Миллениум

– С декольте? С такой вот грудью? – уточнил муж, руками показывая размеры чужого бюста. И мерзко улыбнулся, облизнувшись, как уличный кот при виде еды рядом с помойкой. – Немудрено, такое не залёживается долго, – сказал он с видом знатока.

«Вот это новость! Влад не забыл мои старые фотографии!» – неприятно поразилась Алька.

Она хотела было ответить, какая, мол, Людка красавица, так себе, обыкновенная банальность, только выхоленная, но, споткнувшись на полуслове, замерла, вспомнив пышногрудую вертихвостку из маркетингового отдела банка, вместе с которой Влад готовил очередную статью. Ей показалось странным, что она не замечала этого раньше: вокруг её мужа постоянно крутились женщины, обращающие на себя внимание своими роскошными бюстами. Вот и та бледнолицая вертихвостка с четвёртым размером – как грамотно она наклонялась к столу, обнажая при этом роскошные прелести перед лицом разомлевшего Влада! Проведя рукой по своей плоской груди, Алька почувствовала, как у неё похолодело сердце. Плотоядная ухмылка мужа не понравилась ей…

– Что ж, встречаемся, что ли? Пивка с шашлычком? – весело спросил Влад, проявляя всё большее любопытство.

– Да… им некогда, вроде улетают завтра, – угрюмо ответила Алька, насупившись и замолкая.

Сообразив, что они с Людмилой не успели обменяться телефонами и что та может заявиться завтра, она решила с утра пораньше забежать в гостиницу, чтобы отменить вечеринку.

Но как ни торопилась, Людмилу она не застала.

– На пляж, должно быть, ушли, подождите немного, вернутся к завтраку, – сказали ей внизу, предлагая посидеть в фойе, но Алевтина отказалась.

Она быстро написала записку, в которой просила Людмилу не приезжать в гости, потому что «какая жалость! Проклятая работа, снова отправляют в командировку! Буду через неделю, надеюсь застать тебя!» На душе было мерзко и тревожно. Альке казалось, что в окружающем мире что-то стронулось со своих мест и исчезло. Провалилось в никуда. Это было страшно, потому что было непонятно, чего именно не достаёт, что именно изменилось и что именно исчезло. В появившейся пустоте она чувствовала угрозу для своих отношений с Владом.

Обедала Алька в этот день, как всегда, вместе с мужем, в ближайшей от банка столовой. Долго ждала его, а может быть, так показалось, что долго, и когда он вошёл в маленький зал, направившись к ней энергичной, подпрыгивающей походкой, она ещё больше сжалась, усматривая что-то новое в нём. Почему-то подумалось про пирожки, которые Алька давно перестала печь, и про Алена Делона, о котором она забывает напоминать…

– Видел твою… – сказал оживлённо Влад, подходя к столику и опускаясь на стул рядом с женой, – …видел твою Афродиту случайно. В банк заходила, деньги снимала. Ну я тебе скажу, такую ни с кем не спутаешь! Хороша! Ещё красивее стала. Хотел подойти, но… вроде незнакомы. Похожа на косулю: взгляд ласковый, любопытный, без капли насторожённости… Хороша! – повторил он и, поправив очки, пристально вгляделся в Альку – А ты? Что с тобой сегодня? Какая-то странная… Ты надела линзы? Точно! – догадался он. – Вместо очков. Зачем? Хотя… знаешь, давно тебе хотел сказать, в очках ты сильно похожа на лягушку, – весело, не задумываясь произнёс Влад и склонился над тарелкой горячего борща.

    Ноябрь 2011, Китай

Ночной разговор

Было около двух часов ночи, когда я оторвался от письменного стола и собрался идти спать, как раздался звонок. Поднял трубку, досадуя на себя за то, что заранее не отключил телефон, и услышал голос друга из Америки. Надо полагать, он пошёл на обед и, съев говяжий стейк, зачем-то вспомнил обо мне, не подумав, что разница во времени между Америкой и Китаем двенадцать часов и что я могу уже спать.

– Привет! – сказал друг. – Давай выпьем.

– Привет, – ответил я, – есть повод?

– Есть. Наливай!

Дотянувшись до створки бара, я достал бутылку и плеснул виски в стакан.

– Говори.

– Понимаешь, Джессика упала с велосипеда! Она сломала руку, – начал приятель серьёзным тоном.

Зная его привычку шутить даже такими вещами, как здоровье, я перебил, не удосужившись спросить, кто такая Джессика:

– А ты на радостях решил сломать чужой сон?

– Ты жесток, – обиделся он. – Подняли?

Мы выпили, помолчали полминуты, в течение которых друг справлялся со своей обидой на мою язвительность, я же злился, припоминая, что месяц назад был так же разбужен среди ночи и долго слушал о незнакомой мне Саре. Вздохнув, товарищ продолжил:

– Не это главное. Главное, что я влюбился. Как последний идиот!

– Ну наконец-то! – воскликнул я, заинтригованный. – Поздравляю! Не расстраивайся, так всегда бывает: поначалу чувствуешь себя идиотом, у которого вдруг выросли крылья, а потом приходишь в себя, и всё становится на законные места. Кто она? Говори!

– Ценю твою догадливость, – оскорбился приятель. – Разумеется Джессика!

– Точно ненормальный! – рассердился я и был готов бросить трубку, но услышал:

– Подожди, не кидай! На этот раз по-настоящему. Навсегда. Понимаешь, посмотрел на неё, такую жалкую, безропотную, беспомощную, и влюбился! Веришь, никогда так не любил! От сочувствия…

– Невероятно! – я не скрывал иронии. – А я сердился, когда моя недавно простыла и слегла в постель, просто из себя выходил от гнева! Ненавижу, когда жена болеет! Но позволь спросить, как же Сара? И куда подевались твои гастрономические пристрастия?! Год назад, помнится, ты влюбился в… Нину только за то, что она готовила для тебя котлеты по-киевски!

Помню, я тогда сказал другу, что в нём нет ни капли романтики, что своим отменным аппетитом он напоминает животное. Услышав в ответ лаконичное «романтикой сыт не будешь», добавил, что, если бы все относились к любви столь прагматично, как он, человечество бы до сих пор не выползло из пещер. На это друг возразил пространной тирадой о современных квартирах с взрывающимся газом, об общей оторванности от земли, о том, что пребывание в муравейнике не приносит счастья и что квартира вообще – это та же пещера, только с телевизором.

«Мы сидим по своим норам, – сказал он, – ещё более напуганные, чем миллионы лет назад, потому что придумали себе монстров пострашнее мамонтов». С этим трудно было спорить. Я заикнулся о необходимости обуздывать низменные инстинкты, первейшие с точки зрения выживания, но вредные при воспитании тонких чувств, о необходимости хоть изредка, но обращаться к высоким понятиям, хоть иногда думать о предназначении человека, зажигая в себе мысли о прекрасном. Друг расхохотался, заявив, что зажигается лишь от вида хорошей еды в обществе красотки.

Зная его упрямство, я прекратил тот спор. А сейчас понял по взволнованному голосу приятеля, находившемуся на противоположной стороне земного шара, что друг сильно изменился. Должно быть, наелся наконец. Оторвал свой взгляд от тарелки и был врасплох застигнут новым для него чувством. Любовь к еде отступила на второй план, освободив дорогу жалости.

Как и мне, Олегу было пятьдесят лет. Отличный компьютерщик, двенадцать лет назад, в двухтысячном, он уехал в Америку в надежде остаться там и найти жену. Год шёл за годом, друг выучил язык, пристроился в технической фирме, но жену так и не нашёл. При воспоминании об его неприкаянности и о нашем с ним возрасте мне стало стыдно за свои слова и за свой тон. Зачем, в самом деле, придираюсь к бедняге? Олег не обиделся при упоминании о Нине, сказав, что Джессика выше котлет.

– Она презирает кухню. Предпочитает заказывать еду по телефону.

Услышав такое, я осторожно спросил:

– Она красивая?.. Сколько ей лет?

– В том-то и странность, самая обыкновенная тридцатилетняя американка с большими зубами! Я и в расчёт не брал! Катались на велосипедах, ужинали изредка. А, веришь ли, после её падения проникся такой жалостью, что уже подумываем о свадьбе.

– Не спеши, – посоветовал я испуганно, – по крайней мере, подожди, пусть выздоровеет!

Мы ещё раз выпили. Я взял обещание, что Олег позвонит через неделю, сообщит, как у Джессики дела, и попрощался. Друг пошёл на работу, а я отправился спать, но, взбудораженный разговором, ворочался в постели, прислушиваясь к дыханию спящей жены, думая о том, что же это за штука такая – жалость? Чего в ней больше – унижающего или возвышающего нас?

