Оболганный император

Екатерина написала в письме, приложенном к инструкции барону Черкасову: „Принцесса должна не только чуждаться, но никогда не слушать техъ, которые злобными своими наветами пожелали бы разстроить согласие императорскаго семейства. Принцессе, которой суждено скрепить его узы, вменяется въ обязанность изобличать передъ императрицею и великимъ княземъ, ея супругомъ, техъ, которые по нескромности или низости, дерзнули бы внушить ей чувства, противные долгу привязанности къ Императрице и къ великому князю супругу. … Принцесса должна быть въ полной уверенности, что она найдетъ при дворе всякаго рода развлечения и забавы. Она, однако же, никогда не должна забывать занимаемаго ею при немъ положения, и, находясь на балахъ, прогулкахъ и при разговорахъ, должна помнить, что короткость обхождения можетъ повлечь за собою недостатокъ почтительности, даже подобающаго ей уважения, следствиемъ чего нередко бываетъ и презрение. … Принцесса должна избегать всякихъ наветовъ, могущихъ быть со стороны министровъ (посланник, посол) иностранныхъ дворовъ. … Хотя при положении, которое должна занять принцесса, все вокругъ нея будетъ казаться ей изобилиемъ, она однако же должна быть техъ мыслей, что истинныя основы богатства—порядокъ и распорядительность. Вследствие этого, управление частными ея доходами должно быть ведено съ благоразумиемъ, безъ излишней расточительности, но съ темь вместе такъ, чтобы соблюдаемая ею бережливость не была заметна. При случае—быть щедрою, никогда не расточительною, всегда осторожною, чтобы не делать долговъ…" [14]

Павел Петрович составил план своего поведения с ландграфиней и её дочерьми. Он хотел сблизиться с ними насколько возможно и произвести на гостей наилучшее впечатление с целью предотвращения интриг окружения. План был одобрен графом Паниным, которому Цесаревич сообщал в это время всё, что ему казалось неясным или сомнительным.

Эйдельман

отмечает, что среди документов министерства юстиции более столетия хранился в запечатанном пакете дневник девятнадцатилетнего великого князя, будущего Павла I. В июне 1773 года Павел записал свои переживания, свою «радость, смешанную с беспокойством и неловкостью» [35] при ожидании невесты, «которая есть и будет подругой всей жизни… источником блаженства в настоящем и будущем». [35] Он грустил, что отныне исчезнут его беспечные отношения с кружком старых друзей, и «не находит слов», когда мать представляет ему ландграфиню Гессен-Дармштадтскую и ее дочерей: Павлу, как Парису, предлагают выбрать одну из трех гессенских принцесс, привезенных на смотрины.

Императрица предложила сыну выбрать невесту за три дня, который выбрал и полюбил принцессу Вильгельмину. Екатерина удивилась, поскольку принцесса показалась ей «замухрышкой с прыщавым лицом». [4]

18 (29) июня Екатерина попросила у ландграфини от имени сына руки её дочери, принцессы Вильгельмины. Мать и дочь согласились, и к отцу принцессы для получения его разрешения на брак был послан нарочный.

Павел Петрович произвел на ландграфиню приятное впечатление. Она отозвалась о нём, как о человеке, любезном, чрезвычайно вежливым, разговорчивым и весёлым. Он не показался ей слабым, но не воспринимался ею всерьёз. Зато Екатерина, обладая даром внушения, казалась ей очаровательной женщиной, с благородной осанкой, прекрасным голосом, естественностью и очень веселой. Она выглядела более моложавой и менее серьезной, чем на портретах. Ландграфиня была польщена вниманием Екатерины.

Со своей стороны, и ландграфиня произвела на Екатерину не менее благоприятное впечатление. Она нашла в ней мужественную и твердую душу, возвышенный и образованный ум. Екатерина признала её большие достоинства.

