Два сфинкса

Аменхотеп наблюдал за ее лицом, на котором отражались взволновавшие ее чувства.

– Мне пора, однако, вернуться к гостям, – сказал он, вставая. – Вот тебе мое последнее слово: если твои надежды оправдаются – я обеспечу тебя приданым; если же, напротив, мои предположения окажутся справедливыми, и настанет час, когда ты придешь сюда с разбитым сердцем, то знай, что здесь ты будешь принята, как дорогая дочь, и найдешь во мне отца и друга.

Аменхотеп вышел, а Эриксо неподвижно сидела несколько минут; затем, машинально, тихо направилась в залы, наполненные гостями. Но теперь ни царившие повсюду шум и веселье, ни поклонение толпы, тотчас ее окружившей, более не трогали Эриксо, она оставалась ко всему холодна и равнодушна. Аменхотеп ранил ее в сердце, да еще отравленным оружием; она страдала. Особенно больно было ей видеть, что Рамери разговаривает с Валерией. Оба они были веселы, улыбались. Маг сказал правду. Взор скульптора с нескрываемым восхищением покоился на высокой, стройной фигуре патрицианки. А ее, Эриксо, он совсем забыл, несмотря на всю красоту ее, превосходящую красоту Валерии, и на любовь, которую она к нему питала. Это горькое убеждение уничтожило в ее глазах всякий интерес, который имел до того волшебный праздник Асгарты.

Первые дни после праздника у Аменхотепа прошли очень тяжело для всех обитателей дома легата, начиная с самого хозяина. Чувственный и избалованный женщинами, Галл уже давно был влюблен в Эриксо и страстно жаждал обладать ею.

Необыкновенная красота ее, полным блеском заблиставшая на празднике, возбуждала его страсть и навевала ему мысли, одна другой опаснее.

А Эриксо, вся ушедшая в свою любовь и ревность, не замечала ни его страстных взглядов, ни стараний остаться наедине с ней. Подозрительная и капризная, она следила за Рамери и зорко сторожила его, пуская в ход все свое кокетство, чтобы могучей властью красоты своей покорить его и отбить у соперницы.

И нельзя сказать, чтобы усилия Эриксо были совершенно бесплодны. У Рамери была пылкая натура, в его жилах недаром текла горячая африканская кровь. Если его сердце и принадлежало Валерии, зато охватившая его пожаром страсть влекла к Эриксо, которая и сама открыто выказывала ему свою любовь, тогда как Валерия всегда замыкалась в горделивую сдержанность, исключавшую всякую надежду на успех.

Эта вечная смена противоречивых влечений вконец истомила ее.

Две женщины оспаривали его сердце: одна – необузданная, страстная и жгучая, как ветер пустыни; другая – спокойная, нежная и благотворная, как живительный источник, воды которого создают оазис среди бесплодных песков.

Но более всех страдала Валерия.

Сознание, что она не любит мужа, что сердце ее стремится к скульптору, наполняло душу молодой женщины стыдом, ужасом и презрением к самой себе. Честная, добродетельная и чистая до глубины души, она упрекала себя за это преступное чувство как упрекала бы за совершенный адюльтер. Всеми силами старалась она побороть любовь к Рамери и изгнать ее из своего сердца. Молодая женщина избегала скульптора и относилась к нему с высокомерной холодностью, что должно было оттолкнуть молодого человека от нее. Вся поглощенная этой внутренней борьбой, которую всячески старалась скрыть от мужа, Валерия не обращала никакого внимания на то, что происходило вокруг нее, и не замечала ни почти открытой страсти Галла к Эриксо, ни кокетничанья последней с Рамери.

Однажды вечером Галла не было дома. Валерия рано удалилась в свои комнаты, ища уединения, но любовь и угрызения совести не оставляли ее. Горькие думы, вызванные этими чувствами, лишали молодую женщину сна и покоя. Она с тоской спрашивала себя, что выйдет из всего этого хаоса. От Рамери ее отделяла целая пропасть, а жизнь с Галлом казалась ей пустой и полной отчаяния и отвращения.

