Болотный цветок

Марина слушала ее внимательно. Правда, она была совершенно равнодушна к генеалогии чужих для нее людей; зато все, что касалось барона Реймара, пробуждало в ней глубокий интерес пополам с горечью.

Поболтав затем о разных разностях, Юлианна увезла Марину делать визиты.

В короткое время Марина приобрела довольно обширный круг знакомых. Из всей этой массы новых знакомых только одна молодая женщина с первого же раза завоевала живое расположение Марины, и это чувство росло с каждой встречей.

Валентина Антоновна Булавина приходилась по мужу родственницей Адауровым. Молодая чета жила небогато, но Марина отлично себя чувствовала в их доме, где все было уютно, просто и дышало радушием и спокойствием. Умный, живой и разнообразный разговор Булавиной всегда возбуждал глубокий интерес в одиноко росшей девушке, жаждавшей познания, и воспитание которой было заброшено.

IV

Марина часто бывала у Булавиной, которая занималась с ней и много читала по истории, литературе и даже географии России. Павел Сергеевич был доволен таким сближением.

– Я рад, что ты оценила Валентину Антоновну, и что она, со своей стороны, полюбила тебя, – сказал он как-то, целуя Марину. – Бывай у нее почаще: это высокопорядочная, образованная и умная женщина, общество которой принесет тебе громадную пользу.

Марина тем охотнее воспользовалась этим разрешением, что в гостиной ее мачехи появились личности, крайне ей несимпатичные.

Во-первых, граф Станислав Земовецкий, напоминавший ей Монако, смерть матери, знакомство с Фарнроде и разные мелкие неприятные подробности жизни. Встреча с графом даже ошеломила ее; она не знала почему, но присутствие Земовецкого в доме отца ей было невыносимо. Но граф не замечал, казалось, такого неприязненного отношения и отменно вежливо отнесся к Марине, когда Адауров представил его дочери.

– Я уже имею честь быть знакомым с Мариной Павловной, встречаясь с ней у моей родственницы мадам Коллеони, на вилле которой жил тогда мой двоюродный брат барон Фарнроде.

Умолчание о матери Марина приписывала светскому такту графа, и хотя была очень ему за это благодарна, тем не менее вид Станислава и его частые посещения злили ее.

Второй антипатией Марины была одна дама, состоявшая, по словам Булавиной, в большой дружбе с Юлианной.

– Ее муж директорствует в каких-то акционерных предприятиях и зарабатывает громадные деньги. Супруга мотает деньги на туалеты, а муж не остается в долгу и проживает на актрис тоже бешеные суммы, – презрительно пояснила Валентина Антоновна эту характеристику.

Эта особа, Текла Тудельская, была женщина лет тридцати шести, отчасти миловидная, но растолстевшая, хотя очень разбитная, смелая и отчаянная кокетка. Граф Станислав открыто за ней ухаживал.

На Марину Тудельская сразу произвела неприятное впечатление своим подмалеванным лицом, развязными манерами и бесцеремонным приставаньем к Земовецкому. Марина вспомнила, что видела эту даму еще в Монако незадолго до смерти матери; однажды, когда Надежда Николаевна чувствовала себя нездоровой, а Марина каталась с Эмилией Карловной, им навстречу попалась Тудельская, гулявшая под руку с графом Станиславом и нежно на него поглядывавшая.

На третий день Рождества праздновалось рождение Павла Сергеевича, и у Адауровых бывал по этому поводу всегда большой обед и вечер.

В доме целый день толпился народ, но Марину, очаровательную в своем белом платье, эта толпа и шум утомили.

Тудельская, очень нарядная, в кружевном, осыпанном блестками платье, уехала после обеда, так как обещала быть еще на вечере у родных; некоторые из обедавших тоже разъехались, мужчины ушли в кабинет к генералу курить и пить кофе, а дамы-винтерши уселись за карточные столы.

Марина хотела воспользоваться затишьем перед вечером и отдохнуть у себя в комнате. Она незаметно исчезла из залы и через будуар Юлианны вышла в коридор, который вел к ее комнате. Вдруг она вздрогнула, удивленная, и остановилась. Через полуотворенную дверь она услыхала шепот голосов и увидела из-за приподнятой портьеры мачеху и графа Земовецкого, который, держа руки Юлианны, страстно целовал их. Комната, в которой они стояли, соединялась с будуаром генеральши, служа ей не то библиотекой, не то уборной, и обыкновенно посторонние туда не заходили.

– Ты так дивно хороша сегодня, Юлианна, что святого можешь с ума свести, – шептал граф, пожирая ее глазами, и вдруг притянул ее к себе так близко, что лица их коснулись друг друга.

Юлианна действительно была хороша в своем красном платье и с чайной розой в иссиня-черных волосах.

Она тихо засмеялась, отняла руки и оттолкнула графа.

– Брось ты эти глупости, Стах. Того гляди, войдет сюда Поль, и выйдут неприятности; он ревнив, как турок, и в таких делах шутить не любит.

Она хотела уйти, но Земовецкий настиг ее у дверей и смело поцеловал в обнаженную шею.

Оба они давно ушли через другую дверь в будуар, а Марина все еще стояла, словно застыла на месте. Что значила эта сцена: родственная шутка или ухаживание?

Хотя они говорили по-польски, но Марина поняла все, так как успела освоиться с языком, слыша его постоянно вокруг себя.