Расставшись с гостями, великий князь первым делом отправился к графу Никите Ивановичу Панину узнать, насколько доволен им Панин. «Он сказал, что доволен, и я был в восторге. Несмотря на свою усталость, я все ходил по моей комнате, насвистывая и вспоминая виденное и слышанное. В этот момент мой выбор почти уже остановился на принцессе Вильгельмине, которая мне больше всех нравилась, и всю ночь я ее видел во сне», [35] – записал Павел в своём дневнике. Эйдельман делает вывод о том, что “наследник не склонен к цинизму и таким образом уже бросает известный вызов весьма развращенному екатерининскому двору”. [35]

Панин, по свидетельству ландграфини, радовался успеху своих проектов относительно брака Павла Петровича, постоянно сопровождал Цесаревича при посещении им его невесты, и не спускал глаз со своего воспитанника, который был к нему очень привязан.

Цесаревич, готовясь к новой для него жизни, будучи одиноким, стал вдумываться в своё положение и углубляться в самого себя.” Дружба ваша, писал он графу Андрею Разумовскому, – произвела во мне чудо: я начинаю отрешаться отъ моей прежней подозрительности, но вы ведете борьбу противу десятилетней привычки и поборете то, что боязливость и обычное стеснение вкоренили во мне. Теперь я поставилъ себе за правило жить какъ можно согласнее со всеми. Прочь химеры, прочь тревожные заботы! Поведение ровное и согласованное лишь съ обстоятельствами, которые могутъ встретиться, – вотъ мой планъ. Я сдерживаю, насколько могу, мою живость; ежедневно выбираю предметы, дабы заставить работать мой умъ и развивать мои мысли и черпаю понемногу изъ книгъ…“ [14]

27 июня (8 июля) ландграфине и её дочерям было пожаловано по ордену Св. Екатерины, а принцесса Вильгельмина была щедро одарена бриллиантами.

Сразу же по прибытии невесты архиепископ Платоном56, ставший впоследствии её духовным отцом, начал обучать её русскому языку и Закону Божьему. (Русским языком она толком так и не овладела, а к Закону Божьему не прониклась, оставшись в душе лютеранкой) „Хотя по некоторымъ двора интригамъ, – разсказывал Платон, – онъ отводимъ былъ, чтобъ ему не быть учителемъ у принцессы, но и нехотя принуждены были къ тому его определить. Ибо мать принцессы, какъ она сама Платону сказывала, требовала отъ Императрицы, чтобы её дочери никто учителемъ определенъ не былъ, кроме Платона, ибо, какъ она же ему сказывала, что она читала на немецкомъ языке сочиненную имъ богословию, которая ей очень понравилась, да и принцъ-де Генрихъ

, въ проезде её черезъ Пруссию, его же въ учители ея дочери рекомендовалъ. И такъ и сию должность надлежало ему принять на себя; и хотя онъ отъ нея отрицался, но уже въ тому преклоненъ просьбою. Объяснялъ и истолковалъ Платонъ новой принцессе учения нашея православныя веры, и нашелъ ее к тому благорасположенною. Ибо бывъ воспитана съ просвещениемъ и довольнымъ знаниемъ христианскаго закона, не находила препятствиемъ, малыя некоторые различия, стать членомъ нашей церкви". [14]

Шильдер, ссылаясь на Ассебурга, отмечал ум, сосредоточенность в самой себе, обходительность нрава и холодность принцессы Вильгельмины.