Не будучи в состоянии лежать, вследствие сильного нервного возбуждения, Валерия встала, оделась, никого не беспокоя, и вышла из комнаты. Сначала она ходила по террасе, а потом углубилась под аркады длинной и широкой галереи, тянувшейся вдоль стороны дома, выходившей в сад.

Она прошла по галерее гораздо дальше обыкновенного. Вдруг звук лиры привлек ее внимание. Валерия вздрогнула, остановилась и покраснела, заметив, что очутилась в нескольких шагах от окна комнаты Рамери. Первым движением молодой женщины было вернуться, но в эту минуту раздалось пение, под аккомпанемент лиры. Это Рамери пел вполголоса старую египетскую арию, полную меланхолии. Охваченная каким-то непередаваемым чувством, Валерия опустилась на скамейку. Эта странно знакомая ей мелодия положительно очаровывала ее.

Послышались легкие шаги и скрип песка в аллее. Патрицианка с удивлением увидела, как Эриксо остановилась у окна скульптора и с восхищением слушала пение.

При слабом свете луны Валерия могла разглядеть, что на молодой девушке была надета легкая белая туника, по которой, подобно волнующемуся плащу, ниже колен рассыпались ее рыжие волосы.

Минуту спустя Эриксо схватила камешек и бросила его в комнату. Пение тотчас же смолкло, и в проеме окна появилась голова скульптора.

– Эриксо! Сумасшедшая! Что ты делаешь здесь? Ну что, если кто-нибудь увидит тебя? – полусмеясь, полусердясь спросил молодой человек.

– Я хочу поговорить с тобой без свидетелей. Днем я этого никак не могу сделать, так как всегда кто-нибудь да помешает. Особенно же мне надоедает Галл, следя за мной как тень.

Рамери ловко вскочил на подоконник и выпрыгнул в сад.

– Что же такое ты хочешь сказать мне? – спросил он, обнимая тонкую талию девушки и целуя ее в бархатистую щеку.

Эриксо легко высвободилась из его объятий и, снова остановившись перед ним, с раздражением вскричала:

– Дело не в поцелуях! Я хочу, чтобы ты категорически сказал мне, любишь ли ты меня? Я предпочитаю лучше умереть, чем переносить дальше эту смесь любви и равнодушия.

– Конечно, я люблю тебя. Почему ты сомневаешься в этом? Пойдем! Сядем на скамейку у террасы и потолкуем.

Валерия слышала, как они сели в тени кустов. Затем Рамери продолжал:

– Еще раз повторяю: я люблю тебя! Только я не так экспансивен, как ты.

– Если ты любишь меня, то женись на мне! Я хочу, чтобы ты принадлежал только мне одной.

– Я сам не желаю ничего лучшего, как жениться на тебе, но такой важный шаг должен быть зрело обдуман. Надо устроиться и найти обеспеченные средства к жизни, так как не можем же мы жить у Галла с детьми и нашими людьми, – с видимым колебанием ответил Рамери.

– Аменхотеп обещал дать мне приданое, если я выйду за тебя замуж, так что с этой стороны не может быть никаких затруднений. Но поклянись мне, – она обвила его шею руками, – поклянись именем Осириса, что ты не любишь Валерию!

Рамери вздрогнул.

– Как осмелюсь я полюбить благородную и гордую Валерию, – ответил он глухим голосом. – Я смотрю на нее, как на гения-покровителя. Она будет счастлива нашим союзом и, конечно, всеми силами будет содействовать ему.

Если бы Эриксо была не так ослеплена страстью, она обратила бы внимание на его нерешительный тон и на уклончивость ответов. Он не смеет любить Валерию, а если бы смел, то, может быть, полюбил!.. Пылкое увлечение мешало ей углубиться в смысл его слов: она поняла только, что он ничего не ждет от Валерии и смотрит на нее, как на покровительницу.

В страстном порыве молодая девушка бросилась на шею Рамери. Валерия слышала горячие поцелуи и страстные слова, которых не поняла, благодаря страшному волнению, охватившему ее. Затем молодые люди удалились.