Мне вспомнилась история, как я потерял девственность, будучи шестнадцатилетним юношей, отдыхая у бабушки в деревне. Предательское чувство захлестнуло меня при первом же взгляде на деревенскую хромоножку, миловидную девушку лет двадцати, коротко стриженную, очень робкую. Будто спица вошла в моё сердце! Это жалость пустила спицу, опередив стрелу Амура. Я подумал, глядя на бёдра девушки (одно было выше другого), на казавшиеся разной длины руки: кто же полюбит такую кособокую? Кто обнимет? И чуть не разрыдался.

Каждый раз, когда я видел её быструю, скачущую походку, её полную подпрыгивающую грудь, извиняющуюся улыбку на простоватом лице, когда слышал звуки мягкого голоса, мне хотелось подойти и утешить девушку, сказать, чтобы она не расстраивалась, ведь почти ничего не заметно! Но я молчал, поедая глазами несчастную, чья нескладная, стеснительная фигурка мучила меня, заставляя думать о ней ночью, когда всё казалось особенно романтическим, а если и искажалось, то в сторону очарования. Не будь я парализован охватившим меня чувством, сделай всё только из любопытства – наверняка сохранил бы способность жалеть! Но вместе с невинностью я потерял и это свойство моей души.

Заметив сострадательные взгляды, которые я бросал на неё, девушка воодушевилась. Как-то вечером, встретившись со мной у магазина, она увлекла меня в сторону заброшенного сарая на краю деревни, где мне пришлось отдаться первому опыту любви из одного чувства жалости. Ничего, кроме отвращения, свидание не принесло. Робкий вид слетел с деревенской барышни вместе с лёгкой одеждой. Она накинулась на меня с жадностью опытного человека и принялась трогать влажными от волнения руками, тыкаясь мокрым ртом куда попало, и принуждала делать то, что я хотел сделать сам, движимый состраданием, а не по чужой воле. На следующий день, сгорая от стыда и чувства омерзения к себе, я уехал, проклиная день, когда увидел хромоножку.

Жена не знает той истории. Она часто называет меня циником, говорит, что я жалею только бродячих котов, но я ничего не могу с собой поделать. Не могу кинуть милостыню бродяге, подать руку женщине. Не могу пожалеть больного человека, травмированную Джессику например. Там, где дело касается жалости, мне всегда мерещится обман. Кажется, что все сговорились и хотят вывернуть меня наизнанку, чтобы выпотрошить и выбросить вон. Мне стоит больших усилий не нагрубить женщине, которая начинает жаловаться на жизнь, на мужа. Даже если не жалуется, а лишь делает несчастный вид, изображая страдалицу, мне становится противно, я готов плюнуть в лицемерку. А когда вижу хитрые глаза нищего, в гордой позе сидящего у церкви, то просто уверен, что он смеётся надо мной. Поэтому никогда не подаю. Бросаю в ящик для пожертвований свою копейку и душа моя спокойна.

Однако что-то мне подсказывало сейчас: история с большезубой Джессикой закончится свадьбой, ведь жалость не самое плохое чувство для начала любви. Удивительно, как воспарил мой друг, проникшись состраданием к американке! И как знать, куда бы повернули наши отношения с деревенской хромоножкой, не окажись она столь алчной, столь недоверчивой ко мне?..

    19 октября 2012, Китай

В аэропорту

Проверка паспортного режима подходила к концу.

Вместе с пассажирами, вылетающими из Дубая в Москву, я переместился в зал ожидания и от нечего делать стал наблюдать за ними. Кто-то принялся за газету, кто-то пошёл пить кофе, а многие отправились глазеть на прилавки бутиков. Заскучав, хотел было вздремнуть, но, почувствовав лёгкое движение публики, открыл глаза и, следуя общему порыву, обернулся.

У входа в зал стояла молодая дама, лет двадцати восьми, в тёмно-коричневом платье и с золотой сумочкой на плече. Застыв на секунду, она решала, куда пойти дальше, в сторону ли магазинчиков, шеренгой выстроившихся вдоль стены слева от неё, или к креслам справа, где за стёклами огромных окон виднелись прекрасные лайнеры, ползающие по лётному полю, как огромные белые гусеницы. Любопытство перевесило, и девушка повернула влево, обратив голову к витринам бутиков. Взоры людей, сидевших в креслах, невольно устремились к ней. И пока она шла от одного магазинчика к другому, останавливаясь на минуту или двигаясь дальше, шлейф завистливо-восхищённых взглядов так и тянулся за ней, становясь всё длиннее. Было в ней что-то печально-завораживающее, гипнотизирующее, что вынуждало забыть о приличиях и разглядывать её без стеснения, с откровенным любопытством, в то время как точёная, грациозная фигурка девушки выражала безразличие ко всему, что происходило вокруг. Мою сонливость как рукой сняло!