После Царского Села, двор переехал в Петергоф, откуда 10 (21) августа, прибыл в Петербург. Царскосельские сады очень понравились ландграфине, но из-за сырого воздуха Петергофа, все гости переболели. Екатерина, и во время их пребывания не изменила своего обычного распорядка дня. В семь часов утра она прогуливалась по саду, после 8 часов пила кофе в одной из садовых беседок или в зале около Царскосельского озера, где собирались все приближенные, и в 9 часов удалялась для занятий. После полудня все собирались в столовой, куда приходила и Екатерина, и в час садились обедать. Затем общество вновь собиралось в 6 часов, – при хорошей погоде гуляли или забавлялись самыми разнообразными играми. День заканчивался ужином в 10 часов вечера. Концерты разнообразили удовольствия. Публичные маскарады, данные в Петергофе 29 июня (10 июля) и 14 (25) июля, были очень многолюдны. Не забыты были и военные зрелища: гостям показали смотр войск Красносельского лагеря, примерное взятие крепости на Выборгской стороне, кончившееся прекрасным фейерверком и спуском корабля.

В Петербурге ландграфиня осмотрела Петропавловский собор, академию наук и художеств, шпалерную мануфактуру и любимое учреждение Екатерины – Смольный монастырь. Понравился ландграфине и личный состав двора, в котором она отметила изысканную вежливость и массу бриллиантов, как на дамах, так и у мужчин. Из придворных дам, она упоминала о графине Брюс – жене графа И. Г. Чернышёва, о жене князя Ивана Барятинского, урожденной принцессе Голштейн-Бек и о жене его брата Фёдора, как о красивых женщинах. Жена камергера Балка, урожденная графиня Шереметева, имела прекрасную наружность, которая привела бы в отчаяние всех женщин. Старая графиня Румянцева (мать графини Брюс), не покидавшая, не смотря на преклонные годы, двора, была превосходнейшей женщиной, а её невестка, жена фельдмаршала, особенно полюбилась ландграфине. Она была, по её словам, женщиной, преданной своим семейным обязанностям, обожаемая роднёй и прекрасно воспитавшая трёх своих сыновей. Наконец, внимания удостоилась бывшая в то время в Петербурге польская графиня Борх. Из мужчин ландграфиня упоминала князя Григория и графа Алексея Орловых

, которым очень шёл кавалергардский мундир. Между всеми пятью братьями Орловыми царствовало полнейшее согласие. Ближайшее общество ландграфини составляли: два графа Румянцева, граф Иоганн Миних, внук фельдмаршала

Спиридов, граф Андрей Разумовский, Бибиков

и князь Юсупов

, потомок Чингисхана и Тамерлана, красивый молодой человек с некоторыми татарскими чертами.

15 (26) августа 1773 года, в церкви Зимнего дворца принцесса Вильгельмина, которая была наречена великой княжной Наталией Алексеевной, была миропомазана, а на другой день в церкви Летнего дворца состоялось обручение цесаревича. К ней была назначена гофмейстериной графиня Екатерина Михайловна Румянцева, супруга фельдмаршала, в тот же день пожалованная статс-дамой. Фрейлинами молодой великой княгини были определены княжна Авдотья Михайловна Белосельская и Прасковья Ивановна Леонтьева.

Отец принцессы Вильгельмины, строгий лютеранин, смотрел на вопрос о перемене ею вероисповедания очень серьезно. Для переговоров и для подписания брачного договора он прислал в Петербург особого уполномоченного Мозера, который опоздал и был принят Екатериной только 25 августа (5 сентября), после обручения Павла Петровича. Ландграфиня высказывала надежду, что при перемене вероисповедания не потребуется, как у католиков, отречения. Екатерина её успокоила, но отметила, что положение в России её дочери и будущих детей, безусловно требует, чтобы принцесса была православной. Все предложения, привезённые в Петербург Мозером, были крайне неприятны ландграфине. Её муж желал быть русским фельдмаршалом, это звание ему было обещано при условии оставления австрийской службы. Кроме того, ландграф желал получить от России одну из остзейских её провинций, с правом содержать там полк в четыре тысячи человек, но Екатерина решительно отказала в его притязаниях. Естественно, ландграф ожидал больших выгод от брака своей дочери, по крайней мере, денежных, но происходившая тогда турецкая война требовала значительных расходов и его надежды не осуществились.

Павел Петрович всё более увлекался своей невестой и торопил приготовления к свадьбе. Для присутствия при бракосочетании в Петербург приехали брат невесты – принц Людвиг

и принцы Август и Петр голштейн-готторпские. С принцем Людвигом приехал и барон Мельхиор Гримм

.

Утро 30 сентября (11 октября) началось с поздравлений, а после парадного обеда у Императрицы вечером был дан бал. 1 (12) октября на площади против Зимнего Дворца было организовано пиршество для народа. На двух пирамидах выложили жареных быков, а в специально сделанные два фонтана налили виноградное вино. После обеда у новобрачных вечером был куртаг (прием во дворце) в галерее. 2 (13) октября обедали у ландграфини и вечером собрались у неё. Бесконечные парадные спектакли в придворном театре и маскарады для дворянства и купечества завершились фейерверком 11 (22) октября.

Ландграфиня довольно подробно описала свадьбу, прошедшую с чрезвычайной пышностью и торжественностью. Невесту к венцу убирали статс-дамы и ландграфиня с дочерьми. В 11 часов явилась Екатерина, и процессия двинулась в Казанский собор. По обе стороны улицы были выстроены войска, балконы и окна были заполнены нарядной публикой. За окно платили до 60 рублей. Процессию открывал отряд конной гвардии, за которым ехали гессен-дармштадтские и голштейн-готторпские принцы в придворных каретах, далее придворные чины, тайные советники, члены совета. Камер-юнкеры и камергеры гарцевали верхом перед каретой Екатерины, запряженной восемью лошадьми. Императрица была одета в русское платье из алого атласа, вышитое жемчугом и в опушенную горностаем мантию, расшитую императорскими орлами. Напротив Екатерины располагались Павел Петрович и Наталья Алексеевна, на ремнях кареты – пажи, а по сторонам шесть гайдуков. Князь Григорий и граф Алексей Орловы сопровождали карету, командуя кавалергардским конвоем. Затем следовала карета ландграфини с дочерьми, а у дверец кареты ехали верхом два кавалера её свиты – Ридезель и Шраутенбах, на ремнях кареты располагались два пажа, а сзади дежурный камер-паж верхом, по сторонам – два гайдука. Обер-гофмейстерина графиня Воронцова, статс-дамы, фрейлины и дамы ландграфини – Штраутенбах, Вурмсер и фон Ливен

следовали в других каретах. Всего было тридцать придворных экипажей по шесть лошадей каждый. Во время молебна был произведён салют. Из собора кортеж возвратился в том же порядке. Площади и улицы были заполнены народом. В четыре часа Екатерина приняла поздравления, после чего сели за стол в тронном зале. Екатерина разместилась в центре с великим князем и его супругой по сторонам, подле Натальи Алексеевны – принцы дармштадтский и голштинские (уроженец Голштинии), а ландграфиня и две её дочери на стороне Павла Петровича. Столы для приглашённых были расставлены и в трёх других залах. За здравие пили под пушечную пальбу. После обеда перешли в галерею, где открылся бал. Наталья Алексеевна, отягченная парчовым серебряным платьем, усыпанным бриллиантами, была утомлена и протанцевала лишь несколько менуэтов. В девять часов Екатерина отвела её в назначенные покои, где её раздели статс-дамы. Великий князь вошёл в парчовом серебряном халате, подобном платью его жены, украшенным кружевом. Екатерина удалилась, но ландграфиня, граф Панин и графиня Румянцева остались ужинать у новобрачных. Всем было очень весело.

На следующий день, едва лишь Павел Петрович покинул опочивальню, ландграфиня посетила новобрачных. Павел Петрович расположился на софе пить чай, посадив тёщу между собой и женой.

Екатерина щедро одарила мать и сестёр великой княгини Наталии Алексеевны. Она подарила в день свадьбы Наталье Алексеевне бриллиантовые пряжки, а на следующей день – убор из изумрудов и бриллиантов, Павел Петрович – убор из рубинов и бриллиантов за 25 тысяч рублей. Ландграфине были подарены перстень с большим и прекрасным солитёром и эмалевая табакерка, с портретом Екатерины, богато украшенная бриллиантами, а дочерям Амалии и Луизе очень понравившиеся им прекрасные бриллиантовые уборы. Сверх того, ландграфиня получила ещё 100000 рублей и 20000 на обратную дорогу, а обе её дочери по 50000 рублей каждая. Великой княгине было назначено на булавки по 50000 рублей ежегодно. Все лица свиты ландграфини тоже были богато одарены.

Празднества проходили при большом стечении людей в пышных и богатых нарядах. Так на маскараде 9 (20) октября было до 3200 человек, заполнивших двадцать один зал. Всё время стояла великолепная погода и в народе говорили, что ранняя весна и прекрасная осень того года означали Божие благословление великой княгине.

Через брак с Натальей Алексеевной, Павел Петрович вступил в свойство с прусским королевским домом. В день его бракосочетания, императрица пожаловала орден Екатерины прусской принцессе Фредерике, сестре Натальи Алексеевны и для уведомления об этом и о совершении бракосочетания отправила к Фридриху полковника князя Долгорукова.

Не раскаиваясь в своём замужестве, Наталья Алексеевна со страхом ожидала минуту отъезда матери. 13 (24) октября 1773 года придворные чины откланялись ландграфине, 14 (25) октября она и её дочери простились с Екатериной, а 15 (26) октября – во вторник, в половине одиннадцатого утра они со свитой, покинули Петербург. Их проводил до кареты только принц гессен-дармштадтский Людвиг, который остался в Петербурге на русской службе. 6 октября 1773 года он был пожалован в бригадиры. Наталья Алексеевна простилась с матерью, которая скончалась 19 (30) марта, следующего 1774 года, навсегда.

Бракосочетание Павла Петровича и Натальи Алексеевны совпало с бунтом Пугачёва

29 сентября (10 октября) 1773 года, после которого праздники следовали один за другим.

В последний день брачных пиршеств в Петербурге получили первое известие о пугачевщине. Пугачёв – тень Петра III6, дерзкий самозванец, скорее всего, был орудием интриги личных врагов Екатерины, иностранных дипломатов и лиц, близких к престолу. Он возмутил юго-восточные окраины России напоминанием о благодеяниях кратковременного царствования императора Петра III. Религиозная свобода раскольников, облегчение участи крепостных были главными доводами самозванца, а орудием – имя цесаревича. Это и возбуждало тревожные опасения Екатерины II. Имя Павла Петровича бунтовщики использовали не впервые: мятежник Бениовский в 1771 году между ссыльными в Большерецком остроге, на Камчатке

, одновременно, в чумном бунте в Москве, было скомпрометировано имя цесаревича, и виновником этих ужасов и неистовств государыня подозревала графа Петра Ивановича Панина. Она поручила московскому главнокомандующему – князю M. H. Волконскому тайный надзор за ним. Его непосредственное участие в усмирении бунта, на которое Екатерина согласилась не сразу, несколько примирило императрицу с П. И. Паниным.

Призрак Петра III, возникший в лице Пугачева, возбудил во многих царедворцах неприятное воспоминание о перевороте 1762 года, а имя Павла Петровича – очень популярное в народе снова стало знаменем для недовольных. Появление самозванца с его первыми успехами было тягостным для цесаревича.

Песков

отмечает, что, уже полтораста лет, со времени царевича Димитрия и Гришки Отрепьева

, повелось считать всякого быстро умершего царя или царского сына не умершим, а живым, чтобы после явиться к своим подданным и навести порядок. Самозванцев ловили и отправляли в каторгу.

В середине сентября 1773 года – в самый разгар петербургских приготовлений к свадьбе – на окраине империи, под Яицким городком, объявился очередной Петр Третий, самый страшный из всех бывших и будущих – Пугачёв. Будучи донским казаком, он воевал: в прусской семилетней войне (1756–1763 гг.) и в турецкой (1768—1774), получил младший офицерский чин хорунжего. В тридцать лет, ссылаясь на раны и болезни, стал проситься в отставку, но был отправлен в лазарет войсковым атаманом вместо отставки: «как-де не излечисся, то и тогда отставка тебе дастся, ибо-де я увижу, что ты, может быть, со временем и вылечисся.» [2] Вместо лазарета Пугачев подался в бега. Так начались последние три года его жизни, пишет Песков. В конце 1771 года он ушел на Терек, и терские казаки отправили его в Петербург хлопотать о своем жалованье. У Моздока он был арестован, но сбежал домой в Зимовейскую станицу, где его опять поймали, и он опять бежал. Пугачеву посоветовали уйти в Польшу, а через пару месяцев вернуться, назвавшись диссидентом (именование православных жителей Польши, утеснявшихся католиками), ищущим в России вольности от польских притеснений. В то время Польша ещё не была разделена, и православные из Белоруссии и с Украины, в том числе старообрядцы, поощрялись при возвращении на историческую родину. В конце лета 1772 года Пугачев пришел на форпост, сказав, что он старовер, что родился в Польше, а теперь желает идти в Россию. На форпосте во время обеда с другими польскими переселенцами, один из них заявил, что Емельян Пугачев выглядит, точно, как Петр Третий. Пугачев объявил себя императором Петром Фёдоровичем в самом начале мятежа после ночлега у казака Коновалова, на берегу Усихи.

Получив паспорт на свое имя, Пугачев отправился в Симбирскую провинцию на Иргиз, где поселился среди раскольников. В ноябре 1772 года он заехал в Яицкий городок и стал призывать недовольных казаков уйти в бега на вольные земли за Кубань на Терек. После доноса Пугачева арестовали, и увезли на следствие в Казань, и 1 (12) июня 1773 года казанская губернская канцелярия получила из Петербурга решение о Пугачеве, в котором было определено бить его кнутом и послать в Пелым на каторгу, но 29 мая (9 июня) он сбежал из казанского острога.

В конце августа – начале сентября 1773 года, мывшийся в бане с Пугачёвым казак спросил, что за отметины у него на груди, а Пугачев ответил: «Ето-де знаки государевы. Я-де сам государь Петр Федорович. Естли бы яицкия казаки войсковой руки, умныя люди, ко мне приехали, то бы я с ними погутарил». [21] Приехавшие умные люди попросили показать его рубцы: «Когда-де в Петербурге против меня возмутились, так ето гвардионцы кололи штыками» [14], – ответил Пугачев. Казаки осмотрели государя и спросили, отчего у него на левом виске пятно, на что государь отвечал, что ето-де царский герб – российский орел. Тут казаки подумали и решили: быть Пугачеву царем, выгнать из Яицкого городка всех начальников и править там самим. «Естли Бог поможет мне воцариться, – сказал им Пугачев, – то Яицкому городку быть вместо Москвы или Петербурга, а яицким казакам над всеми иметь первенство». [21]

Первоначально Пугачев распускал слух, что он имел в виду возвести на престол Павла Петровича, „самъ же я, говорилъ онъ, царствовать уже не желаю". [21] Изменник купец Долгополов, явившийся к Пугачеву будто бы от имени Павла Петровича и с подарками от него (достал из кисы (мешка) сапоги, перчатки и шляпу, обшитые золотом, а от Натальи Алексеевны – два камня [21]), распространил молву о том, что Павел Петрович едет навстречу Пугачеву и прибыл в Казань.