Все, что видела и слышала молодая женщина, произвело на нее подавляющее впечатление. Страшная ревность пробудилась в ней, превратив всегда подавляемое и отталкиваемое чувство в такую страсть, могущество которой она и не подозревала. Валерии казалось, что она стоит на краю пропасти, в которую ее толкают яростная ненависть к Эриксо и какое-то незнакомое чувство, терзавшее ей сердце. Как разбитая сидела она на скамейке, тяжело переводя дыхание. Затем, прижавшись лбом к холодному мрамору балюстрады, разразилась конвульсивными рыданиями, позабыв все, позабыв, где она находится.

Рамери проводил Эриксо и задумчиво возвращался назад, когда до его слуха донеслись сдержанные рыдания. Он вздрогнул и остановился, стараясь угадать, где это плачут. Молодой человек был раздражен и недоволен. Полуобязательство, которым он связал себя с Эриксо, давило его. Он боялся, как бы молодая девушка не стала эксплуатировать его. Рамери обдумывал, нельзя ли заручиться помощью Аменхотепа в таких щекотливых обстоятельствах, когда услышал рыдания.

– Вероятно, какая-нибудь служанка патрицианки, – недовольным тоном проворчал он. – Погоди! Я покажу ей, как приходить реветь в двух шагах от меня!

Наконец, ему удалось сориентироваться. Подойдя к террасе, он осторожно раздвинул кусты, но, узнав Валерию, все еще продолжавшую плакать, прижавшись головой к балюстраде, остановился, как вкопанный. В одно мгновение ока Рамери сообразил, что произошло здесь и понял, что патрицианка была свидетельницей их свидания с Эриксо и что ее слезы вызваны ревностью.

Опьяняющее чувство счастья, любви и гордости наполнило сердце молодого человека, заставив его позабыть даже о существовании прекрасной гречанки. Наконец-то он получил уверенность, что его любят! Правда, он и раньше иногда улавливал взгляды, заставлявшие усиленно биться его сердце, но вспышки эти были так беглы, а теплая благосклонность молодой женщины так хорошо скрывала ее настоящие чувства, что он всегда находился в сомнении.

Сердце Рамери наполнилось опьяняющим чувством счастья, какого он не испытывал с того времени, когда Нуита отдала ему свою руку и призналась в любви; но в то же время им овладело чувство глубокой жалости и неудержимое желание утешить Валерию, осушить ее слезы. Она казалась ему невыразимо прекрасной в этой позе отчаяния.

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Рамери взбежал по ступенькам террасы, упал на колени перед молодой женщиной и, отняв ее руки, закрывавшие смоченное слезами лицо, пробормотал:

– Валерия!

Молодая женщина быстро выпрямилась. Когда она встретила полный любви взгляд Рамери, выражение непередаваемого счастья, удивления и любви отразилось на ее лице. Если у молодого человека и было еще сомнение, то эта минута вполне подтвердила его надежды.

В эту минуту слабость молодой женщины быстро сменилась гневом и негодованием. Валерия встала и оттолкнув молодого египтянина, сурово спросила его:

– Что тебе нужно от меня, скульптор? Как смеешь ты беспокоить меня?

Рамери понял, почему молодая женщина вместо того, чтобы дружески и фамильярно назвать его по имени, назвала «скульптором». Это его нисколько не обидело, так как он понимал раздражение, вызванное женской ревностью и досадой, что она выдала себя. Этот тон и эти слова должны были разочаровать и оттолкнуть его.

– О чем ты плачешь, Валерия? – повторил он, вставая.

– Это тебя не касается! Мне нет надобности отдавать тебе отчет в моих радостях и огорчениях.

– Ты не хочешь поверить их даже другу?

– У меня нет друзей, да я и не желаю иметь их, как бы моя жизнь ни была лишена любви, – с горечью ответила молодая женщина. – А теперь ступай прочь! Я хочу идти, – с повелительным жестом прибавила она, причем бархатные глаза ее вспыхнули мрачным огнем.

Рамери молча прислонился к стене, давая проход молодой женщине. Когда стройная фигура исчезла во мраке галереи, он вернулся в свою комнату тем же путем, каким и вышел, самодовольно пробормотав: