Материя моей юности. Сборник рассказов

? Как ты здесь очутился, маньяк? – спрашиваю я бармена.

? Решил проверить, не наврала ли ты про экзамен, чтобы меня отшить.

? Нет, я честно подвергалась харассменту в виде домогательств со стороны преподавателя все 13 часов, – отвечаю я весело, но парень хмурится.

? Красивый препод? – спрашивает он и больно хватает меня за запястье. От счастья хочется плакать.

? Если только ты любишь гнилые яблоки, – мое лицо счастливо жмётся в боли.

? А я похож на гнилое яблоко?

? Ты похож на того, над чьим хером смеялись в школе, – он улыбнулся так, что мне захотелось ударить себя по лицу.

? Хочу контролировать тебя постоянно. Выходи за меня.

? Пиздец.

Очереди, очереди, очереди. Дипломы, творожистые рты. Фен в пакетиках, вино в мешках щёк. Синяки от костяшек мужа. Я не спала пару лет, и вот – получила последний 47 диплом. Устроилась вставляльщиком трубочек в стаканчики с колой в Макдональдс. Казалось бы, жизнь удалась. Мои глаза были вечно полуприкрыты от синих отеков. После 20-часовой смены меня ждал пьяный муж с отходняками от фена и прочей дури. Мне стукнуло 46, я молода и полна сил. Но тень Логоса появилась снова, нависла надо мной чёрным зонтом в ясный день.

Я шла с работы домой в облаке мужского одеколона (скучный секс в подсобке с молодым стажером ради игры на чувствах мужа). Женское счастье – нехитрое дело. Сегодня я вставила 1489 трубочек в стаканчики, это мой новый рекорд. Мои указательные и большие пальцы образуют дыру между подушечками, когда я свожу их вместе.

Мой бармен сидит в прихожей и ножом ковыряет заусенцы на левой руке. Срезает длинный кусок кожи и кладёт над губой (у него плохо растут усы, в отличие от его отца). Я захожу и сажусь ему на колени, подставляя шею, пахнущую другим мужчиной. Он запускает свою большую руку мне в волосы, сжимая их в кулаке, а второй – подносит нож к моему левому соску. Я в приятном возбуждении семейной сцены. Но тут мой бармен роняет нож (он звенит по кафелю холодным лезвием) и крепко сжимает меня в объятиях. Слышу тихий плач, и горячие слёзы заливают мне надключичные ямки. Мне становится не по себе, я засаливаюсь в его слезах и тромбуюсь в петле рук.

? Я так больше не могу, – всхлипывает он и кладёт тёплую соплю мне на ухо.

? Я не понимаю… – а я ведь и правда не понимаю.

? Милая, дорогая, хорошая, лучшая, моя… – он начал осыпать меня поцелуями, такими нежными, что меня начало тошнить.

? Зачем ты так со мной? Что я сделала?

? Я не могу больше притворяться. Меня достало играть этого маскулинного мужлана. Я не люблю пить. Я не люблю тебя бить. Я не люблю курить это дерьмо. Я не люблю говорить тебе злые слова. Я не люблю изменять. Я..я..

? Что я?! – злость накрыла меня волной, начала щипать рёбра.

? Я люблю только тебя, – сказал он и обмяк в тихой капле своей слезы.

Я не выдержала и влепила ему пощечину с такой силой, что вывернула себе запястье. Мой бармен аккуратно взял мою руку и стал целовать синеватые веки в крошке слёз. Он все повторял: «люблю, люблю, люблю». А я кричала на него: «прекрати».

? Да лучше бы ты оказался геем… Изменял бы мне по субботам, помогал выбирать туфли…

? Мы все наладим, любимая. Давай попробуем без ругани, выпивки и дури? Мы все исправим.

? Да! – вдруг вскричала я, – Ну, конечно! Как я сразу не подумала об этом? Помнишь того психолога, к которому я ходила во время учебы?

? Милая, я.. – начал он неуверенно, но я его перебила.

? Она тебя исправит! Она нам поможет, – возбужденно повторяла я, хватая его опухшей ладонью за лицо.

Мой бармен грустно выдохнул и посмотрел на меня так, будто потерял все, что ему дорого в одну секунду. Его руки опустились до грядок с фиалками на первом этаже. «Ты такая красивая, когда синяки сходят, такая красивая…» – сказал он и ушёл в спальню. Я осталась в тени прихожей с засохшими озерками соли на ключицах – в тени Логаса…

Работать вставляльщицей трубочек в Макдональдсе стало невозможно. Коллеги косились на меня, шептались за спиной, обсуждали. Мой бармен стал встречать меня с работы, покупать цветы. Я со стыдом шла с ним за руку по городу, краснея, как надутая гематома.

Пришлось устроиться архитектором в фирму, строящую мосты по всей стране. Меня печатали в газетах и журналах, деньги лились рекой. Я была так несчастна. По ночам, укрывшись банкнотами, усыпанная поцелуями, я плакала, как маленькая девочка, даже не представляя, что могла себя такой когда-либо почувствовать. Все стало иметь вкус, цвета без наркоты не резали глаза, сон давал сны про трубочки и гнилые усы преподавателей. Моя жизнь стала кошмаром наяву.

Одной ночью я просто вызвала фокусника, повесила туфли из пуха одуванчиков на провода наушников, накрасила ногти желтком и вышла в окно. Я летела в радужном пузыре молча, глотая все таблетки, что нашла в заначках. Глаза закрывались, заливались розовой пеной изо рта. Что-то ударило наш пузырь, и он лопнул вместе с моим желудком на тротуар. Я разбилась пухом одуванчиков по темным лужам Логоса.

? Пиздец, – сказал кто-то, проходя мимо моей кляксы.

Нарциссы

Меня отштамповали на постсоветском заводе под руководством института брака в 1998 году. Семья бухгалтера и инженера – плакат с красным фоном и лозунгом желтыми буквами. Я вижу восклицательный знак после своего имени. Вечерами после работы мама перешивала трусы моего старшего брата, чтобы те подошли мне. Она варила рис, который в очередной раз вручили в мешке вместо зарплаты, пока я лежала в коляске на балконе и росла куда-то вглубь простыней. Пухлая масса человека, множащаяся на рисовой каше, вскормленная надеждами. Отец уходил из офиса посреди дня, оставляя пиджак висящим на стуле. Он тайком шёл преподавать информатику в школу в качестве учителя на замену, а потом возвращался на основную работу. Я слышу его тихий шаг сквозь коробочки офиса: он так боится, что его раскроют. Я сплю в манеже в комнате, и кто-то сквозь сон что-то шепчет. «Иди на работу, Вера. Я устала, Вера. Я так устала» – голос мамы, но какой-то старый, не такой звонкий, как на дисках с детскими записями. Я набухаю от риса и вырастаю из трусов брата.

Мне говорят: чтобы не стать дворником, ты должна учиться, ты должна быть лучшей. Большая «Л» ножницами разрезает мои амбиции и стремления. У слова «лучшая» есть тень – она кусками лежит в углах комнаты, пенится слезами от полученного минуса возле цифры 5. Кажется, я любила рисовать и сочинять рассказы. Моя мать мне говорила, что у меня талант, но все это потом – сначала закончи год на одни пятёрки. Рис закончился, меня начали кормить другой личностью. Я ела на завтрак разговоры о том, что я особенная из-за отметки «отл» за контрольную, а на обед – суп из ругательств за четверку по физкультуре. Сначала мне было предначертано стать всемирно известной балериной, потом богатой и успешной бизнесвумен, далее черёд переводчика с мужем-иностранцем. Я ненавидела пуанты, точный счёт и мужчин. Тени в углах комнаты казались мне уже чем-то родным – черный шлейф вел меня домой во тьму, а я глотала ее слезливыми зрачками, как пакмен. У меня тяжелело на сердце от звука поворота ключей в замке.

Я – что-то необыкновенное. У меня талант к рисованию, языкам, математике, танцам. Моя вера в себя была соткана из слов матери, которые говорили мне, что я стою чего-то только там – в ее мечтах, где я не дворник с пятёрками в дневнике. Вера росла без веры. Вера верила кому-то, кто считал ее особенной, кто убеждал ее в этом. Фото на память: девочка, набравшая и скинувшая за год больше 20 кг стоит с красным дипломом за окончание школы. Мама плачет от счастья. Папа улыбается за кадром. Я каждый год с пелёнок задуваю свечи на торте в день рождения и загадываю одно и то же каждый раз: поступить в МГУ. Это была молитва перед сном – закрывая глаза, я чувствую, как жаром обдаёт мои щёки от горящих свеч. Я даже не знала, на кого я хотела поступать: журналист, биолог, филолог, химик.. МГУ был «особенным», «лучшим»– мне только там место. Фантомная гордость раздувалась во мне, и я задыхалась от дыма свечей каждый год, ведь твердила эту мантру про себя, пока воск не зальёт весь торт.

Я тайком писала рассказы: в голове перед сном. Кружевные драконы, парящие в синем небе, разговаривали со мной – защитницей небесных врат. Я бы хотела жить обычной жизнью, но не могла: кто тогда спасёт землю от алых демонов? Все держится на мне, повелительнице драконов, храброй и немного грустной, когда никто не видит. Я часто смотрела на жирные телевизионные провода, разрезающие небо. Если глядеть очень долго, то начинает казаться, что пространство изгибается вглубь этой чёрной полосы, засасывается во тьму. Там и живут алые демоны.

Я стала мечтать постоянно: во сне и наяву. На переменках, идя со школы, делая домашку. И я стала путаться, что реально, а что нет. Мне кричали «лгунья», когда слышали про алых демонов. А я, уставшая после сражения, скручивалась больным комком на полу в своей комнате, чувствуя, что меня предали те, кого я защищала. Мне пришлось уйти в отставку – это очень неблагодарная профессия. Меня ждал МГУ – факультет мгушных наук. Я стала жирной почвой, усеянной нарциссами.

Родители твердили мне, что деньги достаются с трудом. Я должна быть благодарна за то, что у меня есть обувь и еда в холодильнике. По ночам моя тень, отделившись от углов спальни, скользила по кухне и брала с полок то, что она не заслужила. Я воровала печенье родителей в доме родителей – ничего своего я еще не заработала. Мои неблагодарные руки, розовые от стыда, крали конфеты в полусне. Я просыпалась, стоя посреди своей комнаты, усыпанная шоколадными звёздами. Я ложилась в хрустящие от обёрток простыни и сочиняла свою жизнь, чтобы заснуть.

У меня не всегда выходило быть лучшей. Мне приходилось искать лазейки, придумывать маленькие победы. Я считала слова, когда кто-то что-то говорил – загибала пухлые пальчики – 22, 23, 24. Мне задавали вопрос, на который я знала лишь один ответ: 25 слов. Я очень расстраивалась, когда не успевала считать, и просто заканчивала разговор. Мне стало трудно ходить в кинотеатры, ведь там нельзя перемотать фильм на пару секунд назад. Я вела счёт разговорам – мама была права – у меня талант математика. Нарциссы созрели, пора собирать урожай.

Моя первая паническая атака случилась в ночь перед экзаменом по анатомии. Я поняла, что не хочу это знать. Всю ночь мои пальцы сжимали ручку, пишущую рассказы, пока часы не пробили 5 утра. Мои зрачки поймали меня в раме зеркала, а потом вобрали в себя густой чернильной кляксой. Я чувствовала, что падаю тяжелым облаком на пол. Сопревшая гнилая масса лопнула у меня в животе и начала вытекать из пор. Я задыхалась струйками страха, длинными пальцами рвущего мне рот. Мне хотелось кричать: как же страшно. Мне хотелось позвать маму. Мне хотелось, чтобы меня спасли. В голове больным штампом отпечаталось слово «помогите». Кадр на память: девочка, скрученная в спазме, лежит на полу в ванной, тихо мыча. Она кулаком вминает себе зубы, затыкая мокрый рот. Мама через полчаса пожелает удачи на экзамене, а потом не будет разговаривать с ней неделю из-за оценки «неуд». Букет свежих нарциссов воняет в вазе на кухне.

Я поняла, что все ложь. В том, что я повелительница драконов, было больше правды, чем в том, что из меня слепили ожидания родителей. Защитница земли от алых демонов хотя бы говорила моими словами, страдала за свои оборванные мечты. Меня били со всех сторон за неудачу. Выдуманная матерью личность стонала в агонии за то, что у меня не выходит ею быть. Моя мать в истерике сжигала мое «я», поливая меня чувством вины, как керосином. А я бросала в него искру, осознавая, что не знаю, где-кто-что-почему я. Вспышка – атака. На меня нападает повелительница драконов. От запаха нарциссов болит голова.

Мне 22. Я красива и юна. На моих веках лежат блестки – они стекают к пухлым губам, смоченным винной помадой. Мои пальцы перебирают густые гладкие волосы. Я улыбаюсь подруге, которая меня любит. Скоро придут ребята, и будет тусовка, как из подростковых сериалов, которыми я упивалась несколько лет назад. Свежий августовский ветер немного морозит румяные скулы. Я немного озябла, что-то подрагивает внутри. Звонок в дверь – пришли друзья. Поворот ключа в замке – а я на полу: валяюсь скомканная, как грязное белье. В голове одно – помогите. Мне хочется позвать маму…

Нарциссы отцвели, но у меня до сих пор болит голова.

Желток

Обрадовалась тому, что смогла одной рукой разломить яичную скорлупу и вылить ровный желток на сковороду. Это начало чего-то? Когда мои духовные радости превратились в пустые скорлупки на столе. Сижу и смотрю на их полость. Секрет в том, чтобы начать болтушку с белков и только в самом конце разбить пухлые желтки. Немного соли, сушеного чеснока – пусть желтки станут маслом в манной каше. Не спеши часто мешать – пусть припечется с одной стороны, а снаружи будет влажным, как сок раны. Тут в ход идёт чеддер – как начнёт тянуться за лопаткой, снимай с плиты. Рецепт идеальной болтушки. Не жди воздушных комков – моя яичница тяжёлая и сочная, она мокнет и тянется, течёт оранжевой кровью с вилки.

Столько забот в каждом дне. Нужно не забывать есть, мыться, не толстеть, хорошо питаться, заниматься спортом, ухаживать за кожей, краситься, не быть грубой, уметь стоять за себя, улыбаться. Я все забываю понемногу: то улыбку в другой куртке, то поесть после душа. Бегу и опаздываю, не спешу и теряюсь. Все теряется и затирается, как любимые джинсы в паху.

Я так любила лица – припухлые, тонкие, чистые, в акне, с родинками или зубной пастой, морщинистые и гладкие до зависти. Теперь все усреднилось – я всех знаю, я все это видела. Все стрижки, все кольца, рюкзаки и модные шопперы, цепи на брюках и шее, тату под ногтями и на бровях. Видела усталых, простых, удивительных, красивых. Видела, как жмурятся старушки, смеются усатые, грубят молочные, спят студенты, работают в брюках в клетку. Я всех вас видела, со всеми говорила сотри раз. Любила ваши смешные шапки, красивые пальто, птичьи носы, запахи запотевших контейнеров, задушенные шеи. Порой я сама забываю, какое у меня лицо, какие руки, какие глаза – ловлю себя в темных окнах электричек. Я тоже усреднилась, спряталась меж ног, затерялась за головами. Долго смотрела на парня в белой косухе – в какой-то момент он поднял руку к лицу, чтобы отпить энергетик из банки – я машинально повторила его движение, только банки у меня не было, да и пить не хотелось. Мои движения свелись к моде, среднее арифметическое из волос (нечто темное, с рыжиной, с розовой, с зелёной), из глаз (узковаты, широко раскрыты, зеленоваты, кариеваты, ободковаты), из носов (крючковат, горбоват, не длинный, но не пятак), из поведений (немного сонная, удивленная, злая, обворожительная)… В отражении золотых колец мужчины видела весь вагон с растянутыми головами – и свою видела, с большими глазами неполного цвета.

Скоро найду идеальный рецепт себя и буду радоваться, как разбитым яйцам на сковороде. Секрет в том, чтобы сначала проснуться, а потом решить никуда не идти – ни к каким белым косухам и смотрящим на тебя кольцам. Добавить немного музыки, любимых джинс, стёртых в паху, сушеного чеснока на запястья. Идти без ритма, сразу на четырёх ногах. Когда воздух в комнате собьётся в жидкую пену, нужно разбить желтки ровным солнцем в мусорку и сожрать скорлупу. Я начну охоту за своим лицом по комнате. Под подушкой, в конверте между «Коллекционером» и «Страданиями юного Вертера», в пакете с пакетами. Проверю полки в ванной, не осталась ли я на ушной палочке, вытащу волосы из слива, вотру ватные диски обратно в щеки. Вот она я – кожа пылью осталась на сушеной лаванде в кружке. Запомните меня, мой голос, волосы, черный пиджак и брелок Пикачу. Ложитесь в ванну в одежде и выключайте свет. Теплая густая пустота заполнит карманы и полы пиджака, пропитает плечики. Забудьтесь, топитесь в темноте, набухайте. Не улыбайтесь, не притворяйтесь, не отвечайте на открытки в Вотсапе. Секрет в том, чтобы стать пухлым желтком, которому радуешься за его стопроцентное наличие за скорлупкой.

Филя

Мне часто снится один сон. Мой друг, Филя, танцует под русский панк в прокуренной комнате где-то в Беляево. На нем помятая гавайская рубашка и домашние штаны в синюю клетку. Темно: свет от экрана компьютера трубочкой сворачивается в дымке, дрожит в клубочках под локтями. Друг в истоме ломается, хватая пальцами меня за ресницы. А я смеюсь – хочется посадить свой смех ему на волосы. Филя вытягивается и сжимается, как дедовский баян, мотает головой, чтобы стряхнуть мой смех с щетины. Гитара бьет по лопаткам, я тоже трясусь на диванчике. Друг рычит, хлопая щеками, как старый пёс – шерсть вспенилась на затылке. Он зажимает зубами тонкий косяк. Все его лицо стягивается вокруг рта, пока он делает густую затяжку. Рот в кляксе дыма размывается на секунду, время сжимается, как воздух в гармошке. А потом вспышка – экран компьютера гаснет – хлопок рук в новой судороге.

Во рту кисло от травки, в глазах дымно, в голове пустое множество из ничего. Филя танцует быстрее. Ещё быстрее, быстрее, быстрее, блять! «Я панк» – рычит он мне в лицо и сминает пустую пластиковую бутылку в кулаке. Он рвёт на себе гавайские листья рубашки и бросает мятую бутылку на пол. «Я пааанк» – плюнул он мне в макушку. Друг делает ещё затяжку: его губы вытягиваются, уголки рта уплывают куда-то в уши, нос сминается и влажнится. Филя открывает пасть, покрытую серебряным туманом, и говорит мне, скалясь: «Рррвав». Собачье лицо с глазами человека глотает воздух, воя под грустный русский панк. Друг все ещё танцует, опускаясь на четыре лапы. Я вижу блеск клыков и красные стебли марихуанны в его белках. Его плечи обрастают мышцами и шерстью, руки грубеют и когтятся. Влажный рык орошил комнату, пёс в агонии дерётся в серых клубах сам с собой. Филя подскакивает и приземляется ко мне на диван. Он открывает свой шерстяной кислый рот и произносит ещё раз: «Рррвав, сучка». А я смеюсь, взъерошивая ему загривок. Смеюсь и смеюсь. Беру поводок, надеваю ошейник. На улице дождь, как из старых американских фильмов. Я иду со своим псом, взрывая лужи мокрыми кедами. Он ластится ко мне и прячется со мной под ветками деревьев, подставляет морду прохладному летнему дождю. Мне по-русски весело, а значит, немного грустно. Мы придём домой с моим пёсиком, и я буду играть ему на гитаре, пока тот не уснёт. Ему будут сниться обычные собачьи сны, как он обрастает кожей, пока курит косяк с какой-то девчонкой.