Юлианна сказала: „Поль ревнив“; стало быть, отец не одобрил бы того, что здесь сейчас произошло. Марина знала, что отец обожал жену; случайно она видела, когда Юлианна зашла вечером в его кабинет, как он посадил ее к себе на колени и стал страстно целовать ее алые губки. Она убежала тогда, сама не зная почему, но чувство горечи охватило ее, и она почувствовала себя лишней, как чувствовала это прежде, живя при матери. Никому она не нужна, никто ее не любит, а единственный человек, которому она желала нравиться, боялся ее. Почему же тогда никто не боялся матери или не боялся Юлианны?

Совершенно расстроенная, убежала она к себе в комнату и старалась овладеть собой; зная, что ей предстоит выйти к гостям, она не хотела выдавать своего волнения.

Приняв успокоительных капель и понюхав английской соли, Марина слегка успокоилась и стала убеждать себя, что это была простая вольность, которую граф позволил себе в отношении своей хорошенькой кузины и подруги детства; кроме того, он ведь влюблен в Тудельскую.

Вообще граф – большой забулдыга, как отозвался о нем однажды барон Реймар; а ее отец, такой красивый и умный, конечно, мог с успехом выдержать сравнение с противным человеком. И, успокоенная последним доводом, Марина пошла обратно в гостиную.

Чистая до глубины души, она действительно прошла сквозь окружавшую ее грязь, не только не замарав себя, но не вынося даже полного понимания всего безобразия и уродства житейской правды: по своей прямо детской наивности, то страстное обожание, которое воздавалось матери, она понимала, как законную дань ее обаятельной красоте, и Надежде Николаевне вовсе не трудно было скрыть от дочери истинные отношения к обожателям.

Когда Марина появилась в гостиной, то нашла там новых гостей, прибывших на вечер. В смущении стала она искать глазами графа, но тот уже весело ухаживал за какой-то дамой и хохотал.

– Должно быть, он просто волокита, не больше, – подумала она.

Юлианна и отец сидели на противоположном конце комнаты с каким-то неизвестным господином, смуглым брюнетом. Увидав дочь, Павел Сергеевич знаком подозвал ее и представил ей художника Соломина.

– Так как Юлианна ленится позировать и все откладывает сеансы, то не будете ли вы так добры, Сергей Сергеевич, написать портрет моей дочери? – смеясь сказал Адауров. – Она у меня девочка терпеливая и спокойная, а так как особенного дела у нее нет, то позировать она вам будет, когда пожелаете.

Художник окинул Марину вдумчивым, испытующим взглядом и улыбнулся.

– Сочту за честь писать портрет Марины Павловны, – с поклоном ответил он. – Не могу однако, не заметить, Павел Сергеевич, что заурядный портрет, по моему мнению, слишком прозаичен и груб, чтобы передать воздушный, удивительно привлекательный образ вашей дочери. Фея, Ундина на берегу озера, видение, лунный луч, словом, нечто фантастическое или мистическое больше подошло бы к ее красоте.

– Может быть „блуждающий огонек“, или „болотный цветок“? – вспыхивая, подсказала ему Марина.

– Ах, какая блестящая мысль! Именно „блуждающий огонек“, – подхватил восторженно Соломин.

Адауров захохотал.

– Простите, Сергей Сергеевич, я и забыл, что вы – присяжный портретист неземных созданий, таинственных видений, и что вас вдохновляет все невидимое для простых смертных. Пишите, впрочем, что хотите: я вам не мешаю. Сделайте из Марины лунный свет, сфинкса, привидение, но раньше дайте мне портрет дочери и жены. Я предпочитаю иметь х такими, каковы они в действительности, а не в виде грезы, хотя и поэтической.

И он поцеловал руку у жены.

Около Адауровых столпились гости и весело смеялись.

Соломин настаивал прежде всего на картине, которую рассчитывал написать для весенней выставки, а за портреты думал приняться уже впоследствии. Павел Сергеевич сдался и предоставил для сеансов свой фотографический павильон; решено было, что сеансы начнутся немедленно.

Устройство мастерской началось со следующего же дня. Доставленное для картины полотно было громадных размеров. Все окна завесили толстыми занавесями, в разных местах, по указанию художника, установили разноцветные электрические лампочки, и сеансы начались.

Марина была в восторженном настроении и подолгу совещалась с художником о костюме, который и был сделан по рисункам Соломина; у нее обнаружилось вдруг редкое художественное чутье.

За исключением Юлианны и Валентины Антоновны, никто не допускался в мастерскую: картина должна была служить сюрпризом для Адаурова.

Но скоро одна Булавина сидела на сеансе, так как рассеянная светская жизнь вскоре отвлекла Юлианну, а сеансы бывали довольно продолжительны, потому что художник работал с увлечением и был в восторге от терпения и трудолюбия своей „натуры“.

Поглощенная картиной, Марина не замечала того, что творилось в доме. Так, она не обратила внимания, что Земовецкий частенько захаживал к ним, когда Павел Сергеевич бывал на службе; а еще чаще в одни и те же часы по утрам Юлианна уходила из дому не то за бесконечными покупками, не то гулять.

Картина была закончена гораздо раньше, чем можно было ожидать, и тщательно закутанное полотно было перенесено в залу на суд Адаурова. Юлианна воспользовалась случаем и созвала близких знакомых.