих отношениях с вашей покойной матерью. Слава Богу, что он успел помешать вашему самоубийству. Но, так как я нисколько не желаю обратить ваше пребывание здесь в сплошной скандал, то пришел заявить, что вам нечего опасаться какой-либо назойливости с моей стороны. Позвольте добавить, что если б я только мог подозревать в вас такую наивность, то, конечно, отверг бы предложение Юлианны и предпочел бы дать удовлетворение вашему отцу с оружием в руках. Я не мог себе представить, чтобы вы, выросши в доме вашей матушки, где вообще в разговорах и поступках стеснялись мало, не знали того, что было известно любому лакею или горничной на вилле Коллеони. Но раз это так, я уважаю вашу наивность и Не желаю только быть посмешищем, а потому требую, чтобы наружное приличие было соблюдено. Может быть, впоследствии, через несколько лет, вы будете благоразумнее и поймете, что такое любовь…

– Только не к вам, – вспыхивая, прервала его она.

– Чтобы это не было ни к кому другому, за этим я сам присмотрю. Если уж мне предстоит любоваться вами издали, то я никому, конечно, не позволю к вам приблизиться. А на развод не рассчитывайте: я вам его дам в том лишь случае, если это мне будет удобно. Но это в будущем, а теперь я требую, чтобы для света мы были мужем и женой, как и все другие: вы будете называть меня на ты, мы будем делать вместе визиты, вместе кататься и т. д. В этом отношении я полагаюсь на ваше благоразумие. Помните, что по закону, вы – моя жена, носите мое имя и обязаны меня слушаться. Вот все, что я хотел вам сказать; а теперь позвольте пожелать вам спокойной ночи и откланяться. Ревнивая тень вашей матери не встанет между нами.

Граф направился было к двери, но вдруг снова обернулся к жене.

– Этот коридор ведет прямо в мою спальню, и вы можете запирать его для вашего спокойствия, но для вида эта дверь должна оставаться открытой. Вы меня, надеюсь, поняли? Кстати, позвольте воспользоваться вашей свечой, там темно.

Он взял с туалета серебряный подсвечник, зажег свечу и вышел, но Марина заметила, что рука у него дрожала.

Едва шаги мужа затихли вдали, как она кинулась к двери и закрыла ее на задвижку.

Хаос разнообразных чувств кипел в ней, но сознание, что ока избавилась от страшной неприятности, господствовало над всем, хотя ее давила, как кошмар, мысль, что всю свою одинокую отныне жизнь ей придется играть мучительную комедию с этим человеком, который был ей ненавистен.

«Но нет, он не имеет права приковывать ее навсегда к себе. Придет же наконец день, когда она потребует развода; да Станиславу первому наскучат их ложные отношения и положение, и он отпустит ее на свободу. Следует лишь быть осторожной и не злить его понапрасну».

Успокоившись, она помолилась Богу и легла спать.

VII

Для Марины потянулась томительная, тяжелая жизнь. Замок опустел; барон уехал на другой же день после свадьбы, и она чувствовала себя совсем одинокой между мужем, который был ничем для нее, старой графиней, ненавидевшей ее, и ксендзом.

Граф упорно держался намеченной им программы: объездил с женой всех соседей, гулял и катался с ней верхом, и даже не раз пивал вечерний чай в гостиной жены. Марине эти tete-a-tete были отвратительны, но протестовать не было основания, потому что муж держал себя крайне сдержанно; тем не менее, она его почему-то боялась, и, когда черные глаза Станислава останавливались на жене с каким-то особенным, непонятным для той выражением, ее охватывала нервная дрожь, что вызывало ироническую усмешку на устах графа.

Однажды вечером, несколько дней спустя после свадьбы, Марина вышла на террасу подышать свежим воздухом, и вдруг до нее долетели звуки рояля. Исполнение было артистическое. Сначала раздавались могучие аккорды духовной кантаты, затем, мало-помалу, артист стал, видимо, импровизировать: послышались странные мотивы, то дикие, душераздирающие, то бурные и страстные, но те и другие ясно выражали, что музыкант изливал в мощных звуках борьбу и муки своей души.

Кто бы это мог быть? Во всяком случае, не графиня, не Станислав и не панна Камилла.

Марина слушала внимательно, но любопытство взяло верх. Она сошла в сад и убедилась, что звуки доносились из ближайшей башни, где проживал, как она слышала, отец Ксаверий. Несомненно, это играл он. Значит он прятал мучимую нравственной борьбой душу, чего никто не подозревал, под маской равнодушия и бесстрастия…

С этого дня молодой ксендз заинтересовал Марину, и она стала наблюдать за ним, пытаясь разгадать тайну его жизни. Кроме того, ей внушало даже симпатию вежливое, почтительное и дружественное, по-видимому, отношение к ней отца Ксаверия, а его такт в религиозных вопросах резко отличался от грубой нетерпимости и заметной враждебности графини Ядвиги.

Марина, по природе, всегда была набожна, а теперь, при ее фальшивом положении в новой семье и полном одиночестве, потребность молиться чувствовалась еще настоятельнее. Но ходить в замковую «каплицу» она избегала и всего лишь раз была в большом и прекрасном костеле соседнего села, где по праздникам тоже служил отец Ксаверий с викарием. В таких случаях его возили туда в коляске, и все, живущие в замке, обязаны были присутствовать на богослужении.

Не без труда удалось, наконец, Марине разузнать, что поблизости имеется и православный храм. И вот, в ближайшее воскресенье она приказала заложить коляску и отправилась к обедне, но ее охватил ужас, когда экипаж остановился у полуразвалившейся лачуги, которая оказалась православной церковью.

Привыкнув к богатым столичным церквям и соборам, она содрогнулась при виде разрушенной колокольни, покосившихся стен, сгнивших, дырявых балок и окон, в которых разбитые стекла заклеены были бумагой. Стыд и горечь охватили ее, когда она вошла внутрь: такой нищеты она и вообразить себе не могла.

В церкви было всего лишь две иконы с почти стертой живописью; облачение и ризы на священнике были из старого полинялого ситца, Евангелие – в старом, истрепанном переплете, чаша – жестяная, лампады представляли глиняные плошки с горевшим в них салом вместо масла, а в кадиле, взамен ладана, курился можжевельник. Такая вопиющая нужда невольно вызывала сравнение с богатым костелом, его высокими готическими окнами, чудным убранством алтаря и великолепным облачением причта.

В церкви стояло с десяток бедно одетых крестьян и баб, которые не то с любопытством, не то с недоверием оглядывали нарядную барыню.

После обедни Марина подошла к священнику и заговорила о причинах такого упадка церкви. Отец Андрей, человек средних лет, простой и добродушный, почтительно просил ее зайти к нему на квартиру в бедный, крытый соломой домишко.

Матушка с двумя дочками крайне понравились Марине, и она отдохнула душой в бедном домике, словно в родной семье, не то что в замке, где ее угнетало тайное и явное враждебное к ней отношение.

– А сколько нужно, чтобы обновить храм, пополнить инвентарь и сделать все необходимые переделки? – вдруг спросила она.

– По меньшей мере, тысяч двести, – со вздохом ответил отец Андрей. – А как собрать такую уйму денег?

Обрадованная Марина попросила немедля приступить к работам, на которые жертвовала двадцать пять тысяч. Кроме того она обещала помочь и в деле внутреннего украшения храма. Вся семья заплакала от радости. Провожаемая их благословениями и добрыми пожеланиями, Марина уехала и вернулась в замок такой счастливой, какой уж давно не была.

В тот же день она описала все Павлу Сергеевичу, прося его закупить на ее счет всю необходимую церковную утварь. И несколько недель спустя пришло несколько больших ящиков с иконами, бронзовыми лампадами, парчовым покровом для престола и шелковой завесой. Словом, всего было в изобилии, даже не забыто было несколько фунтов ладана. Лично от себя Павел Сергеевич добавил облачение, два ковра и люстру.

Перестройка церкви тоже подвигалась быстро, к великой радости православного населения.

Разумеется, все это не осталось втайне от господ и челяди; в замке и окрестностях только и разговора было, что о «выходках» молодой графини Земовецкой, как прозвали помощь, оказанную Мариной родной церкви.