18 (29) сентября, в разгар петербургских приготовлений к свадьбе цесаревича, яицкие казаки, развернув знамёна, с Пугачевым во главе двинулись на Яицкий городок. Городок взять не сумели, и войско, обрастая по ходу своего движения последователями, двинулось штурмовать близлежащие крепости. Всех, кто противился присяге государю Петру Третьему, истребляли на месте сопротивления. Дворян рубили и вешали: казаки искали безраздельного первенства в новом государстве. Во взятых крепостях Пугачева встречали хлебом и солью. По Заволжью и Предуралью разносились его манифесты: «Тысячью великой и высокой и государственный владетель над цветущем селении, всем от Бога сотворенным людям самодержец; милостив и милосерд, сожелительное сердце имеющей государь император Петр Федорович, и царь российской, во всем свете славной, в верности свят, всем армиям государь, от всех государей и государынь отменной, всемилостивейший, правосуднейший, грознейший и страшнейший, прозорливый светлый государь мира, я, великий воитель, самодержавный властелин всех летучих и простых людей разных стран и областей, во все времена держащий их в своей руке и воле. Да будет вам известно всем, что действительно я сам великий. Заблудившия, изнурительныя, в печале находящиеся, по мне скучившияся, услыша мое имя, ко мне без всякого сомнения идите и, как прежде сего ваши отцы и деды, моим отцам и дедам же служа, выходили против злодеев в походы, проливали кровь, так и вы ко мне верно, душевно и усердно идите к моему светлому лицу и сладкоязычному вашему государю. Тех, кто сам видит мое благородное лицо и прекрасный образ или в мыслях и сознании возвеличит меня, близко узнав, искренней душой, языком, делом и горячим сердцем и честию верит мне, таких людей, конечно, я буду жаловать вашими землями, водами, рыбными ловлями, покосами, пашнями, лесом, порохом, деньгами, свинцом, хлебом, солью и прочим. Кто не повинуется и противится: бояр, генерал, майор, капитан и иные – голову рубить, имение взять. Стойте против них. В одно время они вас объедали, лишали моих рабов воли и свободы, сейчас вы их рубите, но если не подчиняются. Кто повинуется, тот не противник – того не трогайте. Кто признает меня, кто нашел прямой путь ко мне – пусть несет воинскую службу. А ежели моему указу противиться будити, то вскорости восчувствуити на себя праведный мой гнев, и власти Всевышняго Создателя нашего избегнуть не можете. Чтобы верили: сам я, Петр Федорович, подписался тако: Я самый Петр Третий». [21]

«И я прошол прямо в церковь, – вспоминал Пугачёв о первой победе своего войска, – велел петь молебен и упоминать на ектениях государя Петра Федоровича, а государыню исключить, выговоря при том: – Когда-де Бог меня донесет в Петербург, то зашлю ее в монастырь, и пущай за грехи свои Бога молит. А у бояр-де сёла и деревни отберу, а буду жаловать их деньгами. А которыми я лишон престола, тех без всякой пощады перевешаю. Сын-де мой – человек еще молодой, так он меня и не знает. А между тем плакал пред Богом, говоря при том: – Дай Бог, чтоб я мог дойти до Петербурга и сына своего увидел здорова. И плакал, вспоминаючи в малолетстве якобы своего сына, государя цесаревича и великого князя Павла Петровича, дабы чрез то более удостоверить простой народ в моей пользе.» [21]

5 (16) октября 1773 года армия Пугачева подошла к Оренбургу, и началась его затяжная осада. Отряды Пугачева разъезжали по ближним и дальним оренбургским окрестностям, умножая свое казацкое войско. От казака из Петербурга Пугачев узнал об обручении Павла Петровича с немецкой принцессой Натальей Алексеевной. Царская семья жили в Царском Селе с 9 (20) ноября по 25 (6 декабря) 1773 года.

Незадолго до их отъезда в Царское Село в любимом им блюде Павел нашёл множество осколков стекла. Он сразу же отнёс блюдо в комнаты императрицы, где с раздражением высказал ей подозрение в намерении его отравить. Императрица была огорчена подозрением сына и небрежностью прислуги.