Болотный цветок

– На сегодня довольно болтать, надо ее уложить. Я приказала приготовить ей ванну, а потом пусть она хорошенько отдохнет.

Опираясь на отца и барона, она добрела до своей комнаты.

Когда ее уложили на диван, и отец вышел, Реймар схватил ее руки и прижал их к своим губам.

– Простите меня, Марина Павловна.

Он прошептал так тихо, что она едва могла услышать, но взгляд, сопровождавший его слова, был полон безграничной любви и стоил самого горячего признания. Блаженная улыбка пробежала по истощенному лицу Марины, и сквозь охватившую ее истому ей рисовалась уже далекая картина счастливого мирного будущего.

Марина чувствовала невыразимое блаженство, когда час спустя, освежившись в ванне и надев чистое белье, она легла в кровать, а горничная расчесала и заплела ей волосы.

– Как вы добры и как я вас люблю, – прошептала она, обнимая Эмилию Карловну, которая заботливо подсовывала ей под голову подушечку. – Побудьте еще со мной.

– Да я вас не оставлю. Я буду спать тут же. Видите, мне приготовлена на диване постель.

Марина облегченно вздохнула, но вдруг привстала и схватила за руку свою собеседницу.

– Скажите, это большой грех, если чувствуешь довольство при мысли, что мои преследователи умерли, и не жалеть Станислава? Ведь он был моим мужем, да и кончил так печально.

– Успокойтесь, дорогая, и не мучайте себя такими вопросами. Господь знает, что делает, и не осудит за естественное и извинительное чувство; а если вам не хочется спать, так уж думайте лучше о будущем, а не о прошлом. Я твердо убеждена, дорогая Мара, что вы будете любимы и счастливы, – с доброй улыбкой успокаивала ее Эмилия Карловна.

Марина покраснела и закрыла глаза.

В это время барон с Павлом Сергеевичем спустились в подземелье и с ужасом осмотрели тюрьму, в которой Марина могла томиться целые годы и даже умереть голодной смертью, если бы Провидение не спасло ее.

С отвращением взглянули они на тело ксендза, лежащее в луже крови; он еще дышал и слабо стонал. Негодяй не внушал им, конечно, жалости, но барон позвал людей и после строго запрета болтать про то, что видели, велел перенести отца Ксаверия в одну из комнат нижнего этажа и перевязать его рану.

Обсудив все, Реймар с генералом решили, ради чести Павла Сергеевича и доброго имени барона, так как преступление учинено было его бабкой, избежать, по возможности, огласки скандальной истории. Кроме того, барон послал нарочного с письмом к епископу, в котором сообщал о проделке Ксаверия, предоставляя его преосвященству замять эту историю.

Прибывший поутру доктор нашел, что здоровье Марины внушает опасение. Больная проснулась в лихорадочном состоянии и по временам никого не узнавала; по мнению врача, ей грозила нервная горячка. Положение отца Ксаверия было безнадежным: полученный в голову удар повредил череп и вызвал кровоизлияние в мозгу.

Он умер на следующий день, не приходя в сознание.

Похороны Станислава и старой графини прошли тихо и без всякой торжественности; погребальную службу справил присланный епископом каноник.

Ксаверия схоронили втихомолку, ночью. Затем тот же каноник долго беседовал с викарием и толковал о чем-то с прислугой. Результатом этих разговоров было полное молчание о происшествии в замке; лишь глухие слухи проникли впоследствии в общество.

Для молодого хозяина замка и его гостей наступило тяжелое и тревожное время. Жизнь Марины висела на волоске, а пережитые нравственные страдания, нервное возбуждение вместе с физическими лишениями в сыром и холодном подземелье были слишком тяжелы для ее нежной, хрупкой натуры. Болезнь развивалась быстро, не поддавалась лечению, и положение больной ухудшалось со дня на день.

Затаив в душе горе, Павел Сергеевич не отходил от постели дочери; тревожно следил за ходом болезни и барон, со страхом допрашивая докторов, Адаурова и тетку, ходившую за Мариной. Его сводила с ума мысль, что, когда для него блеснула надежда отвоевать любимую женщину, смерть может отнять ее у него.

За эти тяжелые дни и ночи, деля вместе тревогу и горе, Адауров и Реймар стали друзьями; чувство привязанности к невинной жертве чужих грехов их объединило и посеяло полное доверие друг к другу.

Уже три недели шла эта изнурительная борьба жизни со смертью, и, наконец, доктор объявил положение больной отчаянным: если в ночь не последует поворота болезни, молодая не доживет до утра. Павел Сергеевич настолько был истощен, по мнению врача, бессонными ночами и вечной тревогой, что ему необходимо было прописать, хотя бы и без его ведома, наркотик, чтобы дать ему несколько часов сна для восстановления сил.

Барон поднес лекарство Адаурову в стакане вина, и тот заснул после обеда глубоким сном до утра; сам же барон бродил, как помешанный.

В нескольких шагах от него умирала Марина… Никогда уже ее чудные, бархатные глаза не глянут на него тем чистым, наивным и любящим взглядом, который поработил его; никогда ее прозрачная, нежная ручка не ответит на пожатие, и завтра он увидит лишь ее труп… Сознание неизбежного смертельного исхода возмущало его. Нет и нет! Хоть один раз, но он должен видеть ее живой…

Он прошел в маленькую гостиную Марины и решил ждать тетку. Эмилия Карловна вышла за чем-то из комнаты больной и очень удивилась, увидав племянника. На просьбы барона дать ему взглянуть на Марину она ответила было отказом, но его горе и просьбы ее поколебали.

– Хорошо, идем. Она все равно тебя не узнает. Ночью она все бредила Стахом и графиней, а теперь уж несколько часов как у нее резко упала температура, и она впала в забытье. Боюсь, что это конец… – со слезами на глазах сказала она.

Испуганный Реймар с замирающим сердцем нагнулся над неподвижно спавшей больной. Она казалась тенью прошлой Марины, а исхудавшее лицо было бело, как подушки, на которых она лежала, прозрачные руки бессильно покоились на одеяле.

Реймар чуть не зарыдал, но сдержал себя, хотя горячая слеза скатилась по щеке и упала на лоб больной. Марина вздрогнула и открыла глаза. Взгляд ее был усталым и безучастным, но видно было, что она в полном сознании.

– Марина, – прошептал барон, – выздоравливайте скорей! Всю свою жизнь я посвящу, чтобы сделать вас счастливой и искупить то зло, которое я причинил вам своим бессмысленным эгоизмом. Вы не знаете, как я вас люблю.

Лицо ее подернулось чуть заметным румянцем.

– Вы меня любите, Реймар? Ваши слова делают меня счастливой и мне страшно хочется жить… Но не такова воля Божия, я чувствую, что умираю. В такую минуту я без стыда могу сознаться, что тоже люблю вас…

Она захотела привстать, барон приподнял ее и, увлеченный страстью, горячо поцеловал.

Темные глаза Марины вспыхнули восторженной радостью; но волнение было, должно быть, слишком сильно, потому что голова ее откинулась назад, а глаза закрылись.

Безумный ужас охватил Реймара, и, он стал с силой трясти ее, вне себя крича:

– Не умирай!.. Живи!.. Я хочу, чтобы ты жила…

Привлеченная его громким криком, прибежала испуганная Эмилия Карловна и трясущимися руками стала приводить Марину в чувство. Вытолкав племянника за дверь, несмотря на его протест и неудовольствие, она послала за доктором, проводившим эту ночь в замке, и доктор нашел, что Марина только в обмороке, но остался при ней. Обморок перешел мало-помалу в глубокий сон, на теле выступила испарина, а поутру, осмотрев больную, старый врач сказал с улыбкой:

– Какое-то сильное волнение вызвало спасительный перелом, и я думаю, сударыня, что наша больная спасена. Пойду обрадовать генерала, который должен проснуться с минуты на минуту.

Недель шесть спустя Павел Сергеевич с Мариной, Эмилия Карловна и барон сидели в гостиной, рядом со столовой. Стоял чудный осенний день, и в открытую на балконе дверь веяло свежим, живительным воздухом.

После спасительного перелома выздоровление Марины шло хотя и медленно, но безостановочно.

В тот день, как она в первый раз встала с постели и ее кресло выкатили в гостиную, Павел Сергеевич вложил ее руку в руку барона. Помолвка, разумеется, держалась в тайне, и свадьба должна была быть отпразднована по окончании годичного траура.

Похудевшая и бледная, но очаровательная в своем траурном платье, Марина задумчиво сидела у стола; лишь по временам, когда она встречала взгляд жениха, глаза ее радостно вспыхивали, и на лице расцветала счастливая улыбка.

Заметив, что невеста не принимает участия в разговоре, барон нагнулся к ней.

– Вы грустите, Мара, – тихо сказал он. – На вас подействовало посещение склепа, видеть который вы так настойчиво, однако, хотели.

– Я не грущу, я просто задумалась о прошлом. Посещение склепа было моей обязанностью: граф застрелился, чтобы не драться с папой, а я еще ношу его имя; по меньшей мере, я должна была помолиться на могиле за упокой его души. И потом, воспоминание о Станиславе меня не пугает: даже в его кабинете, где он умер, я могу легко за него молиться. Вот об отце Ксаверии я подумать не смею без содрогания, и моей ноги никогда не будет в молельне графини.

Она провела рукой по лбу.

– Смейтесь, если хотите, но я до сих пор боюсь отца Ксаверия. Если я под вечер думаю о нем, мне чудится что вокруг меня все трещит, а из темных углов глядит его искаженное, страшное лицо. Брр! А что если его страждущий дух начнет и в самом деле здесь ходить?..

– Ах, дитя мое, не мучайте вы себя такими мыслями. Этот греховодник лежит в могиле и не смеет тревожить живых, – успокаивала ее Эмилия Карловна.

– И я не советую этому мерзавцу начинать свои ухаживания, а не то я наложу на него такое заклятие, что он своих не узнает, – весело засмеялся барон. – Кстати, я давно уже собирался сказать вам, Павел Сергеевич, что мне попал в руки крайне любопытный дневник отца Ксаверия.

– Где?… Когда вы его нашли? – заинтересовались все.